– Чего, чего? – Павел развязно повернул в сторону голову, будто подставлял глуховатое ухо.
– Wir bewachen das Lager, – уже яснее повторил солдат и стянул с головы каску. Он оказался плешивым, с родимым пятном, тянувшимся от макушки к левому виску.
Павел ничего не понял, недоуменно пожал плечами и поспешно вошел в створ ворот. Второй немец нагнулся и на всякий случай ухватил пса за металлический, в острых блестящих шипах, ошейник, но тот даже не шевельнулся. Видимо, и ему что-то подсказывало, что время злобных оскалов минуло. Служба становилась иной.
Солдаты провожали Павла тревожными глазами, ничего, однако, не предпринимая.
Двор фабрики был аккуратно прибран, если не считать горы битого кирпича с обсыпавшейся трубы. Видимо, в нее угодил снаряд. Вдоль стен и части корпусов, а было, их оказывается, четыре, стояли в ряд прокопченные металлические каркасы с натянутыми горизонтальными струнами и с черными поддонами. Остро пахло копченой рыбой и гарью.
Павел остановился в центре двора и огляделся. Одна из двухстворчатых дверей в ближайшем корпусе была приоткрыта.
Из черного провала несло копченой рыбой еще сильнее, чем во дворе. Павла даже качнуло от этого духа, точно кто-то невидимый, сильный ударил его мягкой, но решительной ладошкой в нос.
Десяток каменных ступеней, выметенных, без трухи и песка, вели вниз вдоль беленой стены. В самом конце, на широкой нижней площадке, светила лампочка, устроенная в сетчатом плафоне под самым потолком. Параллельно ступеням тянулись две узкие рельсы и длинный, толстый провод в черной оплетке, внизу на рельсах была закреплена металлическая платформа.
Павел, удивляясь порядку и необыкновенно функциональным, хоть и очень простым, техническим приспособлениям, медленно спустился по ступеням вниз, в самый подвал. Плечи оттягивал немецкий солдатский ранец с пистолетами, а бедро царапал отнятый у румяного молодого немца кастет.
В обе стороны подвального коридора тянулась широкая галерея, по дну которой тоже были проложены рельсы; все это было освещено двумя или тремя лампочками точно в такой же, как и первая, проволочной защите. В подвале на низкой ноте работал невидимый двигатель, словно кто-то запустил маленький моторчик на самых слабых оборотах.
– Эй! Есть кто-нибудь? – негромко, пугаясь собственного голоса, выкрикнул Павел и на всякий случай выставил вперед ноздреватый, толстый ствол автомата.
– Есть, – услышал он за спиной хриплый мужской голос, тут же круто развернулся и едва не уперся стволом в большой отвислый живот высокого старика с густой, давно не стриженной, седой шевелюрой. Нос его был похож на перезрелую сливу, повисшую между двумя, узко поставленными светлыми глазками. Они будто выдавливали этот нос сизой каплей на узкие, безвольные губы. На старике нелепо топорщилась подмышками и под вздутым животом форма рядового вермахта. Пряжка ремня глубоко врезалась в нижние складки материи солдатского кителя.
Старик вздрогнул, увидев автомат у своего живота, и сделал шаг назад. Павел растерянно молчал. Длилось это несколько секунд, но ему показалось, что неизмеримо дольше.
– Ты кто? – наконец пришел в себя Тарасов, – Русский?
– Фольксдойче. Питер Белофф. Петр Аскольдович я, Белов моя фамилия…по-русски, значит.
– Чего-то не пойму никак! Русский, не русский? Как ты сказал, старик, фолькс…чего там?
– Фольксдойче…, ну, значит, этнический немец. Это они так придумали.
– Кто?
– Рейхсдойче. Ну, немцы, в общем… Это долго объяснять.
Павел отошел на шаг и осмотрел старика с головы до ног. Потом усмехнулся:
– А ты, старик, слишком гладкий для пленного.
– Я не пленный…, то есть сейчас не пленный. Понимаете, мои родители были немцами…, мы всегда жили на Украине… А вообще я политехнический закончил…в Санкт-Петербурге, еще до революции, в восьмом году…, инженер-электрик. Но мы вообще-то жили в Киеве…, то есть я…с женой и с сыном, он взрослый… Перед войной, конечно.
– А здесь-то ты как, Белов?
– Война… У нас сын…, ну как вам сказать,…больной с рождения…, не развивался, понимаете…? Я не уехал… Потом немцы пришли…
– У своих, стало быть, остался? – Павел прищурился, грозно потряс автоматом.
– Почему у своих? – старик как будто даже обиделся, – Нас всех, то есть всю семью, не взяли в эвакуацию…, мест не было в эшелоне.
– Что-то я не пойму…
– Ну, видите ли…, моя жена еврейка, – Белов понизил голос и опасливо посмотрел наверх, откуда лился дневной свет, соскальзывая в подвал по ступенькам и побеленным стенам, – И сын…, он ведь болен от рождения…, их бы не пощадили.
– Дальше, дальше…, – нетерпеливо потребовал Павел и поморщился, как будто уже успел устать от этого явного вранья, – Знавал я уже одного немца, фашиста, с женой еврейкой… Дальше давай!
– А что дальше? – старик печально пожал плечами, – Я их с трудом посадил на последний эшелон…, в задний тамбур, а сам и туда не сумел… Мест больше не оказалось. Остался… Вот теперь они там…, а я здесь.
– Выходит, тебя немцы пощадили?
– Конечно. Я же сам немец…почти полностью, только дед по материнской линии украинец. Наши предки в Россию пришли еще в семнадцатом веке…, сначала в Москве жили…, а потом уж в Киеве.
– Ну, с этим будет СМЕРШ разбираться, кто, когда и куда пришел, кого и куда отправил и с каким таким последним эшелоном! И про предков выяснят! А мне тут некогда…пока… Здесь-то чего у тебя, Белов, штаб что ли какой секретный?
От этих слов сквозило презрительным сарказмом, будто умный и хитрый русский солдат Тарасов разговаривал с полоумным стариком, которого другие недоумки назначили служить в бесполезное и даже немного смешное место. Вон, мол, как вышло – пришли победители и сразу обнаружили германскую глупость, а к ней приставлен какой-то фольксдойче.
– Склад тут, а я кладовщик, – не на шутку обиделся старик, надул губы и вдруг с вызовом продолжил, – Рядовой немецкой армии Питер Белофф, с двумя «фэ» в конце и ударение на первый слог. Б’елофф!
– Вот так удача! – не унимался Павел, намеренно продолжая сердить старика, – И какой такой склад у тебя,…рядовой с двумя «фэ»…на конце?
Старик устало вздохнул и беспомощно опустил руки:
– Раньше бы сказал – резервный армейский склад продуктов питания второй категории… А теперь…одни ириски, шоколад и мед остались. Правда, много… Тут раньше рыбная фабрика была… Запах чувствуете? Тяжелый… А в сорок третьем этот подвал забрали под резервный склад…на всякий случай… Немцы – народ предусмотрительный. А меня сюда прислали поначалу в качестве инженера-электрика… Это потом уже кладовщиком оставили. Я ведь военнообязанный, хоть мне уже шестьдесят два…
Белов теперь уже с очевидной гордостью осмотрелся и продолжил, чуть вскинув свой смешной сливообразный нос:
– Рельсы, освещение, тележки, платформа…лифт то есть… Это все я сделал! А раньше тут местные рыбаки всякое свое добро хранили…сети, весла, уключины, бочки, пробку, веревку…, даже готовую продукцию… Вонища была, я вам доложу, еще похлеще нынешней. А теперь поглядите – стены побелены, электричество везде…, механика… Слышите, двигатель работает? Мое изобретение! Динамо-машина, дает постоянный ток. В сутки требуется всего четыре с половиной литра чистого керосина. Вы где-нибудь такое видели?
– Мда! – Павел опустил автомат и задумчиво почесал затылок, – Здорово ты на Гитлера поработал, советский немец Белов! Постарался, значит! Выходит, тебя на родине для этого всяким премудростям учили…, чтобы ты тут у них…, в фашистском гнезде…лифты и рельсы делал…, моторы заводил… И всё такое…
Белов испуганно отступил подальше от Тарасова и быстро стал вертеть из стороны в сторону головой, будто отрицая все, что говорит этот упрямый солдат. Он с ужасом подумал, что если даже этот, с виду не злобный человек, так опасно о нем думает, то что же будет, когда придут настоящие власти, эти – бескомпромиссные, с ясными, холодными глазами офицеры НКВД, которых он видел немало еще до войны и в Киеве, и в Москве, и в Ленинграде, и в Харькове, куда ездил преподавать на курсы техников! Его расстреляют! Как предателя! Немцев, может быть, даже не тронут…, военнопленные и всё! А он кто? Враг! Отъявленный фашист! Как будто это он придумал войну и этих чертовых нацистов, это он подписал с ними до войны пакт о ненападении, это он с ними обнимался-целовался на совместных парадах в Польше, в 39-м, это он потом напал на Россию, убивал, грабил, насиловал… У него жена еврейка, а сын неизлечимо болен от рождения… Он специально выслал их и остался у нацистов, чтобы торчать на этом вонючем складе и дрожать, как осиновый лист перед наглым русским солдатом. И раньше он дрожал, но перед другими солдатами, перед немецкими, для которых он тоже был сомнительной личностью, а по-существу совсем чужим… Но, оказывается, он – предатель и убийца, хотя никогда никого не убивал и даже оружия в руках не держал! Предатель и убийца! Вот что означает издевательский взгляд этого солдата!
Старик печально опустил голову и сказал угрюмо:
– Пойдемте, товарищ…, покажу. Берите, что хотите.
– А эти у входа кто? С собакой…
– Часовые. На всякий случай. Они не эсесовцы. Обычные солдаты из караульной роты.
– Почему они мне сказали, что тут, вроде, лагерь?
– Lager? Это означает склад. И только! Наверное, сказали, что охраняют склад. Так оно и есть.
– От кого охраняют-то? Он наших?! – Павел опять сощурился подозрительно.
Белов устало отмахнулся и пошел, горбясь, по коридору, между рельсами, в дальний угол подвала. Он ворчал себе под нос еле слышно:
– От всех…, от своих, в первую очередь. Люди голодные… Консервы давно кончились, галет нет уже почти неделю, рыбу ловят и всё. Кому нужны ириски с медом? Шоколад еще куда ни шло, а это… Все равно охраняют, потому что положено.
В конце длинного и узкого коридора, освещенного еще одной лампочкой, обнаружилось помещение правильной квадратной формы, перегороженное свежеструганными сосновыми стеллажами, на которых в образцовом порядке стояли объемистые коробки из твердого прессованного картона с деревянными каркасами, с забитыми обойными гвоздиками плоскими крышками. Освещалось это помещение тремя стеклянными матовыми плафонами и лампочкой за решеткой, приделанной к беленой стене. Под лампочкой стоял столик с табуреткой, на столике лежала амбарная книга серого цвета с раскрыленным орлом и со свастикой в хищных орлиных лапах.