– А где дядька? Живой?
– Не знаю. Бежал в Шанхай. А оттуда, думаю, еще куда-нибудь.… Мы о нем ничего больше не слышали, – он сказал это и замолчал, но шагов через десять вдруг продолжил мечтательно, с блуждающей, прозрачной улыбкой на худом лице, – Ему лет четырнадцать было, когда он с Пржевальским в Ургу, в экспедицию ездил…
– С кем?
– С Николаем Михайловичем, с генерал-майором Пржевальским, с географом…, о лошади Пржевальского слыхал?
Павел задумчиво кивнул, потом спросил несмело:
– А он что, белый генерал был?
– Кто?
– Ну…этот…Николай Михайлович …Пржевальский который.
– Почему белый? Просто генерал, тогда еще никаких белых и красных не было, …действительный член Русского географического общества. Экспедиции предпринимал…во славу России, между прочим. А дядьку взять в экспедицию…, кажется, в 83-м году…, в прошлом веке, разумеется…, Пржевальского попросил мой дед…
– А он кем был? Дед, то есть.
– Кем, кем! Всё вам знать нужно! Кем надо, тем и был… – Лавреневский сказал это угрюмо, пробурчав себе под нос, но потом поерзал в седле и закончил, неотрывно глядя перед собой, – в Генштабе он служил…, картографом был.
– Тоже генерал? – Павел хищно сощурился, испытывая какое-то мстительное чувство, почти удовольствие от того, что мучил этого явного чужака.
– Почему обязательно генерал? Подполковник Крайнов-Лавреневский. Он Николаю Михайловичу часть карт лично рисовал… Тибетское плоскогорье, например.
– Так ты тоже, выходит, Крайнов-Лавреневский?
– Выходит. Только у меня еще в 29-м…, когда я на краже попался,…в паспорте только одну фамилию написали. Лавреневский. Строчки не хватило.
– Дворяне, значит?
– Ученые. Пржевальский тоже дворянин, из этих краев, между прочим…, где мы тут с тобой сейчас гарцуем. Белорусская шляхта. Слыхал о таких?
Павел замолчал и покосился на Анисимова, который пытался прислушаться к разговору, но до него не долетали слова, и он очень нервничал.
Показался рынок, заполненный лишь на пятую часть. Придержали коней, даже привстали немного в стременах. Рынок тихо, напряженно гудел, хотя и был в дальних своих окраинах почти пуст. Тарасов выехал чуть вперед, не справившись с неожиданной, нервной горячностью коня. Вот тут он краем глаза и отметил для себя, с передавшимся от коня волнением, подозрительных типов в новых кепках и с холеными руками. Руки их почему-то сразу были видны, белые, быстрые.
– Точно…, нет у них никаких аусвайсов, – мрачно усмехнулся Лавреневский, догнав Павла, – Душой зрю…бандиты. Я их за версту чую, гадов… с лихой своей юности. Повеселился вдоволь… Давай, Тарасов, придавим их!
– Ну, давай! – Павел вспомнил ту свою драку с тремя жиганами, когда он один шел в Тамбов, еще совсем мальчишкой, и в нем вдруг вспыхнуло новое мстительное чувство, сразу заглушившее то, которое заставляло его только что трепать нервы Лавреневскому, – Вперед! Ату их!
Тарасов и Лавреневский пришпорили коней и тут же ввинтились в плотную толпу, жавшуюся к прилавкам. За ними с искаженным от испуга лицом еле поспевал Анисимов.
– Куда вы! Куда! – крикнул он, – Да чего вы бузите-то!
Павел правил коня прямо на двоих высоких парней в серой и черной кепках, в немецких форменных бриджах, в начищенных до блеска сапогах и в пиджаках наподобие френчей, темно-коричневом и синем. Парни кольнули стремительными взглядами Павла, потом один из них кивнул второму на Лавреневского и оба бросились в разные стороны, один к пустому южному выходу из рынка, а второй к западному, где еще толкались взволнованные продавцы и редкие, почти нищенского вида покупатели.
– Бери того, Лавреневский! – заорал в запальчивости Павел и тут же погнался за тем, кто бежал к западным воротам.
Люди в панике шарахнулись в сторону. Павел вдруг сообразил, что у него нет шашки, что ППШ за плечами, а в нагане осталось, оказывается, с той ночной атаки всего два патрона.
Но погоня уже завершилась, потому что горячий, буйный конь покойного рыжеусого кавалериста в несколько энергичных прыжков нагнал парня в синем френче и в черной кепке, куснул его желтыми зубами за плечо и тут же мощно ударил грудью. Парень опрокинулся на бок, покатился по брусчатке. Павел спрыгнул с седла и кинулся к нему. Неожиданно в руках у парня появился небольшой изящный пистолет, будто он вырос из широкого рукава френча.
«Вальтер-браунинг, – холодно отметилось в голове у Павла, и тут же куда-то в живот провалилась душа, – Сейчас шмальнет!»
Парень действительно нажал на курок, но пистолет не выстрелил. Парень мгновенно густо покраснел, и, крикнув высоким, тонким голосом «пшья крев», нервно передернул затвор. Павел успел царапнуть свою кобуру сзади на ремне, в ладонь к нему холодной, ладной тяжестью легла ребристая ручка нагана, и он выстрелил сразу два раза подряд, даже не успев прицелиться, с локтя.
Парня отбросило назад, далеко в сторону отлетел его изящный вороненый браунинг, звонко ударившись в каменный надолб у стены.
Тарасов осторожно, крадучись, приблизился к неподвижному телу и с опаской нагнулся над ним. Голубые глаза еще вполне осмысленно смотрели куда-то поверх головы Павла, будто увидели что-то очень интересное, неожиданное, но лицо быстро бледнело, полные губы сразу беспомощно раскрылись и с них на брусчатку потекла слюна.
Павел опасливо оглянулся. За спиной беспокойно топтался конь, ощеривая пасть и тряся головой. За его крупом быстро собирались люди, они о чем-то перешептывались, кивали на тело. Послышался тихий, испуганный мат.
До Тарасова звонкими, ясными щелчками долетел парный цокот лошадиных копыт, и он бросил напряженный взгляд в ту сторону – через густеющую все больше и больше тревожную толпу пробивали себе дорогу два коня с всадниками. Между ними, запыхавшись, бежал второй высокий парень, в серой кепке и в темно-коричневом френче. Кисть правой его рука была ловко захлестнута нагайкой. Удерживал нагайку в крепко сжатом кулаке порозовевший Лавреневский. С другого бока арестованного скакал Анисимов, с напряженным, недовольным лицом, напротив, бледным, с бисерными капельками пота на лбу.
– Вот…этот тоже…! – Лавреневский поднял над головой люггер и ожесточенно рассмеялся, победно блеснув глазами, – Не успел, гадина! Моя ногаечка, видать, быстрее оказалась.
– К стенке его, суку! – вдруг хрипло выкрикнул Анисимов, – Чего с ними чикаться! Уголовники! Ворюги! Вон штаны и то немецкие…, и оружие ихнее, поганое. Диверсанты, мать их польскую в дышло, псов этих смердячих…!
– Это не нам решать, Анисимов, – устало, еле слышно ответил Павел и покосился на неподвижное тело у себя в ногах, – Этого обыскать надо… Похоже, действительно, поляк он…, ругался по-польски.
– Белорусы мы, – вдруг всхлипнул тот, у кого рука была затянута плетью. Из-под нее сочилась кровь, видимо, кожа была здорово содрана ударом и крепкой петлей.
– Он по-польски ругался, – буркнул Павел и тут же, перешагнув через мертвое тело, вплотную подошел к арестованному. Они оказались одного роста, но Павел был старше и плотнее. Он чуть склонил к плечу голову и внимательно заглянул в темные, влажные глаза парня.
– Назовись! – негромко потребовал Павел.
– Маркович…, Никита… Мне семнадцать всего…, а это…, – парень испуганно кивнул на тело, – Рудько…Владислав… Инвалид он… Припадочный…
– Инвалид? – Павел недоверчиво повернулся к убитому и опять присел около него на корточки.
Он перевернул на бок труп и быстро пошарил по карманам френча, скрипнула бумага. Павел рванул клапан, щелкнула и отлетела на брусчатку немецкая армейская пуговица.
Бумага оказалась германским оккупационным аусвайсом, с бледной фотографией убитого. Павел с трудом сумел прочитать его имя – Влад Рудко, и год рождения – 1923, сентябрь, пятое. Павел привстал и вновь повернулся к Марковичу.
Толпа вокруг все еще сгущалась, взволнованно перешептывалась. Кто-то крикнул из толпы хриплым старческим голосом:
– Воры они…, из банды Ковальского… Вон этот…молодой…и тот, убитый который. За рынком смотрят, весь товар туточки ихней банды.
Павел быстро скользнул глазами по толпе, но тот, что кричал, присел за спинами. Никто не расступился, не открыл его. Все стали быстро отводить глаза, худые лица серели от привычного, негасимого страха. Тут, на рынке, вторым самым стойким чувством было недоверие, иначе, как можно было выжить на этом жестоком и жадном свете?
– А где товар? – поперхнувшись на секунду, крикнул Павел.
Ответом было молчание, глухое, без шепота и даже без малейшего движения.
– Я спрашиваю, где товар! – Тарасов вдруг резко зарумянился от крови, бросившейся ему в лицо.
– Я скажу, скажу! – опять громко всхлипнул Маркович и вдруг затараторил, обливаясь слезами, – Только не убивайте, дяденьки военные! Я пана Ковальского один раз только и видал…, он у господ германцев служил в ихней военной полиции. Его Рудько знал, лично… Владислав тут старшим был, клянусь Божьей Матерью, дяденьки! С места не сойти! Они жидов расстреливали…, сам видел! Ювелира Исаака Клеповича с сыновьями, с обоими, и с мамашей их…, с бабкой… Так уж она их, германцев-то, ругала, так ругала на своем, на идише! Влад…Рудько… ее самолично…, из этого вот «браунинга». А потом по голове старуху им стучал! И портного Вайса…, внука старого Шмельковича…, с невестой его…, с Сонькой…, тоже из «браунинга»… В подвале на Базарной нашли и прямо к стенке! И еще было…! Давида Шайнера, дурачком он был, таким уродился несчастный… Песни все пел…германские…, марши их разные… Они его сначала маршировать заставили, смеялись все…, а потом Рудько его лично, в затылок…! А еще Семена Лаперского, он офицером был, русский, вроде! Люди рассказывали, ротмистром у белых служил и у поляков после, …а он самолично евреев у себя в хате скрывал… Так его Рудько и еще один тут, Смоляк его звать, зверюга…, на ворота гвоздями приколотили, живым! Пять дней помирал, синий весь стал, а пощады не просил! Я все скажу! Только не убивайте! Я жить хочу…, я совсем еще даже не жил… На мне крови нет… Клянусь!