Он потянул за шелковый шнурок, висящий над столом. Лиз услышала, как в соседней комнате зазвонил колокольчик. Он вызвал секретариуса, подумала она, какого-нибудь серого гнома, который выпроводит меня отсюда. У нее кружилась голова. Казалось, что пол поднимается и опускается, как на корабле. С ней никогда еще так не разговаривали.
Ее вниманием завладел солнечный луч. Он падал сквозь узкую щель между гардинами, в нем плясали пылинки, его отражало зеркало на стене и отбрасывало к картине на другой стене, где под его прикосновением вспыхивал угол рамы. Картина была кисти Рубенса: высокая женщина, мужчина с копьем в руке, над ними птица в небесной синеве. От полотна веяло легкостью и весельем. Лиз хорошо помнила Рубенса, печального мужчину, страдавшего одышкой. Она хотела купить его картину, но ей это оказалось не по карману; кроме денег, его, кажется, ничто не интересовало. Как он мог так рисовать?
— Прага не была нам суждена, — сказала она. — Прага была ошибкой. Но Пфальц принадлежит моему сыну по законам империи. Император не имел права лишить нас курфюрстского титула. Именно поэтому я не вернулась в Англию. Брат не устает меня приглашать, но Голландия формально все еще входит в империю, и, пока я живу там, правопритязание сохраняется.
Открылась дверь, и вошел полный молодой человек с добрым лицом и умными глазами. Он снял шляпу и поклонился. Невзирая на юность, его голова была почти лишена волос.
— Граф Волькенштайн, — представил Ламберг. — Наш cavalier d’ambassade. Он найдет для вас жилище. На постоялых дворах нет мест, все переполнено посланниками и их свитами.
— Мы не претендуем на Богемию, — сказала Лиз. — Но мы не отречемся от курфюршества. Мой первенец был добр и умен, его кандидатура всех бы устроила, но он умер. Утонул. Лодка перевернулась.
— Мне очень жаль, — сказал Волькенштайн с тронувшей ее простотой.
— Мой второй сын, следующий в престолонаследии, не умен и не добр, но пфальцское курфюршество по праву принадлежит ему, и, если баварец не хочет его отдавать, значит, нужно создать восьмое. Протестанты не потерпят иного решения. Если мое предложение не будет принято, я вернусь в Англию, где парламент сместит моего брата и коронует сына — и он потребует Прагу с высоты английского трона, и война не окончится. Я не дам ей окончиться. Я в одиночку.
— Не стоит так волноваться, — сказал Ламберг. — Я передам его императорскому величеству послание вашего высочества.
— И еще: мой муж должен быть включен в амнистию. Если прощаются все деяния войны, должны простить и его.
— Этого не будет, — сказал Ламберг.
Она встала. В ней кипела ярость. Она чувствовала, как краснеет, но смогла приподнять уголки рта, опереться тростью об пол и повернуться к двери.
— Великая и неожиданная честь. Луч света в моем скромном пристанище.
Ламберг снял шляпу и поклонился. В его голосе не было слышно и тени иронии.
Волькенштайн первый приблизился к двери, постучал, и лакеи немедленно раздвинули створки снаружи. Лиз вышла в вестибюль, Волькенштайн за ней. К ним примкнула камеристка, и они направились к выходу.
— Что касается жилища для вашего королевского высочества, — сказал Волькенштайн, — мы могли бы предложить…
— Он может не утруждать себя.
— Это не труд, а великая…
— Неужели Он полагает, что я желаю квартировать в помещении, кишащем императорскими шпионами?
— Откровенно говоря, где бы ваше королевское высочество ни остановилось, шпионы будут всюду. Их у нас так много. Сражения мы проигрываем, тайн осталось немного. Чем же нашим бедным шпионам целыми днями заниматься?
— Император проигрывает сражения?
— Я только что оттуда, из Баварии. А палец мой все еще там!
Он поднял руку в перчатке и пошевелил пальцами — оболочка для правого указательного была пуста.
— Мы потеряли половину армии. Ваше королевское высочество выбрало недурной момент. Пока мы сильны, мы не идем на компромиссы.
— Момент удачный?
— Момент всегда удачный, если правильно браться за дело. «От счастья не беги и не считай бедой коварство времени и сумрачность пространства»[1].
— Что-что?
— Это немецкий поэт написал. Такое теперь бывает. Немецкие поэты! Его звали Пауль Флеминг. До слез прекрасные стихи, жаль, умер рано, больные легкие. Представить себе невозможно, каких высот он мог бы добиться. Из-за него я решил тоже писать по-немецки.
Она улыбнулась.
— Стихи?
— Прозу.
— В самом деле, по-немецки? Я как-то пыталась читать Опица…
— Опица?!
— Да, Опица.
Оба рассмеялись.
— Я знаю, звучит безумно, — сказал Волькенштайн. — Но мне кажется, это возможно; я собираюсь когда-нибудь описать свою жизнь по-немецки. Поэтому я здесь. Когда-нибудь люди захотят узнать, каково это было — присутствовать на великом конгрессе. Я привез из Андекса в Вену одного артиста, вернее, это он меня привез, без него я бы не выжил. И когда его императорское величество отправил артиста выступать перед посланниками, я воспользовался случаем и присоединился.
Лиз дала знак камеристке. Та выбежала, чтобы кучер подогнал экипаж. Экипаж был хороший, быстрый и почти достойного вида, Лиз на последние сбережения взяла его внаем на две недели вместе с парой крепких коней и надежным кучером. Значит, у нее было еще три дня в Оснабрюке; потом нужно было отправляться домой.
Она вышла наружу, накинула на голову меховой капюшон. Можно ли было считать, что разговор удался? Она не знала. Она столько всего еще хотела сказать, столько привести аргументов. Но папа́ когда-то говорил, что всегда удается применить лишь малую толику своего вооружения.
Экипаж с грохотом подъехал. Кучер спустился. Лиз оглянулась и со странным сожалением увидела, что толстый cavalier d'ambassade не последовал за ней. Ей хотелось еще немного побеседовать с ним.
Кучер подхватил ее под бедро и понес в экипаж.
На следующее утро Лиз собиралась к посланнику Швеции. На сей раз она предупредила о своем визите: Швеция была дружественной страной, не было нужды ошарашивать посланника. Он будет рад ее видеть.
Ночь прошла ужасно. После долгих поисков им удалось заполучить комнату на особенно грязном постоялом дворе. Окон не было, на полу лежал хворост, постель заменял узкий мешок с сеном, который пришлось делить с камеристкой. Когда после долгих часов бодрствования наконец удалось провалиться в беспокойный сон, ей приснился Фридрих. Они снова были в Гейдельберге, как тогда, до того, как люди с непроизносимыми именами навязали им богемскую корону. Они шли рука об руку по каменным коридорам замка, и она чувствовала до глубины души, что он и она — единое целое. Тут она проснулась и до утра под храп спящего снаружи под дверью кучера думала о том, что уже почти так же долго живет без мужа, как прожила когда-то с ним.
Войдя в залу ожидания, она с трудом подавила зевок: очень хотелось спать. Здесь тоже лежали ковры, но стены были голыми, в протестантском духе, только с одной стороны висел украшенный жемчугом крест. Ожидающих было множество; кто-то изучал бумаги, кто-то мерял шагами комнату; похоже, ждали они уже давно. Интересно, почему зала ожидания Ламберга была пуста? Может быть, у него была и другая, или даже несколько?
Все взгляды обратились к ней. Все разговоры остановились. Как и вчера, она твердым шагом направилась к двери, а Квадт громко, хоть и излишне пронзительно, объявила, что прибыла королева Богемии. И вдруг Лиз овладел страх; она испугалась, что в этот раз не получится.
И действительно, лакей не протянул руку к двери.
Некрасиво прервав начатый шаг, она резко остановилась — так резко, что пришлось опереться рукой на дверь, чтобы удержать равновесие. Она услышала, как камеристка за ней чуть было не споткнулась. Ей стало жарко. Она услышала, как за ее спиной шепчутся, бормочут — и хихикают тоже.
Она медленно сделала два шага назад. К счастью, у камеристки хватило присутствия духа также отойти. Лиз сжала левую руку на набалдашнике трости и улыбнулась лакею своей самой обворожительной улыбкой.
Он бессмысленно уставился на нее. Конечно, он никогда не слыхал, что есть на свете королева Богемии, он был молод, ничего не знал и боялся ошибиться. Сложно его было в этом винить.
Но она не могла просто отойти и сесть. Королевы не ждут в вестибюле, пока для них соизволят найти время. Да, неслучайно коронованные особы не ездили на конгрессы посланников. Но что ей было делать? Ее сын, за курфюршество которого она сражалась, был слишком груб и неопытен, он наверняка бы все испортил. А дипломатов у нее не было.
Она стояла так же неподвижно, как лакей. Шепот за ее спиной набирал силу. Она услышала громкий смех. Только не краснеть, подумала она, только не это. Только не краснеть!
Она возблагодарила Господа от всего сердца, когда кто-то открыл дверь изнутри. В щель просунулась голова. Один глаз выше другого, нос кривой, губы полные, но не желают смыкаться до конца, жиденькая бородка свисает прядями.
— Ваше величество, — сказало странное лицо.
Лиз вошла, и криволицый быстро закрыл дверь, будто боялся, что вслед за ней пролезет еще кто-нибудь.
— Альвизе Контарини к вашим услугам, — сказал он по-французски. — Посланник Венецианской республики. Я здесь в качестве посредника. Следуйте за мной.
Он провел ее по узкому коридору. Здесь стены тоже были голыми, но ковер изысканнейшим и — Лиз сразу это увидела, она ведь выбирала обстановку для двух замков — невероятно дорогим.
— К сведению вашего величества, — сказал Контарини. — Величайшая сложность продолжает заключаться в требовании Франции, чтобы императорская ветвь рода Габсбургов перестала поддерживать испанскую ветвь. Швецию не интересовал бы этот вопрос, если бы не полученные ею от Франции крупные субсидии, которые вынуждают ее поддерживать это требование. Император все еще категорически против. Пока этот вопрос не решен, одна из трех корон всегда оказывается несогласной на подписание договора.