Павел обескуражено уставился на ослепительно светлый профиль болтуна, вернувшего себе уже природное бесцветие, и что-то внутри него похолодело. А тот увлеченно продолжал, выворачивая из глубоких рытвин небольшие колеса «Опеля»:
– Машины, конечно, дальше поехали… А вон…уже и перекресток тот! Ну, видите, я же говорил! Вот… Но это не всё, конечно! Главное после случилось… То есть лейтенанта жалко, само собой…, но он же пьяный был и туда же…, с пистолем на самого командующего бросался! А тут ведь время-то военное! Шутки, можно сказать, в сторону! А у них еще один с собой…капитан был, у танкистов, значит… Тоже, конечно, пьяный! А как же! Услышал он, значит, выстрелы из своей боевой машины, …он там, в танке-то, дрых себе мирно, …проснулся, значит,…вылез на башню, зенки продирает, глядит, а лейтенант, кореш его, мертвый у сосны лежит, …танкисты стоят, молчат, а машины уже, вроде как, уехали. Что, орет, стряслось? А ему докладывают, так, мол, и так, лейтенант, дескать, спьяну слегка задел машину одного шумного генерала …, они же, танкисты-то, чего понимают? Слегка задел, говорят! А ты попробуй ее потом сделай! Кто, орет капитан, этот генерал? Черняховский, не Черняховский…, кто ж его из них раньше-то видал? Это мы разведчики…знаем…, и язык за зубами на замок р-р-раз! А эти…кто ж им доверит-то! Бренчи своими гусеницами и будь здоров! Ну, капитан, конечно, прыг обратно в танк и командует – орудие к бою. Механик разворачивает башню и прямиком на дорогу следом за теми машинами полным ходом. Выскочили на пригорок…, ну вон на тот! И прямой наводкой как дали! Пьяные были…, но капитан лично стрелял… Снаряд сзади лег! Машины остановились, все выскочили, залегли, а капитан приказал танк развернуть и назад. Он ведь не знал, кто в машине-то ехал…! Ему лейтенанта того жалко было! Он ведь только пугнуть хотел…, а желал бы попасть, так попал бы! Вот, значит…, а осколок-то от снаряда и убил, выходит, нашего командующего! Так что, немцам это не под силу! Слабоваты они на такое! Это только наши – заложат за воротник и им не то, что генерал, сам черт не брат! Снайперы! Ну, потом кто-то доложил, как следовает…, капитана этого, конечно, тоже к сосне… А остальных сразу под трибунал, оба экипажа, а там уж не знаю, как… Но это уже после всё было…
Сзади подавлено сопел Аслан. Он, как и Павел, поначалу не смел даже рта раскрыть. Все это было, вроде бы, похоже на пустой солдатский треп, но Тарасов помнил о загадочной смерти Ватутина, стоившей ему лично, Павлу Тарасову, очень дорого, а другим двадцати – даже жизни. Сердце бешено колотилось в груди. В этот момент проезжали тот злополучный перекресток, все трое обернулись, пытаясь через забрызганное коричневой грязью стекло разглядеть хоть что-нибудь.
Первым очнулся Каюмов. Он вдруг выхватил откуда-то короткий нож и хищное лезвие мгновенно подлетело к горлу Крепова:
– Я тебя сейчас зарежу, проклятый! Что ты болтаешь! Ты кого тут своим грязным языком пачкаешь, как последний глупый баран!
Машину резко понесло в сторону от разбитой дорожной колеи, колеса дробно застучали по краю дороги. Крепов успел нажать ногой тормоз и замер, выгнувшись назад на сидении, с лезвием у тонкой белой шеи. Он вновь залился алой краской.
– Э! Э! Асланчик! Так я ж там не был! Механик рассказывал! Я ему тоже как двину по шее – ты, говорю, гад, вражина! Чего мелешь такое! Чтобы наш героический танкист нашего героического командующего из собственной танковой орудии…насмерть! Быть того не может!
– Сволочь! – хрипел Каюмов, не убирая ножа, – А расстрелять боевого лейтенанта можно? За то, что он машину задел! Машина…она и есть машина! Глупое железо! У него же мать дома! Отец! Сестра, брат, наверное! Мы же не немцы! Мы же свои! Что мы, звери? И звери так не могут! Ты что тут болтаешь! Это же сам Черняховский! Джигит! Большой джигит! Как он мог такое приказать!
Он вдруг откинулся назад, швырнул нож на пол и громко, отчаянно всхлипнул. Павел, ошеломленно наблюдавший за этой сценой, посмотрел сначала на алого, перепуганного Крепова, потом на Каюмова, неожиданно размякшего, сотрясаемого горловыми спазмами.
Павел протянул назад руку и крепко сжал сильное, круглое, в напряженных мышцах плечо Аслана. Каюмов затих и медленно поднял с пола нож, лезвие с лязгом вошло обратно в ножны, где-то у него за спиной. Тарасов покосился на испуганного до смерти Крепова:
– Всё! Поехали. Заводи свою машину.
Крепов порывисто выдохнул, дрожащей рукой повернул какой-то рычажок на панели, машина вздрогнула, зарычала и рывками сдала назад. Потом вывернула на шоссе с развороченной танковыми гусеницами кривой колеей и натужно потянула к городу. Ехали несколько минут молча.
– Максим…Крепов…, – тихо сказал Павел, глядя вперед на летающие по стеклу дворники, включившиеся в тот момент, когда машина чуть не слетела с дороги, – Ты, парень, эту пакость никому больше не рассказывай… Вранье это! А механик твой – враг и сволочь! Не мог генерал армии Черняховский расстрелять за такую глупость своего собственного офицера, хоть и пьяный был тот танкист… И капитан не стал бы палить из пушки по своим! Не мог…, потому что…ну, никак не мог! Немцы его убили. Это ведь все знают! И я верю…, верю! Никому, никогда этого больше не рассказывай… Слышишь!
Крепов молча кивнул раз, потом еще раз. Вскоре показался старый серый замок со сбитыми и дырявыми башенками, в котором разместился медсанбат. На обратной дороге тоже молчали. Даже странно было, что Максим Крепов не раскрыл и рта.
Сверху вдруг сорвался мокрый снег и закружил, завьюжил… Свинцовое небо низко опустилось на землю.
История с расстрелянным лейтенантом и нелепой смертью командующего имела печальное продолжение. Тарасов слышал потом о ней от разных людей. Чаще всего врали. Капитана того ни к какой сосне не ставили, как утверждал Крепов, не довели до нее.
Он, очень быстро придя в себя и поняв, наконец, что натворил, решил бежать. Единственное, что пришло в голову – ехать в сторону Берлина, прибиться к какой-нибудь части, наврать что-нибудь и закончить войну там. Его, мол, не станут искать во всей этой неразберихе, а потом война спишет всё подчистую. Ему даже не пришло в воспаленную голову, что здесь его сразу причислят к дезертирам и рано или поздно все равно поймают.
Он бросился к ближайшей железнодорожной станции, через которую на Запад шли военные эшелоны, один за другим. Очень скоро нашел место у разбитого окна в старом дачном вагоне, заполненным шумными офицерами, пьянствовавшими уже второй день подряд в предчувствии скорой победы и в нетерпеливом ожидании последних боев. Эшелон был составлен из двух таких холодных, полуразбитых вагонов, с вылетевшими почти всеми стеклами, с окнами, забитыми щитами, и двух десятков теплушек, в которых ехала неполная пехотная дивизия, срочно передислоцируемая в сторону Берлина. Капитана даже не спросили, кто он и что тут вообще делает танкист.
Но его уже судорожно искали. Кто-то из экипажа рассказал смершевцам о том, что командир бежал на одном из эшелонов. Смершевцы разделились на четверки и кинулись догонять три ушедших состава и шерстить еще один стоящий под парами на станции.
Эшелон, в котором бежал капитан, нагнали уже через полтора часа, остановили на перегоне. Четыре офицера бросились по вагонам, внимательно заглядывая в нетрезвые лица офицеров, перетрясая теплушки с солдатами. Комендант эшелона, пожилой подполковник, дико вращал глазами и орал, что отдаст их под трибунал за то, что они мешают движению. Но один из смершевцев, старший лейтенант, сунул ему под ребро ТТ и прошипел с ненавистью:
– Я тебя, сволочь, сейчас заместо трибунала стрельню! Если мы у тебя того гада, которого ищем, найдем, пойдешь за ним следом!
Подполковник побелел так, что казалось, вот-вот грохнется в обморок. Его ординарец, крепкий парень с красной, рябой рожей и с желтыми, возбужденными глазами, обхватил подполковника огромными лапищами вокруг тела и поднял на задний тамбур ближайшей теплушки. Он взобрался за ним следом, почти лег на него сверху и что-то стал быстро говорить. Подполковник вдруг зарыдал, заколотил кулаком по широченному плечу ординарца.
– Вы чо! Товарищ старший лейтенант, – обиженно загудел ординарец сверху, – да он у нас контуженный! Три ранения, только-только с госпиталя! Как же можно! Ищите, ищите сами!
Старший лейтенант ожесточенно плюнул себе под ноги, грязно выматерился и, не убирая пистолета в кобуру, ловко запрыгнул в соседний с теплушкой дачный вагон, в котором у дальнего, заколоченного окна тихо сидел обреченный капитан. За старшим лейтенантом туда же забрался еще какой-то их офицер, а следом за ним еще один.
Капитан увидел их всех троих разом – они энергично шли по проходу между деревянными сидениями, нервно заглядывая в лица офицеров. Старший лейтенант схватил кого-то за плечо, резко развернул к себе, но тот, нетрезвый и веселый, попытался влепить ему кулаком в лицо. Старший лейтенант перехватил его руку и треснул по лбу рукояткой ТТ. Потом он вдруг пальнул в потолок и грозно рявкнул:
– Молчать всем! СМЕРШ! Заткнитесь, суки!
Повскакавшие было с мест офицеры, остановились, замерли растерянно, стали оглядываться, будто ища поддержки друг у друга, но поддержки не было. Всякий знал, что значит СМЕРШ во фронтовой полосе или в военном эшелоне. Расстрел на месте – вот что это означало. Обливающийся кровью офицер держался обеими руками за рассеченную голову и, пригнувшись, жалобно стонал. Кровь сочилась сквозь пальцы. Старший лейтенант покосился на него и вдруг участливо потрепал по плечу:
– Ничего, ничего! Ошибочка вышла…, до свадьбы заживет!
И вдруг опять крикнул:
– А ты не лезь под руку!
Потом он сделал шаг вперед и громко, очень строго спросил:
– Тут есть чужие? Танкисты есть?
На капитана с испугом оглянулись два молоденьких лейтенанта, сидевшие до того рядом с ним. Капитан поднял глаза и встретился взглядом со старшим лейтенантом. Довольная, и в то же время мстительно-злая усмешка расползлась на простоватом, худом лице старшего лейтенанта. Он медленно поднял пистолет и направил его в сторону капитана.