— В лесу волки, — сказал осел. — Голодные волки. Не бросай меня здесь.
— Не бойся, волки далеко.
— Волки близко, я чую их запах. Ты залезешь на дерево, а я буду тут внизу стоять, и что я стану делать, если они придут?
— Станешь делать, что я скажу!
— А если ты скажешь глупость?
— Все равно. Потому что я человек. Зря я тебя разговаривать научил.
— Это тебя зря разговаривать научили, давно я от тебя разумного слова не слыхал, да и в жонглировании ты сноровку потерял. Того и гляди у тебя нога с каната соскользнет. Не тебе мной командовать!
Тогда Тилль в раздражении полез на дерево, а осел в раздражении остался внизу. Тилль столько раз уже спал на деревьях, что это давалось ему легко — нужен только толстый сук, веревка, чтобы к нему привязаться, и хорошее чувство равновесия, да еще, как для всего в этой жизни, нужен опыт.
Полночи он слышал, как ругается осел. Пока не взошла луна, он все ворчал и бормотал, и Тилль жалел его, но что же было делать, если стемнело, ночью идти нельзя. И Тилль заснул, а когда проснулся, осла на месте не было. И волки тут были ни при чем, уж он бы заметил, если бы приходили волки; очевидно, осел решил, что он и сам о себе позаботится, без чревовещателя.
А про жонглирование Ориген был прав. Здесь, в Брюнне, перед собором, Тилль уронил мяч. Он сделал вид, что так и был задумано, скорчил такую рожу, что все захохотали, но на самом деле тут не до шуток, это может случиться снова — и что, если в следующий раз это, действительно, будет нога на канате?
Впрочем, ему повезло: об этом беспокоиться больше не приходилось. Похоже, им отсюда было не выбраться.
— Похоже, нам отсюда не выбраться, — говорит Маттиас.
А ведь это Тилль подумал; верно, его мысли в темноте забрели в голову Маттиаса, или наоборот, кто знает. Вокруг появились огоньки, роятся светлячками, но их нет, Тилль это знает, он видит огоньки, но видит и все такую же беспроглядную тьму.
Маттиас стонет, а потом Тилль слышит звук, будто кулаком ударили по стене. Маттиас отпускает первосортное ругательство, Тилль такого еще и не слыхал. «Надо запомнить», — думает он, и тут же забывает, и спрашивает себя, уж не выдумал ли он это ругательство сам, но если и выдумал, то что выдумал? Не помнит.
— Нам отсюда не выбраться, — повторяет Маттиас.
— Заткни свою дурацкую глотку, — говорит Корфф. — Отыщем кайло, выкопаемся, Бог поможет.
— С чего бы это он стал нам помогать? — спрашивает Маттиас.
— Лейтенанту вон тоже не помог, — говорит Тилль.
— Я вам обоим черепа раскрою, — говорит Корфф. — Тогда вы точно не выберетесь.
— Ты вообще почему в саперах? — спрашивает Маттиас. — Ты же Уленшпигель!
— Заставили. Не сам же я сюда вызвался! А ты почему?
— Тоже заставили. Хлеб украл — меня в цепи, раз — и все. Но ты? Как это случилось? Ты же знаменитость! Как это такого да заставили?
— Здесь внизу знаменитостей нет, — говорит Корфф.
— А тебя кто заставил? — спрашивает Тилль Корффа.
— Меня никому не заставить. Кто хочет Корффа заставить, тому Корфф глотку перережет. Я был барабанщиком у Кристиана Гальберштадтского, потом подался мушкетером к французам, потом к шведам, только они не платили, так я обратно к французам. Потом по моей батарее так вмазали, как вам не снилось, прямо по середке, весь порох как шарахнет, пожар навроде конца света, но Корфф успел кинуться в кусты, Корфф выжил. Потом к императору хотел, только им канониры не нужны были, а в пикинеры я больше не хотел, ну и давай в Брюнн, деньги у меня кончились, а саперам вроде лучше всех платят, ну вот я и в саперы. Три недели уже копаю. Так долго мало кто выживает. Только что я еще у шведов был, теперь вот шведов режу, а вам, сукины вы дети, повезло, что вас с Корффом засыпало, уж Корфф не подохнет.
Он хочет еще что-то сказать, но ему не хватает воздуха, он закашливается, и некоторое время царит тишина.
— Ты, скелетина, — произносит он наконец, — у тебя деньги есть?
— Ни черта у меня нет, — говорит Тилль.
— Так ты ж знаменитость. Разве бывает, чтобы у знаменитости денег не было?
— Бывает, если знаменитость — дурак.
— А ты дурак?
— Братец, будь я умен, разве я бы здесь очутился?
Корфф смеется. Тилль, зная, что никто этого не увидит, ощупывает свой камзол. Золотые в воротнике, серебро в планке с пуговицами, две жемчужины, вшитые в обшлаг — все на месте.
— Честно. Были бы деньги, я бы с тобой поделился.
— Ты, значит, тоже гол как сокол, — говорит Корфф.
— Ныне и присно, и во веки веков, аминь.
Все трое смеются.
Тилль и Корфф перестают смеяться. Маттиас продолжает.
Они ждут. Он все смеется.
— Заткнется он или нет, — говорит Корфф.
— Это из него ум выходит, — говорит Тилль.
Они ждут. Маттиас все смеется.
— Я был под Магдебургом, — говорит Корфф. — Мы осаждали, это еще до шведов, я тогда при императоре был. Когда город сдался, мы все тащили, все жгли, всех резали. Генерал сказал: «Творите что хотите»! Это не сразу выходит, знаешь, к этому сперва привыкнуть надо, что правда можно. Разрешено. Делать с людьми что хочешь.
Тиллю вдруг кажется, что они снаружи, сидят втроем на лужайке, над ними синее небо, а солнце такое яркое, что нельзя не зажмуриться. Он моргает, но в то же время помнит, что это не так, и сразу забывает, о чем он только что помнил, что это не так; тут он закашливается из-за скверного воздуха, и лужайка исчезает.
— Вроде Курт что-то сказал, — говорит Маттиас.
— Курт молчит, — говорит Корфф.
«Это правда», — думает Тилль. Он тоже ничего не слышит, Маттиасу только кажется, что Курт заговорил.
— Я тоже слышал, — говорит Тилль. — Курт что-то сказал.
Сразу становится слышно, как Маттиас трясет мертвого Курта.
— Ты еще живой? — кричит он. — Жив еще?
Тилль вспоминает атаку, в которой вчера — или позавчера? — убили лейтенанта. Вдруг дыра в стене подкопа, вдруг ножи и крики, и треск, и грохот, он вжался в грязь, в самую глубину, кто-то наступил ему на спину, а когда он поднял голову, все было позади: какой-то швед всадил лейтенанту нож в глаз, Корфф перерезал этому шведу горло, Маттиас выстрелил другому шведу в живот из пистолета, и тот взвыл, как зарезанная свинья, ничего нет больнее выстрела в живот, а потом одному из их отряда, Тилль не знал имени, он ведь только-только попал в саперы, а теперь имя уже неважно, третий швед отрубил саблей голову, так что из него так и хлынуло фонтаном, как красная вода, но швед недолго радовался, потому что тут Корфф, у которого пистолет был еще заряжен, выстрелил ему в голову, бах — и готово.
Такое всегда происходит быстро. Тогда, в лесу, все тоже случилось быстро, Тиллю не удается прогнать воспоминание, это все темнота виновата. В темноте все путается, и забытое вдруг возникает. Тогда, в лесу, старик с косой был совсем близко, он чувствовал его руку на плече, он знает, как это бывает, поэтому и сейчас узнает эту руку. Он никогда об этом не говорил, и думать тоже перестал. Этому можно научиться: просто о чем-то не думать. Не думать, и все равно что не было.
Но сейчас, в темноте, это всплывает. Зажмуриться не помогает, широко распахнуть глаза тоже, и чтобы прогнать это, он говорит:
— Споем? Вдруг кто услышит!
— Я петь не буду, — говорит Корфф.
И запевает: «Смерть-косарь бредет дорогой…» Маттиас подтягивает, тогда вступает и Тилль, и остальные двое тут же замолкают и слушают. Голос у Тилля высокий, звонкий и сильный: «Власть ему дана от бога. Он сегодня точит нож, и куда ты ни пойдешь, там его и встретишь, нож его приметишь».
— Подпевайте! — говорит Тилль.
И они подпевают, но Маттиас сразу же снова перестает и тихонько смеется. «Берегись, цветок прекрасный. Что колышется в ветру, будет скошено к утру». Теперь слышно, что и Курт подпевает. Выходит у него тихо и хрипло, и фальшиво, но с него какой спрос: уж кто помер, тому петь нелегко. «Тюльпаны, гвоздики нежны, светлолики, флоксы, ромашки погибнут, бедняжки. Берегись, цветок прекрасный».
— Доннерветтер, — говорит Корфф.
— Я же тебе сказал, что он знаменитость, — говорит Маттиас. — Такая честь. Почтенный человек вместе с нами подыхает.
— Знаменитость — это да, — говорит Тилль. — Но почтенным человеком я отродясь не был. Думаете, слышал кто, как мы пели? Думаете, придет кто-нибудь?
Они прислушиваются. Снова раздаются звуки взрывов. Громовой раскат, дрожь под ногами, тишина. Гром, дрожь, тишина.
— Торстенссон нам половину городской стены снесет, — говорит Маттиас.
— Не снесет, — говорит Корфф. — Наши саперы лучше. Найдут шведские подкопы, выкурят шведа оттуда. Ты еще не видел Длинного Карла, когда он зол!
— Твой Длинный Карл всегда зол, да всегда пьян, — говорит Маттиас. — Я его одной левой придушу.
— Да у тебя мозги протухли!
— Я тебе покажу! Думаешь, ты тут самый главный, со своим Магдебургом и где ты там еще был!
Через несколько секунд Корфф тихо говорит:
— Слушай, ты. Я тебя прикончу.
— Прикончишь?
— Прикончу.
Некоторое время они молчат, слышно взрывы наверху, слышно, как осыпаются мелкие камни. Маттиас молчит, потому что понял, что Корфф не шутит, а Корфф молчит, потому что на него накатила тоска, Тилль это точно знает, в темноте мыслям не сидится в одной голове, не хочешь, а слышишь, что думают другие. Корфф тоскует по ветру, и свету, и воле, по миру, где можно идти куда глаза глядят. Это навевает другие мысли, и он говорит:
— Толстуха Ханна!
— О да, — говорит Маттиас.
— Жирные ляжки, — говорит Корфф. — Задница.
— Господи, — говорит Маттиас. — Задница. Жопа. Сзади жопа.
— Ты тоже к ней ходил?
— Нет, — говорит Маттиас. — Первый раз про нее слышу.
— А грудь! — говорит Корфф. — Я еще одну знал с такой грудью, в Тюбингене. Ты бы видел. И все делала, что ни попросишь, будто нет на свете бога.
— У тебя много было женщин, Уленшпигель? — спрашивает Маттиас. — У тебя ведь раньше деньжата водились, так, небось, успел погулять, рассказывай.