В этот момент по булыжникам площади дробно забарабанили конские копыта. Павел выскочил из двери и сразу увидел надвигавшуюся на него мощную лошадиную грудь.
– Откуда стреляли! – вскрикнул кавалерист, которого невозможно было разглядеть.
– Вон оттуда, – Павел показал пальцем в сторону одной из улочек, криво уходящей к северу.
– В ратуше есть кто-нибудь? – строго спросил кавалерист.
Лошадь под ним заплясала, повернулась боком к Тарасову, и тут он увидел, что это тот самый часовой, у которого он еще днем спрашивал о Свирникове.
– …две женщины. Мать и дочь. Они мирные…
– Ну, ну! – с пошлым смешком ответил рыжеусый кавалерист и резво развернул коня.
Показалось еще два всадника, выехавших из-за угла ратуши.
Кони понеслись в сторону кривой улочки. Дробь копыт на какое-то время стихла и вдруг с той стороны грохнули выстрелы, один за другим, как будто кто-то только ждал кавалеристов. Павел бросился в ту же сторону, вскинув почти пустой автомат. В самом начале улочки он увидел, как навстречу ему несется конь без всадника. Ему показалось, что это тот же конь, что был под рыжеусым часовым.
– Ну, гады! – закричал Павел и наугад дал короткую очередь в темное горнило улицы. Оттуда вынесло еще двоих верховых и один из них, выпрямившись в седле, выстрелил в Павла из короткого карабина. Павел отлетел к стене и бешено заорал на всю улицу:
– Свои! Свои! Не стреляй!
Его голос одиноко ухнул в каменной пустоте, отразился от стен и влетел в ближайший двор через темную арку.
Один из верховых подскочил к Павлу и прижал его лошадиным боком к стене.
– Ты кто? – рявкнул он.
– Комендант…, – Павел задыхался, – Временный я… Старший сержант Тарасов.
– А! Помню! Видел на площади днем… Ты со Свирниковым разговаривал.
Кавалерист был молодой, худой старшина, темноголовый, темноглазый. Он хлестнул коня плеткой по крупу и отскочил от стены. Конь упрямо присел на задние ноги и попытался подняться на дыбы, но кавалерист с силой натянул поводья, мундштук, медно сверкнувший в темноте, впился коню в углы пенистой пасти, обнажились крупные желтые зубы.
– Кого убили? – тяжело дыша, спросил Павел.
– Клубаря…, Гришку Клубаря.
– Это рыжеусый такой, глаза у него с пятнышками, желтыми…?
– Он самый, – ответил кавалерист, выдохнув с грустью, – Трое детишек у Григория… Эх, мать ядреная!
– Стрелял-то кто?
– А кто ж его знает? Сволочь какая-то! Дал из-за угла, Гришку сразу насмерть, в затылок.
– Так его ж поймать надо!
– Поймать? Умный какой! Он нас так всех перещелкает. Сам лови!
Со стороны улицы рысью вышло еще двое всадников, через луку одного из них свесилось безжизненное, еще теплое тело Клубаря. Большие руки убитого беспомощно висели вдоль передних ног коня, доходя до его колен, головного убора не было.
Павел с болью подумал, что вот только что этот человек говорил с ним, пошленько ухмыльнулся, как живой ухмыльнулся, и рванул навстречу своей смерти. А теперь он навечно ушел ото всех, и от трех своих детей и, наверное, парит его душа где-нибудь на разряженной, одинокой высоте. Хотя, что там есть? Спросить бы у попа Смирницкого, у Георгия Ильича. А знает ли он?
– В лазарет вези, там схоронят, – мрачно распорядился кавалерист, который все еще гарцевал на беспокойной лошади рядом с Павлом, – А ты…слышь…, Крайнев, коня его поймай. На площадь ушел, волнуется.
Через несколько секунд Павел опять стоял один на темной, притихшей улице. Ни огонька, ни звука, ни запаха. Он устало привалился к стене и стал сползать по ней. Ноги не держали его, было душно, за ворот стекал пот, саднили шея и плечо. Совсем пустой уже автомат валялся у него в ногах. Только сейчас Павел понял, как он страшно устал от чудно пережитых дня и ночи.
Утром Тарасов все же разыскал старшего лейтенанта Свирникова и сразу стал его уговаривать:
– Да какой я комендант, Михаил Тимофеевич, товарищ старший лейтенант! Что я бургомистр, что ли! Да у меня образования по документам семь классов, а в действительности – четыре! Возьмите меня в отряд…, пока наши не придут. Я наездник…, у Семена Михайловича на часах стоял!
– Да ну! У самого Буденного!
– У кого же еще! Поставьте хоть в караул. Мочи нет! Лезут эти…!
– Кто лезет-то!
– Да бургомистровы помощницы…
Свирников расхохотался и покачал головой.
– Чудак-человек! У кавалериста оружие не только шашка. У него всякая персональная деталь есть колющее оружие! Громи противника по всему его подлому фронту! В самую нору к нему влезай! И шуруй там, понимаешь!
Свирников все же отказал Павлу, однако прощаясь, успокоил:
– Идут уже ваши! Идут! Вон слышишь, как гремит? По всему видать, будут здесь с часу на час. Добивают они гада уже на самых подходах. Мы-то стрелой проскочили, а вашим возиться еще и возиться! Пехота! Давай-ка, брат, организуй пока фураж для своего же прибывающего личного состава. А я тебе для этой благородной цели дам двух своих хлопцев, побойчее которые…, ну, чтоб мирное население новую власть увереннее уважало. Пусть стаскивают в ратушу все, что можно. Армию-освободительницу, ее ведь кормить надобно!
Весь этот день и начало следующего Павел в сопровождении двух кавалеристов (ему самому выдали коня убитого рыжеусого Клубаря) объезжал рынки города. Как ни странно, там продолжалась некоторая торговля, в основном, консервированными продуктами, оставшимися от немцев. Все это пряталось торговцами с жуликоватыми физиономиями, с хитрющими глазами, в подвалах ближайших к двум рынкам домов. Банки с тушенкой, с тихоокеанской рыбой, галеты, соленое масло в запаянных жестянках, шоколад, мед в микроскопических судочках, эрзац кофе, соленые сухари, мутные бутылки с якобы французским вином, спирт, германский шнапс, рафинад и копченное украинское сало – все это продавалось из-под полы, тайком. Сомнительные личности с холеными руками и колкими взглядами из-под серых и черных кепочек и в тирольских шляпках с кокетливыми перышками кружились вокруг прилавков, явно присматривая за подневольными продавцами и сбытчиками.
Тарасов сразу приметил этих типов на центральном рынке и шепнул двум кавалеристам, сопровождавшим его:
– Это урки. Глаз с них не спускайте. Могут быть вооружены.
– Так давай проверим документы…, аусвайсы. Небось, нет их! – сузив злые карие глаза, сквозь зубы процедил младший сержант Игорь Лавреневский, худой шатен с сильными, жилистыми руками и костистым, длинным телом. Конь под ним был ему под стать – тонкий, каурый жеребец с высокой, гордой холкой и узким крупом.
О Лавреневском говорили, что в прошлом сам он был из тех же, что и эти, из уральской шпаны, как будто из Перми.
Второй кавалерист из сопровождения Павла был уже немолодым, кряжистым, небритым, неряшливым мужиком из-под Воронежа. Называл он себя очень гордо донским казаком, нажимая на то, что это, дескать, видно из его имени и фамилии – ефрейтор Степан Анисимов. Почему именно из имени и фамилии, Павел не понял, но Анисимов лишь презрительно покосился на него:
– Старинный донской род, вот почему! Происходим мы от знаменитого атамана Анисима Чуднова, еще с осемнадцатого века. Все потомки так и пишутся Анисимовы. Старших сынов всегда Степанами кличут, а остальных Николаями, Петрами и Георгиями. Вот как народятся подряд одни за другим, так и дают имена.
– А если еще сыновья народятся, тогда как? – продолжал допытываться Павел.
– А это как придется. Но Анисимовы все. Чудновым был он один, первый, а его потомки – Анисимовы. Вроде как ему, батьке нашему, по крови и христианскому имени принадлежим.
– Что же вы воронежские-то?
– Дон, он и есть Дон! Мы первоначально в низовьях жили, а потом, после гражданской, для укрепления советской власти наш хутор почитай весь переселили под Воронеж. Понял? А так мы, конечно, Чудновы…, Анисима прямые потомки.
Лавреневский, слушая в который раз этот рассказ (все трое ехали в ряд к центральному рынку), презрительно усмехнулся.
– Чего лыбишься! – зло огрызнулся Анисимов.
– А чего мне не лыбиться? Мы люди вольные – хотим лыбимся, хотим рыдаем…
– Тьфу! Наберут в кавалерию жиганов! Вас к коням на револьверный выстрел подпускать нельзя!
– Да вот подпустили! И вроде, ничего! Воюем…не хуже казаков…ряженых.
– Это чего такое…ряженые!
– А то не знаешь? Власть укреплять вас поставили! Мужики вы воронежские! Небось пограбили-то донские хутора в гражданскую! А теперь – мы казаки! Чудновские, Анисимовские! Где они Анисимы? Где Чудновы? Давно уж с вашей легкой руки жирные черви их сожрали, не подавились, небось!
– Да тебя, вражина, за эти слова к стенке! – Анисимов раскраснелся, схватился за шашку, – Посечь, сволочь!
– Посекут немцы, коли так выйдет, – спокойно, щурясь, ответил Лавреневский, – Не вам, сиволапым, такая привилегия.
Дальше ехали молча. Уже на подъезде к рынку Анисимов тревожными, строгими глазами показал Павлу отстать немного от Лавреневского. Павлу не хотелось влезать в их, видимо, уже давний спор, но, скрепя сердце, он придержал коня.
– Слышь, старшой! – заговорщицки зашипел Анисимов, – Имей в виду, не наш это человек…Лавреневский… Из офицерских он…, батя у него, вот те крест, у Колчака служил! А сынок с жиганами связался…, контрреволюция!
– Да что ты такое несешь, Анисимов!
– Век воли не видать! Тьфу! Сам заговоришь, как они! Из офицерской семьи он, из белых! Я слыхал, что у адмирала Колчака в штабе какой-то полковник Лавреневский служил. Каратель…
Павел пришпорил коня и догнал Лавреневского, гордо гарцевавшего впереди. Тот даже не оглянулся, будто знал, о чем шепчутся Анисимов с Тарасовым. Ехали молча дальше, Анисимов сам на этот раз отстал, обиженно сопел себе под нос и нервно щупал рукой эфес шашки.
– Дядька мой у Колчака служил…, – сказал вдруг негромко Лавреневский, – полковник Василий Иванович Крайнов-Лавреневский. Ученый был, географ и картограф. Он у Колчака только карты рисовал. А отец мой, покойный, учителем математики был, в первой пермской гимназии. Он за своего брата, за дядьку моего, пять лет отсидел. Мы чистые… Я тоже… В двадцать девятом по малолетке за кражу получил три года колонии. А этот…, Анисимов…, он из воронежских… Может и казак, а может, из крестьян… Они тогда по всему Дону с огнем и мечом прошли. А теперь все вроде, как казаки!