Павел покраснел от волнения, потому что подумал, что сейчас он тут единственный представитель той страшной силы, которая вынудила всю эту так быстро почти прирученную массу вести себя именно так, как он с изумлением сейчас наблюдал. Только теперь он вдруг осознал масштаб заканчивающейся войны и ожидаемой победы: безжалостный, вооруженный до зубов строй дисциплинированных и самоуверенных солдат, топтавших под грохот барабанов дороги Европы и России, в одночасье превратился в серую гудящую, почти мирную толпу, не отвечающую теперь ни за то, что делалось еще вчера, ни за то, что стало бы делаться ими же и завтра, не останови их встречная сила.
Тем временем, оба солдата, высокий и низкорослый, продолжали его разглядывать с искренним любопытством. Павел подошел ближе и повел автоматом в сторону, требуя дать ему дорогу. Солдаты послушно сдвинулись в направлении, которое указал ноздреватый ствол ППШ, и высокий вдруг сделал широкий пригласительный жест Павлу.
Тарасов покосился почему-то на дымящую трубу старой фабрики и нерешительно помялся. За серой, обвислой стенкой палатки расположилось на песке еще семь человек. Один из них, седовласый старик без кителя, в белой исподней рубашке, чистой и даже как будто крахмальной, увлеченно раздувал костерок. В стороне, на песок, был поставлен начищенный алюминиевый котел внушительных размеров, полный воды. На брезентовом полотне, сложенном вдвое рядом, лежало несколько крупных, еще лениво шевелящихся, но уже смертельно сонных, рыбин. Похоже, солдаты намеривались варить рыбный суп. Павел заметил еще один котелок, в котором плавали чищенная сырая картошка и несколько крупных желтых луковиц.
«Откуда, у них картошка, лук, – подумал он с раздражением, – …ну, рыба ясно…умеючи-то наловить можно…, хотя тоже…какая теперь тут рыба! Вот люди! Палатки у них, оказывается, были, котелки, треноги…аккуратные-то какие! … Заранее стругали, что ли? Здесь и дерева-то такого нет! Выходит, на все случаи жизни готовились?»
Осмелев, он подошел ближе и увидел у палаточной брезентовой стены темно-зеленый солдатский ранец. Павел решительно подступил к ранцу и, наблюдаемый уже не только двумя парами глаз, но уже и, по крайней мере, пятью или шестью солдатами, пнул его ногой. Кладь оказалась необыкновенно тяжелой, потому что лишь качнулась, но устояла. Павел медленно поднял глаза на тех двух солдат, стоявших по-прежнему ближе других, и присел на корточки рядом с ранцем. Он уже смело откинул крышку, успев подумать, что любая его нетвердость будет воспринята этой серо-зеленой стаей, как страх, а тут уж его могут и на мелкие куски порвать, как водится в одичавших собачьих стаях. В ранце теснились пистолеты разных марок – и люггеры, и браунинги, и небольшие маузеры, похожие на «дамское» оружие, и зауеры, и даже высоко торчала рукоятка русского ТТ. Павел закинул автомат за плечо и рывком приподнял тяжелый ранец. Внутри что-то пересыпалось, мощно, тяжело.
«Патроны, – подумал он, – Ну, дают, фрицы! Коллекция-то какая! Да за такую у нас, по нынешним временам, жизнь себе можно устроить прямо барскую! В Москве-то! Небось, там и не видали такого!»
Еще месяц назад ему восхищенно, волнуясь, шепотом рассказывал молодцеватый старшина из автомобильной роты, бывший моряк, что отпускники и командировочные таскают в Москву немецкие люггеры да браунинги и продают их так выгодно, что больше, оказывается, ничего и не надо простому фронтовику. Живи целый месяц себе припеваючи! Идешь на рынок, а там всякие серые личности тут же к военному – волыны, мол, германские имеются? Расчет немедленный, хороший! Ох, какой хороший!
Павел чуть заметно улыбнулся, но спохватился и тут же, состроив на лице крайнюю немилость, тяжело поднял глаза на немцев. Их уже собралось достаточно много: подошло еще двое или трое в дополнение к тем, что стояли и сидели у костра. Они тихо перешептывались, будто советовались, что делать.
К Павлу вдруг решительно шагнул высокий румяный парень, крепкий, великолепно сложенный, ростом с него, и что-то нервно произнес.
«Ага! Тоже, выходит, у вас свои дела имеются! Как это…гешефт…, выгода, значит!» – пронеслось у него в голове.
Павел мгновенно захлопнул твердую крышку форменного ранца и резко поднял его.
– Конфисковано! – сказал он как можно строже, насупив брови и обводя недобрым взглядом всех, кто стоял перед ним, – Советской армией конфисковано! Я в ее лице тут…принимаю такое решение! Ферфельт! Ферфельт!
Это слово ему говорил тогда тот старшина с тельняшкой под солдатской гимнастеркой, утверждавший, что оно означает – «конфискация товара».
Молодой немец еще больше зарумянился и стремительно сунул руку в карман бридж. Что-то мгновенно выдавилось сквозь ткань жестким, острым углом. Павел тут же сбросил на песок тяжелый ранец и отскочил в сторону. Он вскинул автомат и направил ствол прямо в плоский живот немца.
– Хальт! – сквозь зубы просипел Павел и побледнел, – Стоять, фашистская сволочь! А ну, вынь руку из кармана, гад!
Павел резко дернул стволом автомата в направлении кармана молодого немца. Высокий, нелепый солдат, все еще стоявший почти рядом, медленно повернул голову к молодому и, не спуская напряженных глаз с Павла, что-то негромко сказал. Тот ответил резко, сквозь зубы, но высокий уже строже повторил и даже требовательно притопнул ногой.
Румяный парень опустил злые глаза, с шумом выдохнул и вдруг выбросил из кармана руку с зажатым в нее внушительным кастетом. Он со сдерживаемой с великим трудом ненавистью посмотрел на Павла, несколько секунд поколебался и с горькой обидой, прибавившей к той ненависти всего одну тяжелую, горячую слезу, отшвырнул кастет в сторону.
Тарасов боком придвинулся к кастету, медленно присел, и, переложив автомат в левую руку, не отворачивая, тем не менее, в сторону ствола, поднял его с песка. Он бросил быстрый, любопытный взгляд на кастет, зажатый теперь в его правой руке, и тут же выпрямился, встал во весь рост.
– Это что за нумера такие! У нас за это пацаны напрочь башку отшибают! Во мазурики фашистские! Это тоже теперь форфельт! Понял, германская твоя морда? И не смотри на меня так! Отвернись, сука!
Павел говорил все это, даже не надеясь, что его поймут. Но психология войны, в которой главным было принуждение сильного над слабым, победителя над побежденным, не требовало гражданского перевода. Немцы молчали, тяжело сопя совсем близко от Павла. Он уже и не думал спрашивать о еде, потому что это могло лишь окончательно возмутить их, нарушить нечто такое, что все еще сохранялось между ними сейчас, а именно – понимание того, что есть некий предел, который перейти никак нельзя, а если кто и переходит на свой страх и риск, либо по глупости, то ставит себя уже вне всякого закона, даже военного, неписанного. Сами-то они этого не соблюдали ни в России, ни в Польше, ни во Франции, вообще нигде не соблюдали, и каково это другим, даже понимать тогда не желали. Однако сейчас Павел тут один, а их много, они уже считают себя военнопленными, а, значит, подчиняющимися определенным правилам военной цивилизации, но стоит задеть их достоинство глубже, и его растерзают как бессовестного разбойника или пирата, какими они сами и были все эти годы. А потом тут же где-нибудь закопают или выкинут в море.
Тарасов сунул кастет в карман, опять перебросил автомат под правую руку и отступил к ранцу. Он, не спуская глаз с мрачно молчащих солдат, поднял тяжелый ранец и стал пятиться назад, к дюнам и к дымящей обломанной трубе фабрики. Он шел так, спотыкаясь, бледный и напряженный, а немцы стояли в тех же позах и как будто уже не смотрели в его сторону. Они постепенно стали шевелиться и двое уже вернулись к палатке, зашли за ее серые стенки. Павел перешагнул за гребень дюна и быстро, почти бегом, спустился на другой его склон. Он остановился, с волнением выдохнул и посмотрел на ранец в руке. Павел еще постоял так, ожидая, что солдаты кинутся за ним, но над вершиной дюна только тихо посвистывал ветер и поднимал взвесь из легкого сероватого песка.
Только спустя несколько минут он решился подняться на следующую дюну и уже с нее осмотреть свои тылы. То, что он увидел, его даже немного расстроило, потому что врага уже не было, а значит, он, лихой русский победитель, был им безразличен – все разошлись и скрылись за серыми брезентовыми стенами палаток. Судя по тому, что из-за ближайшей палатки, около которой разыгралась та опасная сцена, к небу закурился бойкий белый дымок, старик-немец разжег костер и очень скоро его товарищей ждал рыбный суп с картошкой и луком, неизвестно где ими взятыми. Солдаты привыкали к плену и то, что сейчас случилось, было нравоучительным уроком для них: прав не тот, кто сильнее в настоящий момент, а тот, за кем стоит большая и жестокая сила, способная снести в наказание за непослушание одного сотни других голов. Может быть, это сказал тот высокий солдат крепкому юнцу с розоватой мордахой немецкого здоровяка? Солдат должен быть тихим, когда нет команды «огонь». А свои командиры уже и сами притихли.
Павел перекинул один из постромков ранца себе за плечо и, широко шагая, стал приближаться к корпусам фабрики. У металлических ворот, настежь распахнутых, он увидел двух солдат в касках, при шмайсерах, и поджарого пегого пса немецкой породы. Солдаты пристально наблюдали за приближающимся к ним русским, но даже не пошевелились. На плечи одного из них была накинута шинель с большой опаленной дырой у левого плеча.
Тарасов остановился в трех шагах от солдат и, по-прежнему хмуря брови, осмотрел их. Пес лениво поднялся (до этого он безучастно валялся в створе ворот) и вдруг приветливо махнул пушистым хвостом. Один из солдат с кривой усмешкой посмотрел на него и что-то тихо произнес. Пес опечаленно вздохнул и лег за его спиной, почти у отваленной назад ноги в грязном сапоге.
– Вы кто такие? – громко спросил Павел, стараясь придать своему голосу повелительные нотки.
– Willkommen, Kamerad! – быстро закивал головой невысокий солдат средних лет, у которого на шинели была дыра, – Wir bewachen das Lager.