– Чудеса, да и только, – сказал он. – Та самая девочка с глазами голубее неба.
– Как поживаете, доктор Стейниц?
Он взял ее под руку, провел внутрь и сказал:
– Прекрасно. А теперь, когда вы прилетели, словно свежий ветерок, стало еще лучше.
– Извините, что не предупредила.
Закрыв дверь, Моше сказал:
– Тогда не было бы сюрприза, а я люблю сюрпризы. Но что случилось с вашими прекрасными длинными золотыми волосами?
– Обрезала и покрасила. Понадобились перемены.
При росте пять футов и пять дюймов, на дюйм ниже Джейн – а на вид еще меньше, – Моше был полноватым; глаза его смотрели чуть печально, на губах играла теплая улыбка. Время настолько осторожно покрыло его лицо морщинами, настолько уважительно состарило его, что солидный возраст в этом случае казался благодатью.
– Надеюсь, я не оторвала вас от важного дела, – сказала Джейн.
Он оглядел ее внимательно, словно правнучку, которую не видел несколько месяцев и теперь удивлялся – как же она вытянулась!
– Как вы знаете, я во второй раз ушел в отставку, занимаюсь только повседневными делами, и, конечно, счастлив, когда меня отрывают.
– Я буду благодарна, если вы уделите мне один час.
– Давайте пойдем на кухню.
Она последовала за ним через арку в гостиную, где стоял рояль «Стейнвей». На его крышке были фотографии в серебряных рамочках – Моше с покойной женой Ганной, с детьми и внуками. Джейн не знала Ганну, которая умерла девять лет назад, но во время званого обеда Моше и его гости попросили ее сыграть что-нибудь. Она исполнила две вещи по своему выбору: «Лунную сонату» Бетховена и «Anything Goes» Коула Портера.
Когда посыпались вопросы об отце, как это случалось постоянно, она объяснила, что ее склонность к музыке поощрялась матерью, и отвечала так, чтобы дать понять: об отце ей рассказывать не хочется. Моше смотрел на нее с пристальным интересом и явно подозревал, что истинные причины скрытности Джейн гораздо мрачнее, чем те, на которые намекала она, хотя и не заговаривал с ней на эту тему.
Сейчас, сделав шаг или два от арки, ведущей в гостиную, Моше остановился, повернулся к ней и закрыл рукой рот, словно только сейчас сообразил, что поступил бестактно.
– До моего ухода в отставку многие студенты университета сильно обижались, если кто-нибудь использовал слово «девочка» в отношении лиц женского пола шестнадцати лет и старше. Мне советовали говорить «женщина». Надеюсь, я вас не оскорбил, назвав девочкой там, в дверях.
– Меня не волнует политкорректная чушь, Моше. Мне нравится быть девочкой с глазами голубее неба.
– Хорошо, хорошо, очень рад. Одна из причин моего вторичного ухода в отставку состоит в том, что чем инфантильнее студенты, тем серьезнее они к себе относятся. Обычно им не свойственно чувство юмора.
На кухне Моше вытащил стул из-под столика в обеденном уголке и предложил Джейн сесть.
– Кофе, чай, лимонад? – спросил он. – Может, аперитив? Сейчас без четверти пять, всего пятнадцать минут до общепринятого коктейльного времени.
Джейн попросила аперитив, и он налил «Макулан Диндарелло» в два маленьких бокала, затем сел и сказал:
– Я был потрясен и обескуражен, когда узнал о Нике. Ужасная потеря. Примите мои соболезнования.
Моше был в отставке уже два года и больше не консультировал Бюро, поэтому Джейн предполагала, что он не знает о смерти Ника. Ее интересовало, не сохранилось ли у Моше прочных связей с ФБР и не совершила ли она большую ошибку, приехав сюда.
Когда Моше Стейниц вышел в отставку в первый раз, ему было шестьдесят пять. Ганна умерла пять лет спустя, и семидесятилетний Моше вернулся к работе в качестве практикующего психиатра, преподавателя и – временами – консультанта Бюро. После своей второй отставки, в семьдесят девять лет, он бросил все три работы, не имея намерения возвращаться ни к одной. По крайней мере, так он говорил.
По его словам, он знал о случившемся с Ником только потому, что Натан Силверман, начальник Джейн, сообщил ему об этом неделю спустя.
– Я решил, что к тому времени вам уже приходилось говорить на эту тему со множеством людей и вряд ли вы хотели обсуждать ее со мной.
– Я горевала и гневалась одновременно – и не знала, на кого обращен мой гнев. Я не была готова к разговору с кем бы то ни было.
– Даже самое искреннее сочувствие, если его выражают слишком часто, может показаться проявлением жалости, что только усугубляет горе, – сказал Моше. – Я попросил Натана передать вам мои соболезнования и сказать, что мой дом открыт для вас в любое время. Жаль, что он не сделал этого.
– Может, и сделал, – ответила Джейн. – Просто в первые две недели кое-что прошло мимо моего сознания.
По собственному опыту она знала, что Моше ни в коем случае не лжец. Она не могла ему не верить. Пригубив «Диндарелло», она спросила:
– И как вам вторая отставка?
– Читаю. Пока работал, на чтение не оставалось времени. Долго гуляю. Занимаюсь садом, немного путешествую, играю в покер с друзьями – такими же стариками, как я. В общем, валяю дурака, бездельничаю, трачу время даром.
Когда она добралась до цели своего визита и рассказала ему о росте самоубийств, он налил по второму бокалу. Небо за окном начало становиться из голубого синим, вбирая в себя первые сажистые частицы сумерек.
Джейн вытащила из сумочки блокнот на спирали, в который записывала закодированные имена и факты, имевшие отношение к расследованию. Там были и записи на обычном английском языке, в том числе содержание некоторых предсмертных записок. Она собрала информацию по двадцати двум случаям самоубийства, и только в десяти из них люди оставили записки.
– Я изучала их, пока они не превратились для меня в набор слов, – сказала она. – Может быть, в них есть смысл, но я его не вижу. А вы увидите.
Иногда Джейн показывала записи своим собеседникам, и в ее блокноте была пара сложенных ксерокопий. Она дала одну ксерокопию Моше. Тот положил лист на стол, текстом вниз.
– Пожалуйста, прочтите мне сначала. А потом я посмотрю. Слово устное и слово письменное имеют различный вес. Есть нюансы, воспринимаемые только слухом или только глазом. Затем я сравниваю впечатления.
Из десяти текстов она выбрала тот, который относился лично к ней.
– Вот эту оставил Ник. «Что-то со мной не так. Мне нужно. Совершенно необходимо. Мне совершенно необходимо умереть».
Моше несколько секунд сидел молча, потом проговорил:
– Это не стандартное предсмертное объяснение. В нем не раскрываются причины, нет просьбы о прощении. Нет прощальных слов.
– Это так не похоже на Ника, – сказала Джейн. – Почерк его, но все остальное… мне кажется, это написал кто-то другой и подложил к его телу.
Моше закрыл глаза, наклонил голову, словно воспроизводя в памяти эти тринадцать слов, потом сказал:
– Он говорит, что вынужден убить себя, и он знает, что это неправильное побуждение. Во многих случаях самоубийцы считают, что поступают правильно. Иначе они не стали бы себя убивать. – Он открыл глаза. – В каком душевном состоянии находился Ник перед этим?..
– Он был счастлив. Говорил о будущем. О том, чем собирается заняться, когда уйдет из корпуса морской пехоты. Он был весь открыт для меня, Моше. Нет, он не мог притворяться счастливым и водить меня за нос. И вообще, у него никогда не бывало депрессии. Я готовила обед. Он накрыл на стол. Откупорил бутылку вина. Подпевал Дину Мартину, которого сам поставил. Ник признавал только старую музыку. Потом сказал, что идет в туалет и сейчас вернется.
– Прочтите еще одну.
Следующим был тридцатичетырехлетний менеджер телекомпании, высокооплачиваемый, быстро продвигавшийся по служебной лестнице. Он оставил записку своей невесте, актрисе. «Не плачь обо мне. Уход будет приятным. Так мне обещали. С нетерпением жду путешествия».
– Религиозный человек? – спросил Моше.
– Нет. Никто не отзывался о нем как о глубоко верующем. И в церковь он определенно не ходил.
– «Так мне обещали». Если не Господь, не Библия, не Коран, не Тора, то кто мог сказать ему, что уход будет приятным? Напрашивается предположение, что он слышал голоса.
– Шизофрения?
– Вот только нет параноидальных ноток, ощущения подавленности, которое свойственно шизофреникам, так далеко зашедшим в своих иллюзиях, что они готовы принять радикальные меры для прекращения страданий. Родственники, невеста, коллеги – никто не слышал, чтобы он выражал ложные представления, очевидные заблуждения?
– Нет.
– Его работа требовала коммуникативных навыков. Никто не замечал у него симптомов гебефренической шизофрении?
– В чем они состоят?
– Вот самый распространенный: речь совершенно нормальная, но предложения лишены всякого смысла.
– Никто об этом не говорил. Такое не осталось бы незамеченным.
– Да, не осталось бы. Довольно тревожный симптом. И как он умер?
– Он жил на Манхэттене. Двенадцатый этаж. Выбросился из окна.
Моше поморщился:
– Давайте дальше.
Третьим в ее списке был сорокалетний генеральный директор одной из крупнейших в стране строительных компаний. Женат. Трое детей. «Предполагается, что я не оставлю записки. Но ты должна знать: я счастлив, что делаю это. Путешествие будет приятным».
– Те же слова, что и в предыдущей, – сказал Моше, выпрямляясь на стуле. – Приятное. Путешествие. Обе записки подразумевают, что они следуют инструкциям. Или, по крайней мере, кто-то ими руководит.
Джейн процитировала записку телевизионщика:
– «Так мне обещали». – Потом записку генерального директора: «Предполагается, что я…»
– Именно. Этот директор из Нью-Йорка, он не вращался в одних кругах с телевизионщиком?
– Нет. Тот жил в Лос-Анджелесе.
– А как директор покончил с собой?
– В своем гараже. В «мерседесе» довоенного выпуска. Отравление угарным газом. Какова вероятность того, что сходство между записками является случайным?
– Астрономически низкая. Читайте следующую.