Кто были его, Тарасова, оба солдата, и кто вот эти, в зеленых, серых и черных кителях? Обожженные камни или сжигающий огонь, либо то и другое, живущее в ожидании своей судьбы на груди у общей матери-природы?
Эти, вероятно, неосознанные до конца мысли и выдавили на лице Павла чуть надменную улыбку. Он сам не желал погаснуть в одночасье, как тот огонь, коим он был все эти годы, но и жить, как терпеливый камень, ожидающий другого огня, тоже не хотел. И потом, он упрямо ждал один особенный, жестокий и жесткий, материал, что он обязан сжечь дотла, вопреки тому, что тот материал сам считал себя огнем, а его и тех двадцать человек, жизнь которых он спалил на Самоховой мельнице, молчаливым камнем.
Павел поднялся к рыбацкому поселку, свернул на кривую узкую улочку, поднимавшуюся в дюны, и тут же потерял из виду своих солдат.
Он неторопливо шел вдоль порушенных домов, во дворах которых почти уже не было жизни, если не считать метавшихся от развалины к развалине испуганных кошек, привыкших, видимо, в этих щедрых рыбацких местах к сытной рыбной жизни и лишенные теперь и ее, и добрых хозяйских забот. Одна из кошечек, с грязной, а когда-то, наверное, нежного цвета ленточкой на тощей шее, с мелодичным бубенцом, опасливо, но и будто даже с надеждой в неподвижных, стрельчатых глазках, выглянула из-за каменной кладки обрушившейся ограды и внимательно следила за чужим человеком. Павел остановился в стороне и задумчиво посмотрел на кошечку.
– Вот оно, значит, как у них было…, – шепнул он сам себе, – И кошки в порядке жили, с ошейниками, с колокольцами… Так чего твои хозяева хотели от нас-то? Молчишь? Да хоть мурлыкни, дурочка!
Вдруг кошка, точно поняла человека, и, жеманно изогнувшись, поведя из стороны в сторону круглой, с короткими чуткими ушками, головкой, нежно замурлыкала. Она сделал осторожный круг вокруг Павла, потом еще один, уже короче, и остановилась в несмелом ожидании, как он себя поведет.
Павел присел на корточки и усмехнулся. Он зачем-то похлопал себя по бедру, совсем не думая, что зверек подойдет ближе, что доверится ему, солдату, спалившему кров ее хозяев, а, возможно, даже забрав их жизни. Как бы в ответ на эти его мысли, кошка сделала несколько нерешительных шагов вперед и вдруг потерлась мурлыкающей мордочкой о его колено и бедро. Павел рассмеялся и протянул руку к ее теплому податливому телу.
– Ах ты продажная душонка! – ласково шепнул он и поднялся во весь рост, – А если я тебе сейчас скажу «хенде хох», поднимешь лапки?
Кошка задрала кверху голову и теперь, непрерывно мурлыча, стала тереться о пыльные обмотки на его икрах.
– Голодная, тварь? На все теперь готова ради дохлой рыбьей головы или вонючего хвоста? Вот так и твои хозяева, отродье фашистское! Пока еще жрут свои фатерляндские запасы, а скоро приползут на коленях за миской русских щей!
Он вдруг уловил за спиной какое-то быстрое движение и тут же, сбросив с плеча автомат, резко обернулся. Кошка мгновенно метнулась в сторону и испуганно завертела головой.
За каменной, треснувшей оградой дома кто-то неосторожно сдвинул камень и замер.
Павел вскинул ствол выше и крикнул, чуть дрогнув голосом:
– А, ну-ка «хальт»! Руки вверх, выходи! Хенде хох! Стрелять буду!
Но никто не вышел, только еще раз треснул камешек, легко и беспечно, будто в этом не было никакого риска.
– Хенде хох! Их бин …шизен… Хальт!
Из-за стены опасливо выглянула светлая девичья головка со спутанными тонкими волосиками и измурзанной сажей рожицей. Девочке было, должно быть, не больше пяти.
– Bitte nicht schießen, Herr Offizier! Das ist meine Katze! – пискнула девочка и замерла, обхватив грязной ручкой квадратную каменную тумбу, когда-то служившую опорой деревянных ворот.
– Чего? – Павел недоуменно посмотрел на ребенка, потом опустил глаза на кошку с ленточкой и бубенцом.
– Твоя что ль кошка-то? Так бери ее, не бойся! Ну, бери же свою киску!
Павел поспешно повернулся спиной к ребенку и быстро пошел дальше по улице. Он услышал, как затопали маленькие ножки, как мурлыкнула кошечка и потом топот тех же ножек удалился за стену, там опять беспечно треснул камушек.
Сделалось как-то зябко, хотя погода не изменилась. Но это пришло от другого: от кошечки с ленточкой и брошенного ребенка, у которого, похоже, от прошлой жизни ничего, кроме этой кошечки, не осталось. В голове пронеслась мысль, что также и у нас все было и есть – сожженные деревни, порушенные города, брошенные, голодные дети и одичавшие домашние зверьки, и еще много чего другого. Но мысль не спасла, потому что то было далеко отсюда и не имело сейчас своего узнаваемого лица, а вот это было здесь, за каменной оградой, с тонкими, запутанными волосиками, худыми ручками, грязными разводами на растерянном, детском личике. Павел скрипнул зубами и поежился.
«Не мы пришли сюда первыми…, а вы к нам! – пронеслось темной стрелкой у него в голове, – Мы сюда только за рыбой приходили…, чтобы одноногий механик мог выполнить свой план… А потом у нас водку пили с Гансом, с Уве и еще с кем-то… Ты тогда, может, и не родилась еще, и кошечка твоя… А механик с женой были живы, не подохли еще от голода, отдавая все сыну, …и Ганс, и Уве…, и твои родители тоже еще были. Все были живы! Тебя ждали… Вот ты пришла и всё увидела сама… Мы тут не причем! Вырастишь, спроси потом, кто причем!»
Но и это не помогло. Назад смотреть было нестерпимо больно. Казалось, он бросает на произвол военной судьбы слабенькое, невинное существо, прижимающее к себе еще более невинное создание с линялой розовой ленточкой на тонкой шейке.
Тарасов со злостью на себя сплюнул и, не оборачиваясь, стал быстро подниматься на дюну за последним разрушенным домом. Вдали, метрах в трехстах от поселка, он ясно разглядел несколько каменных одноэтажных бараков с выбитыми стеклами и торчавшую во дворе их обломанную кирпичную трубу. Из нее, из кривого верхнего среза, к его вящему удивлению, поднимался к серому, неприветливому небу слабый черный дымок.
В стороне от этих строений, бывших, по всей видимости, той самой рыбной фабрикой с коптильными и консервными цехами, раскинулся собранный на скорую руку палаточный городок. Серые, объемистые шатры, стояли здесь в три длинных, ровных ряда, спускаясь к морю с северо-восточной стороны поселка. То, что они собраны совсем недавно, возможно, дня два или три назад, видно было по тому, что песок еще не успел занести их основы, а стенки их еще не выгорели под солнцем. Между ними курились все те же темные дымки, которые Павел видел минут десять назад, когда расстался с двумя своими солдатами, а сотни людей в серо-зеленой форме, в распахнутых шинелях слонялись между шатрами. Здесь не было флагов, которые говорили бы о том, чей лагерь тут стоит. Хотя и без того было ясно, кто тут квартировался.
Бои в этих местах закончились меньше недели назад. Русские прижали к морю полторы немецких дивизий, давно бросивших всю свою тяжелую технику, и отошли на два с половиной километра назад, давая возможность хоть как-нибудь разместиться окончательно сломленному противнику. Сделано это было потому, что пока еще не было средств, чтобы кормить такое огромное количество людей, не было возможности охранять их, да и до подписания капитуляции было неясно, кто и за что тут станет отвечать, куда деть разоруженного противника, доставлять ли их всех в Россию и для чего, как их там содержать и что вообще потом с ними со всеми делать. СМЕРШ возражал против столь поспешной отправки этих людей в свой тыл, оголодавших, необеспеченных оперативными службами и специальной охраной. Словом, пока было не до этого. Поэтому маршал Василевский приказал отступить и оставить немцам почти голый берег. С одной стороны их поджимали его войска, а с другой – холодное море. Никто не забрал и их оружия.
Тарасов с опаской, вновь выставив вперед ствол автомата, стал подходить к лагерю. За шумом ветра он уловил низкий, непрекращающийся гомон человеческих голосов, который может производить лишь огромное количество людей, настроенных на один общий лад. Не было смеха, веселья, задорных вскриков, обычных для тех случаев, когда люди устраивают себе удобные и уютные жилища на песочных пляжах или на опушках рощиц. Людская масса жужжала низкими ровными голосами, будто постоянно говорила об одном и том же и ожидала какого-то спокойного, но в то же время, неминуемого развития событий.
Павел остановился в десятке метрах от гигантского лагеря, тянувшегося вдоль косы, за прибрежные дюны, и огибавшего рыбацкий поселок в направлении его части, откуда он пришел со своими двумя солдатами. Но там, в начале, палаток было еще немного, зато здесь они были выровнены по одной черте и тянулись вправо и влево от поселка.
Из палатки, стоявшей в первом ряду вдоль дюн, лениво вышли двое немецких военных без головных уборов, один из них – высокий, нелепый, с длинными руками, лет сорока, и другой, значительно ниже его, полный, почти лысый, немногим за пятьдесят. Оба оторопело остановились и с любопытством рассматривали высокого, ладного русского солдата с автоматом в руках. Им, разумеется, уже не раз приходилось видеть русских, но то было либо в бою, либо плененных. А теперь русский солдат стоял перед ними таким, каким он был всегда, среди своих. Это то же, что увидеть зверя не за толстой решеткой зоопарка, а в природе, когда между тобой и им нет преград; еще неясно, как он поведет себя, но он уже любопытен тебе, по-своему красив и естественен в своей неожиданной вольности.
Тарасов сделал несколько шагов в сторону, чтобы видеть лучше лагерь, а не только заднюю стенку одной палатки. На ровных улочках толпились и сидели люди, внешне безразличные ко всему, что происходит вокруг. Ими никто не командовал, никто не требовал от них поступать так или иначе, не устанавливал свои правила, не окликал их, но они как будто сами знали, что делать и как себя вести в этих необычных обстоятельствах. Правила поведения были заложены в их общий организм также твердо, как это бывает у пчел или муравьев. В этом была своя природная мудрость, которая давала шанс выжить всей популяции особей. Они были для Павла такими же зверями вне зоопарка, как и он для них. Ему было также любопытно наблюдать их в естественной среде. И в то же время – это были люди, которых он привык считать жестокими, безжалостными врагами.