— Люди у меня ленивы, доктор Тесимонд, распорядители плохо ищут по деревням, колдуны и ведьмы расплодились, а никому и дела нет, у меня еле средств на собственную иезуитскую семинарию хватает, каноник все ставит палки в колеса. Поможете мне? Если только согласитесь, я вас облачу в звание коммиссариуса ад хок по колдовству и ведьмам, дам вам дозволение на месте и немедленно вершить высшую кару над злодеями. Вы получите все полномочия.
Потому доктор Кирхер колебался весь день после разговора с тем странным мальчиком, когда у него возникло подозрение, что дорога их снова привела к колдуну. «Что, если не сообщать ничего, — думал он, — промолчать, забыть, ведь мог же я и не заговаривать с ним вовсе, это была всего лишь случайность». Но сразу услышал голос совести: «Все расскажи своему ментору». Случайностей в мире нет, есть одна лишь воля Господня. Как он и думал, доктор Тесимонд сразу же решил заглянуть к мельнику, и потом все тоже вышло как всегда. И вот они уже которую неделю в этой богом забытой деревне, и Вена кажется дальше, чем когда-либо.
Тут он замечает, что все глядят на него, только обвиняемые смотрят в пол. Снова это случилось, снова он мыслями был не на месте. Остается только надеяться, что не слишком долго. Он быстро оглядывается по сторонам, приходит в себя — перед ним признание Ханны Крелль, знакомый почерк, его собственный, сам писал, а теперь должен зачитать. Он неловко протягивает руку, и как раз, когда его пальцы касаются бумаги, поднимается ветер — он выбрасывает руку вперед, и ему удается поймать лист. Теперь он держит признание крепко. И подумать страшно, если бы оно улетело, силен сатана, Повелитель Воздуха, то-то он был бы рад, если бы суд стал посмешищем.
Он зачитывает признание Ханны Крелль, и мысли его невольно возвращаются к допросу. К темной комнатушке в доме пастора, которая была чуланом, а стала местом дознания, где мастер Тильман и доктор Тесимонд день за днем работали над тем, чтобы добиться правды от старухи. У доктора Тесимонда мягкое сердце, он предпочел бы не видеть допроса с пристрастием, но согласно Кодексу о Тягчайших Злодеяниях императора Карла, обязательно присутствие судьи при всякой пытке, которую он распорядился провести. И признание обязательно. Ни один процесс не может окончиться без признания — никакое наказание нельзя назначить, пока обвиняемые в чем-то не признались. Хоть сам процесс и происходит в закрытой каморке, но в день суда признание подтверждается и приговор выносится на глазах у всех.
Доктор Кирхер читает вслух, и в толпе раздаются крики ужаса. Люди ахают, люди шепчутся, люди трясут головами, люди скрипят зубами от гнева и отвращения. Он слышит, как его собственный голос дрожит, когда он читает о ночных полетах и обнаженной плоти, об оседланном ветре и великом ночном шабаше, о крови в котлах и снова о голых телах, смотри, как они катаются, сцепившись, вот он, гигантский козел с неугасающим зудом, уж он отымеет тебя спереди и отымеет сзади под песнь преисподней. Доктор Кирхер переворачивает страницу, переходит к проклятиям: холод и град, насланные на поля, чтобы загубить урожай благочестивым людям, голод на всех набожных, болезни и смерть, и чума на слабых и детей. Несколько раз ему чуть было не отказывает голос, но он напоминает себе о священном долге и призывает себя к порядку. Слава Господу, он готов ко всему этому. Ничто из этих ужасных вещей ему не ново, он знает каждое слово, сам писал, и не один раз, а снова и снова, снаружи перед каморкой, в которой велся допрос и мастер Тильман извлекал на свет все те признания, которые должны быть сделаны на ведовском процессе: «А ведь ты и летала, Ханна? Все ведьмы летают, неужто именно ты да не летала, неужто станешь запираться? А шабаш? Разве не целовала ты сатану, Ханна? Если скажешь, будет тебе прощено, но если будешь молчать, то смотри, что у мастера Тильмана в руке».
— Все это воистину было, — читает доктор Кирхер последние строки, — так я, Ханна Крелль, дочь Леопольдины и Франца Крелль, супротивилась Господу и предавала христианский народ, творя пагубу своим согражданам, святой церкви и высшей власти. С глубоким стыдом признаюсь во всем и принимаю справедливое наказание, да поможет мне Бог.
Он замолкает. Мимо его уха, жужжа, проносится муха, делает крюк, садится ему на лоб. Прогнать ее или сделать вид, что не замечает? Что более подобает достоинству суда, что менее смехотворно? Он косится на ментора, но тот не дает подсказки.
Вместо этого доктор Тесимонд наклоняется вперед, смотрит на Ханну Крелль и спрашивает:
— Это твое признание?
Она кивает. Ее цепи звенят.
— Нужно вслух сказать, Ханна.
— Это мое признание.
— Все это ты творила?
— Все творила.
— А кто был зачинщик?
Она молчит.
Доктор Тесимонд делает жест, охранник подталкивает мельника вперед. Начинается главная часть процесса. На старую Ханну они наткнулись почти случайно; у колдуна почти всегда бывает свита, и все же много времени прошло, пока жена Людвига Штеллинга под угрозой наказания призналась, что подагра мучает ее именно с тех пор, как она поссорилась с Ханной Крелль, и только еще через неделю допросов Магда Штегер и Мария Лозер вспомнили, что непогода всегда наступала в те дни, когда Ханна сказывалась бальной и не приходила в церковь. Сама Ханна недолго отпиралась. Стоило мастеру Тильману показать ей инструменты, как она начала признаваться в своих преступлениях, а когда он всерьез взялся за дело, то очень скоро открылся и весь их размах.
— Клаус Уленшпигель! — доктор Тесимонд поднимает в воздух три листа бумаги. — Твое признание!
Доктор Кирхер видит бумагу в руках ментора, и у него сразу же начинает болеть голова. Каждое предложение он знает наизусть, он все переписывал их и переписывал перед закрытой дверью, через которую ему все было слышно.
— Можно я скажу? — спрашивает мельник.
Доктор Тесимонд смотрит на него с неодобрением.
— Пожалуйста, — говорит мельник. Он трет красный отпечаток кожаного ремня на лбу. Цепи звенят.
— Что такое? — говорит доктор Тесимонд.
Все время так было. Такой сложный случай, как этот мельник, повторял доктор Тесимонд, ни разу ему не попадался! До сих пор, даже после всех стараний мастера Тильмана — после иглы и лезвия, после огня и соли, после кожаного ремня, мокрых ботинок, тисков и стальной графини, — все туманно. Заплечных дел мастер умеет развязывать язык, но как быть с человеком, который и сам не умолкает, все говорит и говорит, и возражает сам себе без конца, будто и не писал Аристотель своих трудов по логике? Сперва доктор Тесимонд считал это гнусной уловкой, но потом заметил, что в запутанных речах мельника встречаются обрывки истины, а иногда и удивительные озарения.
— Я все думал, думал, — говорит Клаус. — Я теперь понял. Свои ошибки. Я прошу прощения. Прошу снисхождения.
— Ты совершал то, что сказала эта женщина? Был зачинщиком великого шабаша?
— Я думал, что умен, — говорит мельник, опустив глаза. — Слишком много о себе вообразил. Слишком много ждал от своей дурацкой головы, от своего слабого разума, простите меня. Прошу снисхождения.
— А злые заклятия? А порченые поля? Холод, дождь — это все ты натворил?
— Я лечил больных, как в старину делалось. Некоторым не помогало, старые средства не так уж надежны, но я старался, мне ведь и платили, только если помогло. Если кто просил предсказать будущее, я предсказывал, по воде и по птичьему полету. Петера Штегера двоюродный брат — не Пауль Штегер, а другой, Карл, — так я ему говорил, чтобы он не лез на бук, даже если там и спрятано сокровище, все равно не надо, не лезь, так ему и сказал, а Штегер, который Карл, и говорит: «У меня на буке сокровище?» — А я ему говорю: «Не лезь, Штегер», а он говорит: «Ежели там сокровище, то полезу»; да возьми и упади, да голову разбей. И вот я все думаю и никак не могу понять: предсказание, которое бы не сбылось, если бы я его не произносил, — это предсказание или вовсе что-то другое?
— Ты слышал признание ведьмы? Она призналась, что ты — зачинщик шабаша, ты слышал это?
— Если на буке и вправду было сокровище, то оно все еще там…
— Ты слышал слова ведьмы?
— А те два дубовых листа, которые я нашел…
— Только не это!
— Два листа, а на вид — совсем как один.
— Да хватит же о листьях!
Клаус потеет, тяжело дышит: «Меня это до того запутало…» Он задумывается, трясет головой, чешет свои бритый затылок, так что звенят цепи. «Можно я листья покажу? Они еще на мельнице, на чердаке, где я занимался своими дурацкими изысканиями…» Он поворачивается и протягивает руку над головами зрителей, цепи звенят. «Можно моего сына за ними послать».
— На мельнице больше нет твоего колдовского скарба, — говорит доктор Тесимонд. — Там теперь новый мельник. Не думаю, что он сохранил эту дрянь.
— А книги? — тихо спрашивает Клаус.
Доктор Кирхер с беспокойством замечает, что на бумагу в его руках садится муха. Ее черные ножки следуют контурам букв. Уж не пытается ли она что-то ему сказать? Но она движется так быстро, что знаки не разобрать, да и нельзя ему снова отвлекаться.
— Где мои книги? — спрашивает Клаус.
Доктор Тесимонд делает знак своему фамулусу, тот встает и зачитывает признание мельника.
Мысли его снова переносятся к допросу. Батрак Зепп с готовностью рассказал, что часто заставал мельника в глубоком сне посреди дня. Без свидетелей подобного забытья никого нельзя обличить в ведовстве, правила тут строгие. Прислужники сатаны покидают свои тела и духом переносятся в дальние края. Не добудишься, хоть кричи, хоть тряси, хоть ногами пинай, так Зепп сказал, так и записано, и пастор мельника тоже обличил — чуть что ему не по нраву, говорит, так он сразу давай кричать: «Я тебя проклинаю, я тебя огнем пожгу, я на тебя страдания нашлю!» «Всей деревне его слушаться приходилось, — сказал пастор, — все его гнева боялись». А жена пекаря видала однажды демонов, которых мельник в темноте призвал на поле Штегера, склизких полночных тварей: у каждого зубы, когти, жуткая пасть, огромный уд — доктор Кирхер еле себя заставил записывать такие страсти. А потом четверо, пятеро, шестеро жителей деревни, а потом еще трое, а потом еще двое — все больше и больше — подробно описали, как он насылал непогоду на их поля. Это еще важнее забытья — если не доказано, что обвиняемый порчу наводил, можно его судить только как еретика, но не как колдуна. Чтобы точно не вышло ошибки, доктор Кирхер целыми днями объяснял свидетелям, какие слова и жесты они должны были видеть; соображают они медленно, все приходилось десятки раз повторять, пока не вспомнят — заговоры, древние формулы, сатанинские заклинания… В конце концов выяснилось, что они и правда слышали все нужные слова и видели все нужные жесты, только пекарь уже после допроса сказал вдруг, что не уверен, но тогда доктор Тесимонд отвел его в сторону и спросил, правда ли