– Зачем ты пришел? – спросила я, засовывая фото и записку в задний карман шортов.
– Ты же сказала, она уехала, – ответил он с легкой улыбкой. – А поговорить у нас не вышло.
Он обошел меня и проскользнул в дом, оглядел прихожую.
Я закрыла за ним дверь, он явно хочет остаться.
– Да, сейчас ее нет. Но она вернется. А ты разве не на дежурстве?
Чуть прищурившись, он взглянул на меня.
– Ее же нет, Харпер. И какого черта мне тогда дежурить? Сейчас ничего не случится, сама знаешь.
Но сейчас меня беспокоила совсем не Руби, а нож. Зачем она спрятала его под матрас? Чего-то боится? И кто сунул мне под дверь записку и фотографию улики, пока я вместе со всеми была на собрании у бассейна?
Первая мысль – Чейз. Надо вспомнить: кто ушел раньше меня? Кто пришел позже? Кто мог это сделать так, что я не заметила?
Мак взял меня за талию, увлекая в сторону кухни.
– Идем, похоже, тебе не помешает выпить, – сказал он.
Все мы в Холлоуз Эдж, попадая в дом соседа, двигались легко и непринужденно: планировка одинаковая, поэтому даже в гостях чувствуешь себя как дома.
Мне полегчало. Едва появилась Руби, я каждую секунду была начеку, будто все время на два шага отставала, перестала быть хозяйкой положения. Надо расслабиться. Принять верные решения. Все как следует обдумать.
Было в Маке что-то такое, чему хотелось подражать. Он умел наслаждаться настоящим, особо не заглядывая вперед и не оглядываясь далеко назад. А я так не умею.
В кухне Мак отошел к холодильнику, уступая инициативу мне – тоже, кстати, привлекательная черта. Я открыла холодильник, достала две бутылки пива, одну на миг прижала к шее, а ему протянула другую.
– Все нормально, малыш? – спросил он, открывая бутылку.
– Да, порядок, – сказала я, – просто ты меня напугал.
– Все такие нервные. Она всего лишь человек. Один человек. Я спросил Шарлотту: вот ее выпустили, ты и правда думаешь, что она что-нибудь натворит?
Он покачал головой, прислонился к стойке рядом со мной, ждал, когда я созрею для пива. Поднял свою бутылку, и мы чокнулись.
Что будет дальше известно, все просто, все расписано, ожидаемо и предсказуемо, и от этого легко на душе. Как оно было в первый раз.
Он пришел после суда над Руби, совершенно потерянный, будто не мог поверить, что дело повернулось именно так, будто и сам не знал, как оказался у моей двери. Разве что думал: если кто его и поймет, так это я. Ведь именно я знала другую сторону Руби, это я выступила в ее защиту. В тот день, как и сейчас, Мак все смотрел вглубь дома, будто все это дурацкая выдумка, и сейчас Руби выйдет из-за угла гостиной. Я тогда предложила ему пива. Она звонила мне, сказал он надтреснутым голосом, переживал. Оставила сообщение на автоответчике, звонила из… Он не договорил.
Ты поднял трубку? Cпросила я, представив, как Руби стоит у стены из шлакобетона, прикрыв рукой другое ухо.
Он покачал головой и взглянул на меня. Правильно ли я поступил: – спросил он тогда. Вдруг меня осенило. Он такой, какой есть. Именно это Руби в нем и любила, не один год. Больше или меньше. Он тогда поднял глаза от стола, а они блестят, как у щенка. Говорил он искренне, от сердца, будто признавался в чем-то сокровенном. И эта мягкая протяжная густота затягивала. Он уступал моему суждению, моему мнению – и в этом была его фирменная сила.
В горле возник ком. Ты все сделал правильно, сказала я тогда.
А я, пробормотал он, чувствую себя дерьмом. Одну руку он приложил ко лбу, другой катал по столу крышечку от пивной бутылки.
Двадцать лет – это очень долго, сказала я ему, словно оправдывая то, что должно было случиться.
Тем более что убийство двойное, добавил он, приподняв уголок рта в своей фирменной улыбке, с тех пор так мне знакомой. Первый раз после суда кто-то позволил себе пошутить. Я тогда не сдержалась, залилась громким смехом, чересчур громким. Все чувства под замком – и вот они вырвались наружу. С тех пор как мы нашли тела Труэттов, я ни разу не смеялась. Будто все сразу попало под тяжелый пресс. И вот эта тяжесть ослабла, и словно камень упал с души.
Тогда чувства были обострены до предела. Страх, преданность, стыд. Все болезненно, на поверхности. Сам по себе возник вопрос: И что? Надо ли себя так сдерживать?
И вот он сказал: Вообще-то у нас все было несерьезно. Сама, наверное, знаешь. Несерьезно. И я ответила: знаю.
Я примерно представляла, что будет дальше, видела, как у него развивались отношения с Руби. Как он называл ее ребенком, как обхаживал, оставался в ее орбите, следил за тем, чтобы она была настроена на его волну.
Он тогда поднялся, поставил пустую бутылку на раковину у меня за спиной, придвинулся ближе. Мне это было нужно, сказал он тогда. Что именно, я не поняла, но это уже не имело значения.
До Мака, до суда, до бесконечного стрекота двигателя из соседнего гаража, мне часто казалось, что я стою на краю неизвестности, смотрю вниз и думаю, как бы не оступиться. Я росла с братом, и меня всегда тянуло к противоположному. Будто пыталась сохранить хрупкое равновесие. Будто поскользнешься – и всю семью утянет в воронку. Я всегда считала, что важно держаться в рамках – для себя и для других. Всю жизнь я старалась не пересекать границы, которые сама себе очертила, либо другие очертили для меня.
А что случится, как-то спросила я себя, если эти границы нарушить? Не пятиться, а, наоборот, шагнуть вперед, поддаться безрассудному сиюминутному импульсу?
Ответ, как выяснилось, принес и облегчение, и ужас: не случится ровным счетом ничего. Никаких последствий, никакого падения в пропасть, и в этом даже была своя прелесть.
Но сейчас, когда Мак стоял рядом, я чуяла и опасность, и недобрый умысел. Тогда, четырнадцать месяцев назад, чего было опасаться? Что нас застукают? Ерунда, самое страшное – косой взгляд от Тейт и понимающие глаза Престона. То есть сближение даже было оправданно. Два человека хорошо понимают друг друга. Оба были в тесном контакте с Руби Флетчер, и оба от этого пострадали.
С Маком все было легко и просто. О серьезных отношениях тоже речи не было. Обоим удобно. Не представляю, к чему Мак вообще может относиться серьезно. Все, что между нами было, рассеялось в зимние каникулы. Но в начале прошлого месяца рефлекс на смену времени года снова сработал – как у собаки Павлова.
Мак поставил бутылку на барную стойку, придвинулся ближе. В кухне возникло электрическое поле, он словно меня испытывал, как в игре – и хочется, и колется. Он спешит. Будто боится, что нас застанет Руби.
– Подожди, – сказала я.
Буфера из двадцати лет и шлакоблочных стен сейчас нет – решиться уже не так просто. С другой стороны, узнает она про нас – и что? Что она сделает? Уедет? И это самое страшное?
И я не стала сильно возражать, когда Мак склонился ко мне и поцеловал в шею. Но, видимо, сопротивление почувствовал.
– Не подпускай ее к себе, Харпер, – сказал он, дыша мне в ухо и прижимая к стойке. – Ты ее боишься?
– Нет, – ответила я, а сама прислушивалась, не подъезжает ли машина, поглядывала на дверь. Но страх ведь обостряет все чувства, даже эти. Начинаешь доверять сильнее тому, кому привык доверять, подозрительнее относишься к тем, кто никогда не внушал доверия. Страх заставляет тебя лучше понять и других, и себя.
Вдруг я встрепенулась – со стороны двора донесся какой-то звук. Мак тоже отпрянул, попутно сшиб пивную бутылку, и она покатилась по стойке, разорвав оглушительную тишину.
– Что это? – спросил Мак, глядя в темноту через окно гостиной. Казалось, там что-то шлепнулось на землю.
Он остался на месте, а я решительно прошла через гостиную к выходу во дворик. Распахнула дверь, но ничего странного не услышала, только стрекот сверчков и скрип дверных петель. Дворик пуст, но высокая калитка забора покачивается взад-вперед – а как же задвижка? Калитка запирается на задвижку изнутри. И снаружи до нее не добраться. После Труэттов я всегда задвижкой пользуюсь. Никаких исключений. Иначе калитка может открыться от порыва ветра либо случайного толчка идущего вдоль забора соседа.
Я спустилась во дворик и глянула за забор, в гущу деревьев. Громко стрекочут сверчки, ветки зеленых елей плотно сплелись, между ними ничего не разглядишь. Не виден даже фонарь по ту сторону дороги, где на небольшом возвышении стоят дома второй половины нашего полукруга.
Я закрыла калитку и заперла ее на задвижку. Может, про нее забыла Руби, она же утром выходила? Когда Хавьеру и Тейт вздумалось поорать? Потом вышла проветриться, а про задвижку забыла. Но она была босиком – кто же босиком выходит на улицу?
– Похоже, за нами кто-то следит, – сказала я, вернувшись в дом через заднюю дверь и запершись на ключ, так надежнее. Повернувшись к Маку, я вспомнила про фотографию брелока в заднем кармане. Может, тот, кто ее подбросил, хотел посмотреть вблизи на мою реакцию?
Мак так и стоял у окна, не было ясно, принял ли он мои слова всерьез.
– Лучше уходи, – сказала я с неоправданной злобой. Будто это он виноват.
– Харпер, наверняка это просто ветер. Не подпускай ее к себе.
Но я еще больше разозлилась. Получалось, что с приездом Руби что-то в моем мире переклинило. Неужели я вижу опасность там, где ее нет?
Но Мак пришел не просто так – он тоже учуял опасность.
Мак ушел, а я включила наружный свет, проверила, задернуты ли занавески, опущены ли жалюзи. Потом целый час провозилась с камерой, что висит у меня над крыльцом, именно про нее тогда говорила Руби. Камера старая, ее повесил над дверью еще Айдан, когда пошли слухи, что перед праздником пропали какие-то пакеты. Я что-то наладила, и теперь через ноутбук можно было наблюдать за улицей в режиме реального времени, но записывать не получается, придется звать мастера.
Руби так и не появилась. А если она смылась с моей машиной, чтобы наказать меня? Нет, ведь она в туалете припрятала деньги. Значит, вернется.