Вдали, на территории ранчо, выше по склону, стоял большой дом в сверхсовременном стиле, с обзорными террасами, парившими над долиной, – фантастический стеклянный корабль, занесенный сюда наводнением. На корабль, казалось, стремительно надвигался грозовой фронт. У ворот стоял скромный викторианский особняк.
Силверман не успел нажать кнопку вызова, как дверь особняка за воротами распахнулась и на крыльцо вышли два человека. Они выглядели почти как близнецы: высокие, крепкие, чисто выбритые, бесстрастный, внимательный взгляд добермана, обученного защищать и обороняться, – вроде тех плохих парней, наемников, что окружают некоторых звезд шоу-бизнеса, слетевших с катушек от внезапного потока денег и славы. Один подошел к воротам, второй остался на крыльце.
Силверман помахал удостоверением ФБР:
– Нам нужно немедленно увидеть доктора Шеннека.
– Вас нет в пропускном списке.
– Вы кто? – спросил Хэрроу.
– Охрана, – ответил мужчина, не называя своего имени.
Он смотрел прямо, даже вызывающе, но ни во взгляде, ни на лице не отражалось ни малейших эмоций, никаких подозрений, которых требовала его профессия, никакой врожденной враждебности, порой заставляющей людей браться за работу, связанную с насилием.
– Позвоните вашему боссу, – сказал Хэрроу. – Нам нужно немедленно его увидеть. Это вопрос жизни и смерти. Его жизни и смерти.
Откуда-то изнутри дома донесся звук работающего двигателя. Оба охранника – тот, что разговаривал с Силверманом, и тот, что стоял на крыльце, – повернули голову. Удар грома и прокатившееся по равнине эхо перекрыли звук, но, когда они смолкли, снова послышалось урчание невидимого двигателя.
Внимание Силвермана привлекли не только габариты и манеры охранников, но и еще одно их свойство, не поддающееся определению. Устрашающая внешность и откровенные манеры казались маской, эти люди словно играли в охранников, но на самом деле не были ими.
Далекое рычание двигателя перешло в рокот, и из открытой двери на крыльцо вышел третий человек, похожий на двух первых. Он посмотрел наверх, в сторону главного дома, потом на Хэрроу, потом на Силвермана; в его манерах было что-то механическое.
И вдруг Силверман догадался, что маска каждого из охранников была не столько прикрытием, сколько обманкой, что за ней прятался не человек, а пустота. Он знал это, потому что видел в них себя, таким, каким он был несколько раз в этот странный день: когда проснулся в отеле, не понимая, кто он такой; когда нашел второй пистолет – «Кимбер-Раптор II» – в прикроватной тумбочке; когда в ожидании приезда Джона Хэрроу страдал от тошноты и смятения у дверей отеля; когда внутренний голос назвал Джейн матерью лжи, когда самолет взлетел в аэропорту Ван-Найса и гравитация словно перестала действовать на него. В этот день он временами чувствовал себя потерянным, и эти охранники выглядели так, как он себя чувствовал, – потерянными, притом что выражение лица говорило о добросовестной озабоченности и профессионализме. Он вспомнил о пятнышке от укола на сгибе руки, который он принял за укус насекомого, о Рэндольфе Коле, говорившем голосом Бута Хендриксона, о том, что он дважды забывал позвонить Ришоне, чье сердце билось в унисон с его собственным. Прозрение открыло ему невозможную, но не подлежащую сомнению истину: все три охранника – полые люди, пустышки, форма без содержания, тень без цвета, и он сам теперь чем-то похож на них. Если его можно опустошить, если он может стать тем, кем не был прежде, значит может случиться все, что угодно. Да что там говорить, невозможное происходит здесь, прямо сейчас, и будет происходить дальше. Поняв, какой ужас надвигается на них, он отступил от ограды и от охранников.
– Что-то случилось? – спросил Рамос.
– Натан? – позвал Джон Хэрроу.
Силверман попятился прочь, к седану, и в этот момент рев двигателя близ дома прекратился из-за сильнейшего удара – раздался не похожий ни на что другое звон осколков огромных стекол.
Когда за тучами сверкнула молния, словно там проплыло, сияя огнями, огромное судно, Джон Хэрроу подошел к невысокой калитке, перепрыгнул через нее и крикнул ближайшему охраннику, чтобы тот пропустил машины. Но когда вслед за молнией загрохотал гром, а Хэрроу помчался к главному дому, двое охранников на крыльце достали из-под курток пистолеты и выстрелили ему в спину.
Джейн услышала стук собственного сердца и проигнорировала его, почувствовала кисловатый вкус страха и проглотила его; вероятно, они с Дугалом пытались бежать от прошлого, а может быть, искупить его.
Хрустели осколки стеклянной стены, трещали деревянные щепки под ногами. Испуганный Шеннек под дулом пистолета еле плелся сначала к лестнице, потом на второй этаж, дрожа, как жук-навозник без экзоскелета. Собравшись изменить мир и править в нем путем массовых убийств и порабощения людей, он, казалось, вел себя смело, когда, рискуя собственной шкурой, преступал закон, попирал сложившееся за две тысячи лет всеобщее убеждение в ценности каждой человеческой жизни. Но то, что прежде можно было принять за храбрость, на поверку оказалось отсутствием здравого смысла и избыточным самомнением, слишком сильной верой в свой гений и свое превосходство над другими – не храбрость, а безрассудство заурядного нарцисса, неспособного даже вообразить, что его может ждать поражение. Вторжение в его дом и близость пистолетного ствола – этого оказалось достаточно, чтобы превратить его из царя зверей в заурядную дрожащую мышь.
А вот Инга Шеннек, ступая по стеклу и поднимаясь по лестнице, ничуть не думала о выстреле в спину, – похоже, такой поворот событий ничуть не испугал ее, а неудача лишь укрепила веру в себя.
– Вы не знаете, с кем имеете дело, какой ад обрушится на вас. Еще шаг, и вы кончите жизнь в подвале, крича от боли, когда от вас будут отрезать по кусочку. Это глупость, это идиотизм, вы за это заплатите, вы будете умолять о смерти. История сомнет вас в лепешку, вы, куски дерьма. Мы – это будущее, мы перепишем историю, а вы… от вас ничего не останется, вы оба – бесполезный человеческий шлак.
На втором этаже Дугал оттащил от стены шкаф, закрыв путь к лестнице, и расположился за ним. Рейшоу, по идее, должны были уже появиться.
Не сводя пистолета с Шеннеков, Джейн поднялась вместе с ними на второй этаж, в кабинет, где велела Бертольду сесть за стол и включить компьютер. Затем, указав на стул, она обратилась к Инге:
– Возьми его, иди в угол и сядь лицом к стене, спиной к комнате.
Рот женщины искривился в презрительной усмешке, полной неистовой ненависти, что входило в противоречие с ее ангельской внешностью, подчеркиваемой белыми одеяниями. Она ухватила стул за спинку – ее намерения были так же очевидны, как если бы она сообщила о них.
– Чтобы бросить стул, сначала нужно замахнуться, – предупредила ее Джейн, – и ты окажешься в аду, прежде чем он вылетит из твоей руки.
– Когда ты сдохнешь, я буду долго ссать на твой труп, – пообещала Инга.
Джейн посмотрела на нее с презрительным удивлением:
– Какой грязный ротик. Иди в угол, злая Барби.
Инга села на стул спиной к комнате, и в этот момент снова раздался удар грома, а издалека, сквозь накатывающийся грохот грозы, донесся треск выстрелов. Стреляли рейншоу – но в кого?
Хэрроу рухнул ничком в лужу крови, хлынувшей из выходного отверстия раны в его груди. С ближайших деревьев взлетели вороны, пронзительными криками заявляя о своем недовольстве тем, кто нарушил их покой, и замахали черными крыльями на фоне серого неба. Рамос и ближайший охранник одновременно выхватили оружие, но Рамос действовал чуть быстрее и точнее и всадил пулю в бесстрастное лицо манекена-убийцы. Охранник рефлекторно, в предсмертной агонии, нажал на крючок, и ответная пуля прошла в считаных дюймах от лица Рамоса.
Силверман, теперь отделенный от дома седаном, увидел, как убийцы Хэрроу спрыгнули с крыльца и побежали вверх, к главному строению, а из-за викторианского особняка тем временем появились два других охранника: один – с дробовиком, другой – с автоматом «узи».
Силверман упал на землю, укрываясь за машиной, а водитель, осознав свою полную уязвимость, стал сдавать назад, либо забыв о стоящем там автомобиле, либо решив, что другой водитель тоже двинется назад, чтобы не попасть в безвыходное положение. Бамперы ударились друг о друга, брызнули осколки фар и задних габаритных огней. Силверман лежал, прижавшись к земле, за первым седаном, когда охранник с «узи» открыл огонь. Окна машины разлетелись. Раздался скрежет листового металла, пробиваемого пулями. Треск стеклопластика. Хлопки покрышек. Недолгий крик боли.
Он понял, что лежит под седаном, лицом к дому, хотя и не помнил, как попал сюда. Он увидел Рамоса – лишившись половины головы, тот заглядывал в убежище Силвермана одними белкáми закатившихся впалых глаз, выглядевших призрачными внутри глазниц, точно духи первобытных предков, витающие в пещерах, где те жили давным-давно.
Где-то глубоко в нем еще оставалось кое-что от прежнего Силвермана, но он не стал ввязываться в перестрелку. Некогда обостренное чувство чести больше не требовало, чтобы он поступал согласно велению долга, а предельно четкое понимание того, кому и чему надо быть преданным, размылось. Он узнавал себя в полых людях, охранявших ранчо. Поначалу их пустота ужасала, но потом стала казаться мрачно-привлекательной: с одной стороны – духовная пропасть, с другой – отсутствие необходимости делать выбор, стараться поступать по справедливости. Выстрелы затрещали с безумной частотой, потом смолкли; все это время он оставался под машиной. Спокойный, тихий голос внутри его прошептал, что на самом деле нужно сделать только одно – покончить с той, которая предала свою страну, Бюро, предала его, Силвермана. Никакой двусмысленности. Никаких сложных рассуждений, необходимых для оценки ситуации. Выполнить одну, только одну задачу и навсегда избавиться от сомнений, избавиться от этого страха длиной в жизнь, который называется дурным предчувствием, избавиться от сожаления. Одна задача. «Убей ее. Убей ее. Убей ее».