дном был человек в церкви, только церковь была без крыши, вместо крыши были над ней колонны, я помню, а над колоннами еще колонны. Клаус мне этот рисунок показал и говорит: «Смотри, вот каков мир». Я тогда этого не понял, да и сам он, кажется, тоже. Но раз уж ему не суждено было узнать, то хоть я за него узнаю. Ты смотрел его вещи, и латынью ты владеешь, так что говори — что это была за книга, кто ее написал, как она называется?
У Кирхера дрожали руки. Тогдашний мальчик сохранился в его памяти четко и ясно, четко и ясно сохранился и мельник, и то, как он, хрипя, силился что-то сказать на виселице, четко и ясно помнилось признание плачущей мельничихи, но книга? Столько книг прошло с тех пор через его руки, столько страниц он перелистал, столько видел печатных слов, что все они перепутались у него в голове. Речь, очевидно, шла о книге, принадлежавшей мельнику. Но нет, память отказывала ему.
— Помнишь допрос? — мягко спросил худой человек. — Тот, что был старше, патер, он все говорил: «Не бойся, мы тебе не сделаем больно, если ты всю правду скажешь».
— Ты и сказал.
— И он действительно не делал мне больно. Но еще сделал бы, если бы я не сбежал.
— Да, — сказал Кирхер. — Это ты правильно сделал
— Я так и не узнал, что сталось с моей матерью. Несколько человек видели, как она уходила, но никто не видел, чтобы она куда-нибудь пришла.
— Мы спасли тебя, — сказал Кирхер. — Дьявол и тобой бы овладел, невозможно быть к нему так близко и выйти сухим из воды. Когда ты дал показания против отца, дьявол потерял над тобой власть. Твой отец сознался и покаялся. Господь милостив.
— Я просто хочу знать. Про книгу. Скажи мне. И не ври, я замечу. Это твой старый патер все повторял: «Не ври, я замечу». А ты все время ему врал, и он не замечал.
Он наклонился вперед. Его нос оказался на расстоянии ладони от лица Кирхера; казалось, он не столько присматривается, сколько принюхивается. Глаза его были полуприкрыты, и Кирхер как будто даже слышал, как он втягивает носом воздух.
— Я не помню, — сказал Кирхер.
— Не верю.
— Я забыл.
— Но я же тебе не верю.
Кирхер прокашлялся. «Сатор»,— прошептал он и затих. Его глаза закрылись, но двигались под веками, будто он водил взглядом по строчкам. Наконец он открыл глаза. По его щеке стекала слеза.
— Ты прав, — глухо проговорил он. — Я много лгу. Доктору Тесимонду я лгал, но это еще что. Я и Его Святейшеству лгал. И Его Величеству императору. Я лгу в книгах. Я всегда лгу.
Профессор продолжал говорить срывающимся голосом, но Тилль перестал его понимать. Странная тяжесть овладела им. Он провел рукой по лбу, по лицу тек холодный пот. Сиденье перед ним было пусто, он был один в экипаже, дверь была распахнута. Зевая, он вышел.
Снаружи стоял густой туман, полосами стелился мимо, воздух насквозь пропитался белизной. Музыканты перестали играть, силуэты рядом с ними, верно, были спутники профессора, а вот та тень — должно быть, Неле. Где-то заржала лошадь.
Тилль опустился на землю. Туман редел, сквозь него пробивались лучи солнца. Уже было видно экипажи и ближайшие палатки, и контуры скамеек для зрителей. Еще через минуту воцарился ясный день, влага паром поднималась с травы, туман рассеялся.
Секретари изумленно смотрели друг на друга. Одна из двух лошадей, запряженных в экипаж, исчезла; оглобля одиноко торчала вверх. Пока все недоумевали, откуда вдруг взялся туман, пока акробаты ходили колесом, потому что долго без этого не могли, пока осел щипал травку, пока старуха декламировала Флемингу очередную балладу, пока Неле разговаривала с Олеарием, Тилль сидел без движения, задрав голову и прищурившись. Он не встал и тогда, когда подошел один из секретарей и сказал Олеарию, что его превосходительство профессор Кирхер, очевидно, отбыл верхом без предупреждения. Даже записки не оставил.
— Без него мы дракона не найдем, — сказал Олеарий.
— Подождем? — спросил секретарь. — Может быть, он вернется?
Олеарий бросил взгляд на Неле.
— Пожалуй, это самое разумное.
— Что с тобой? — спросила Неле, подойдя к Тиллю.
Он поднял на нее глаза.
— Не знаю.
— Что случилось?
— Не помню.
— Пожонглируй для нас. И все пройдет.
Тилль встал. Протянул руку к мешку, перекинутому через плечо, и достал сперва желтый кожаный мяч, потом красный, потом синий, потом зеленый. Небрежно подкинул их в воздух, потом достал еще мяч, и еще, пока не стало казаться, что над его руками прыгают их целые дюжины. Все смотрели, как взлетают, падают и взлетают мячи, и даже секретари улыбались.
Было раннее утро. Неле долго не входила в палатку. Она долго думала, шагала взад и вперед, молилась, срывала травинки, тихо плакала и стискивала пальцы, пока не взяла себя в руки.
Наконец она юркнула внутрь. Тилль спал, но как только она тронула его за плечо, сон с него слетел.
Она сказала, что провела ночь в поле с господином Олеарием, придворным из Готторпа.
— И что с того?
— В этот раз все иначе.
— Он тебе ничего не подарил?
— Подарил.
— Ну вот, значит, все, как всегда.
— Он хочет забрать меня с собой.
Тилль поднял брови, изображая крайнее изумление.
— Он хочется на мне жениться.
— Да ну?
— Да.
— Жениться?
— Жениться.
— На тебе?
— На мне.
— С чего это?
— Он это всерьез. Он живет в замке. Замок в упадке, говорит он, и зимой там холодно, но еды у него вдоволь, о нем заботится герцог, а он за это только и должен, что учить герцогских детей и иногда считать что-нибудь, и следить за книгами.
— А без него книги разбегутся?
— Я же говорю, он хорошо устроился.
Тилль скатился со своего мешка с сеном, встал.
— Тогда иди с ним.
— Не то чтобы он мне нравился, но он хороший человек. И очень одинокий. Его жена умерла, когда он был в Московии. Я не знаю, где это — Московия.
— Около Англии.
— Так мы до Англии и не добрались.
— В Англии все, как здесь.
— Когда он вернулся из Московии, оказалось, что жена умерла, а детей у них не было, и с тех пор он все грустит. Он еще довольно здоров, это чувствуется, и, мне кажется, ему можно верить. Такой мне еще раз не встретится.
Тилль сел рядом с ней и обнял ее за плечи. Снаружи доносился голос старухи, декламирующей балладу. Очевидно, Флеминг все еще сидел рядом и снова и снова просил ее читать стихи, чтобы их запомнить.
— Этот будет получше, чем сын Штегера, — сказала она.
— Глядишь, он и бить тебя не станет.
— Пожалуй, — задумчиво сказала Неле. — А если попробует, получит сдачи. То-то он удивится.
— У тебя даже дети еще могут быть.
— Не люблю детей. А он уже старый. Но он будет мне благодарен, хоть с детьми, хоть без.
Некоторое время она молчала. Полог палатки трещал на ветру, старуха начала балладу с начала.
— Вообще-то я не хочу уходить.
— Надо.
— Почему?
— Потому что мы уже немолоды, сестра. И не молодеем. Ни на денечек. Плохо встретить старость без приюта. А он живет в замке.
— Но ведь мы с тобой — это мы с тобой.
— Да.
— Может быть, он и тебя прихватит?
— Нет. Не смогу я в замке. Не выдержу. А если бы и выдержал, меня там не оставят. Или меня выгонят, или я замок подожгу. Одно из двух. Но это был бы твой замок, так что поджигать его мне нельзя. Ничего, значит, не выйдет.
Некоторое время они молчали.
— Да, ничего не выйдет.
— И чем ты ему приглянулась? — спросил Тилль. — Не такая уж ты красавица.
— Сейчас по носу получишь.
Он рассмеялся.
— Кажется, он меня полюбил.
— Что?
— Знаю, знаю.
— Полюбил?
— И такое случается.
Снаружи закричал осел, старуха принялась за другую балладу.
— Если бы не мародеры, — сказала Неле. — Тогда, в лесу.
— Не надо об этом.
Она замолчала.
— Такие, как он, на таких, как ты, обычно не женятся, — сказал Тилль. — Наверное, он и вправду хороший человек. А если даже и нет. У него есть крыша над головой, и монеты в кошельке. Скажи ему, что согласна. Скажи, пока он не передумал.
Неле расплакалась. Тилль снял руку с ее плеча и просто смотрел на нее. Вскоре она вытерла слезы.
— В гости приедешь?
— Вряд ли.
— Почему?
— Ну подумай — как же это будет. Ему не понравится, если ему напомнят, где он тебя нашел. В замке никто этого знать не будет, и ты сама не захочешь, чтобы узнали. Год будет проходить за годом, сестра, и скоро вся наша жизнь покажется тебе выдумкой, и только твои дети будут удивляться, почему ты так хорошо умеешь петь и танцевать и можешь поймать на лету что угодно.
Она поцеловала его в лоб. Помедлила у полога палатки, вышла и отправилась к экипажам, чтобы сообщить придворному математику, что готова принять его предложение и отправиться с ним в Готторп.
Когда она вернулась, палатка Тилля была пуста. Он сразу ушел, не взяв с собой ничего, кроме мячей, каната и осла. Только магистр Флеминг успел еще с ним поговорить, когда он проходил мимо. Но он отказывался рассказать, что Тилль говорил ему.
Цирк разбрелся на все четыре стороны. Музыканты с акробатами отправились на юг, огнеглотатель со старухой — на запад, а прочие — на северо-восток, в надежде уйти как можно дальше от войны и голода. Урод нашел место при кунсткамере курфюрста баварского. Секретари через три месяца прибыли в Рим, где их нетерпеливо ожидал Афанасий Кирхер. Он более никогда не покидал города, провел тысячи экспериментов, написал дюжины книг и преставился через сорок лет в большом почете.
Неле, супруга Адама Олеария, пережила Кирхера на три года. Она родила детей и похоронила мужа, которого никогда не любила, но которому всегда была благодарна, потому что он был добр и не ждал от нее ничего, кроме толики тепла. На ее глазах замок Готторп воссиял в новом блеске; она видела, как взрослели ее внуки, и успела покачать на коленях первого правнука. Никто не подозревал, что когда-то она колесила по стране с Тиллем Уленшпигелем, но, как он и предсказывал, внуки удивлялись тому, что она даже старухой могла поймать на лету что ей ни бросишь. Ее любили и уважали, никто никогда бы не подумал, что она не всегда была добропорядочной дамой, и она никогда никому не рассказывала о своей неугасающей надежде, что мальчик, с которым она когда-то ушла из родной деревни, вернется за ней и заберет ее с собой.