— Не желает ли ваше высочество…
До стула было еще далеко, и она перебила его.
— Тот ли Он самый, кого я в нем предполагаю?
Это заставило его на мгновение замолчать. Во-первых, он не ожидал, что ее немецкий будет так хорош. Она не теряла времени, годами брала уроки у крайне приятного молодого немца; он нравился ей, она почти готова была влюбиться — он часто ей снился, и однажды она даже начала писать ему письмо, но все это было невозможно, она не могла позволить себе скандал. Во-вторых же, он молчал, потому что она его оскорбила. Императорского посланника следовало называть «ваше превосходительство» — это правило касалось всех, за исключением только королевских особ. Итак, он должен был требовать от нее обращения, до которого она ни в коем случае не могла снизойти. Решение существовало лишь одно: такой, как она, и такому, как он, ни в коем случае не следовало встречаться.
Лишь только он собрался снова заговорить, она сделала несколько быстрых шагов в сторону и опустилась на табурет. Успела, опередила его. Наслаждаясь этой маленькой победой, она прислонила трость к стене и сложила руки на коленях. А потом увидела его взгляд.
И похолодела. Как она могла допустить подобную ошибку? Это все потому, что столько лет не упражнялась. Конечно, она не могла ни стоять перед ним, ни позволить ему предложить ей садиться — но сесть на стул без спинки, какая непростительная оплошность! Будучи королевой, она имела право на кресло, будь то хоть в присутствии императора; даже стул со спинкой, но без подлокотников, был бы унизителен, но табурет просто недопустим. Неслучайно он расставил табуреты по всему залу — единственное кресло стояло за его столом.
Как быть? Она улыбнулась и решила вести себя так, будто это не играет роли. Но преимущество было теперь на его стороне: стоило ему лишь вызвать сюда кого-нибудь из зала ожидания, и весть о том, что она сидела перед ним на табурете, разнесется по всей Европе, как лесной пожар. Даже дома, в Англии, над ней станут смеяться.
— Это зависит от того, — сказал он, — что именно ваше высочество изволят предполагать. Однако покорный слуга вашего высочества не смеет допустить мысли, что ваше высочество могли бы предположить что-либо, кроме истины. Да, я — граф Иоганн фон Ламберг, посланник императора, к услугам вашего высочества. Не будет ли вашему высочеству угодно освежиться? Вина?
Этим он снова искусно оскорбил ее королевское достоинство, ибо монарху никто ничего не смел предлагать — монарх был хозяином в любом доме и мог требовать чего пожелает. Подобные вещи много значили. Три года посланники вели переговоры лишь о том, кто кому должен кланяться и кто перед кем первым снимать шляпу. Кто ошибался в этикете, победить не мог. Поэтому она проигнорировала его предложение, что было нелегко: ей очень хотелось пить. Она неподвижно сидела на табурете и рассматривала его. Она это умела превосходно. Спокойно сидеть она успела научиться, в этом опыта у нее было сколько угодно, уж в этом ей не было равных.
Ламберг же все еще стоял, изогнувшись, держа одну руку на столе, другую за спиной. Очевидно, таким способом он решил избежать выбора, сесть или стоять: перед королевой ему не дозволялось садиться, а перед принцессой, наоборот, нарушением этикета со стороны императорского посланника было бы стоять, когда она сидит. Так как он от имени императора не признавал в Лиз королеву, последовательность требовала сесть — но это было бы грубейшим оскорблением, которого он избегал из вежливости, а также потому, что не знал, что она могла предложить и чем угрожать.
— Нижайше прошу прощения, один вопрос.
Внезапно его манера речи стала ей столь же неприятна, как его австрийское произношение.
— Как прекрасно известно вашему высочеству, сейчас здесь проходит конгресс посланников. С начала переговоров ни один правитель не появлялся в Мюнстере и Оснабрюке собственной персоной. Как покорный слуга вашего высочества ни счастлив приветствовать ваше высочество в своем скромном прибежище, он не может скрыть опасения, — тут Ламберг вздохнул, будто произнесение этих слов повергало его в крайнюю печаль, — … что вашему высочеству не подобает здесь находиться.
— То есть Он полагает, что нам также следовало отправить посланника.
Ламберг снова улыбнулся. Она знала, что он думает, и знала, что он знает, что она это знает: ты — никто, ты живешь в жалком домишке, ты по уши в долгах, не тебе отправлять посланников на конгрессы.
— Меня здесь вовсе нет, — сказала Лиз. — Так нам будет удобнее беседовать, не правда ли? Он может представить себе, что беседует сам с собой. Он мысленно говорит, а я в его мыслях отвечаю.
Она почувствовала нечто неожиданное. Так долго готовилась, размышляла, боялась этой встречи, а сейчас, когда она случилась, происходило странное: она ей наслаждалась! Столько лет она провела в маленьком доме, вдали от важных людей и важных событий — и вот наконец снова оказалась будто на сцене, окруженная золотом, серебром и коврами, ведя с умным человеком беседу, в которой играло роль каждое слово.
— Мы все знаем, что Пфальц остается камнем преткновения, — сказала она. — Равно как и титул курфюрста пфальцского, которым обладал мой покойный муж.
Он тихо рассмеялся.
Это ее смутило. Но именно этого он и хотел добиться, и именно поэтому нельзя было дать сбить себя с толку.
— Курфюрсты империи, — продолжила она, — не потерпят, чтобы баварские Виттельсбахи сохранили титул, коего император неправомерно лишил моего мужа. «Если цезарь по своему произволу поступает так с одним из нас, — скажут они, — то может поступить и с другими». Если же мы…
— Нижайше прошу прощения, но они давно смирились с этим решением. Покойный супруг вашего высочества находится под имперской опалой, равно как и ваше высочество, что, кстати, в любом ином месте обязало бы меня незамедлительно взять ваше высочество под стражу.
— Именно поэтому мы и посетили Его здесь, а не в любом ином месте.
— Нижайше прошу прощения…
— Прощаю, но сперва Он меня выслушает. Герцог баварский, называющий себя курфюрстом, без всякого на то права носит титул моего мужа. Император не имеет права лишать курфюрста его законного титула. Император не выбирает курфюрстов; курфюрсты выбирают императора. Однако мы понимаем создавшееся положение. Император в долгу у Баварии, которая держит в кулаке католические сословия. Поэтому мы готовы сделать предложение. Мы коронованы богемской короной, и она…
— Нижайше прошу прощения, но всего лишь на одну зиму тридцать лет…
— … перейдет моему сыну.
— Корона Богемии не наследуется. Будь это иначе, богемские сословия не могли бы предложить трон пфальцграфу Фридриху, супругу вашего высочества. Само принятие им короны свидетельствует о его понимании того, что сын вашего высочества не сможет предъявить на нее прав.
— Можно считать и так. Но нужно ли? Англия может смотреть на дело иначе. Если мой сын предъявит претензии, Англия его поддержит.
— В Англии идет гражданская война.
— Да, и если парламент лишит моего брата английской короны, то эту корону предложат моему сыну.
— Это весьма маловероятно.
Снаружи оглушительно загудели тромбоны. Жестяной звук все нарастал, потом повис в воздухе и постепенно заглох. Лиз вопросительно подняла брови.
— Лонгвиль, мой французский коллега, — пояснил Ламберг. — Его тромбонисты трубят здравницу, когда он садится за обед. Каждый день. У него с собой шестьсот человек свиты. Четверо портретистов постоянно его рисуют. Трое скульпторов режут по дереву его бюсты. Что он со всеми ними делает — государственная тайна.
— Он спрашивал коллегу?
— Мы не уполномочены беседовать.
— Это не осложняет переговоры?
— Мы здесь не как друзья, и не намерены таковыми становиться. Между нами выступает посредником посланник Ватикана, так же как посланник Венеции посредничает между мной и протестантами, ибо посланник Ватикана, в свою очередь, не уполномочен вести переговоры с протестантской стороной. Сейчас же, увы, я вынужден проститься с вами, мадам. Честь, оказанная мне этим разговором, столь же велика, как незаслуженна, однако моего внимания требуют срочные дела.
— Восьмое курфюршество.
Он поднял глаза. Их взгляды встретились. Секунду спустя он уже снова рассматривал собственный стол.
— Пусть баварец остается курфюрстом, — сказала Лиз. — Мы формально отречемся от Богемии. И когда…
— Нижайше прошу прощения, но ваше высочество не может отречься от того, что вашему высочеству не принадлежит.
— Шведская армия стоит под Прагой. Скоро город снова будет в руках протестантов.
— Если Швеция и захватит город, то наверняка не передаст его в ваши руки.
— Война скоро закончится. Будет амнистия. Тогда и то, что мой муж нарушил — якобы нарушил, — Земский мир, будет прощено.
— Переговоры об амнистии давно завершены. Прощено будет все совершенное за время войны, за исключением деяний одного-единственного человека.
— Могу себе представить, о ком речь.
— Эта бесконечная война началась из-за супруга вашего высочества. Из-за пфальцграфа, который метил слишком высоко. Я не утверждаю, что вина лежит и на вашем высочестве, но с трудом могу себе представить, чтобы дочь великого Якова призывала амбициозного супруга к скромности.
Ламберг медленно отодвинул кресло и выпрямился.
— Война длится так давно, что большинство живущих сегодня не знают, что такое мир. Только старики помнят мирные времена. Я и мои коллеги — даже этот болван, который садится за стол под звуки тромбонов — единственные, кто может положить конец войне. Все претендуют на территории, которыми другие не готовы поступиться, все требуют субсидий, все желают разрыва договоров о взаимной военной помощи, которые другие считают неразрывными, — ради того, чтобы заключить новые договоры, которые другие считают неприемлемыми. Эти задачи намного превосходят человеческие способности. И все же мы должны с ними справиться. Вы развязали эту войну, мадам. Я ее завершаю.