Кучер несколько неловко опустил ее на ступени; она оперлась на трость, чтобы не потерять равновесие. В такие моменты чувствовался возраст. Она откинула меховой капюшон и подумала: «Последний выход!» Ее охватило щекочущее, как пузырьки шампанского, волнение, какого она не ощущала много лет. Кучер отправился к экипажу за камеристкой, но Лиз не стала дожидаться, а в одиночестве вошла в вестибюль.
Здесь звучала музыка. Она остановилась и прислушалась.
— Его императорское величество прислали лучший придворный струнный оркестр.
Ламберг был облачен в темно-пурпурную мантию. На шее матово блестела цепь ордена Золотого руна. Рядом с ним стоял Волькенштайн. Оба сняли шляпы и поклонились. Лиз кивнула Волькенштайну, он улыбнулся в ответ.
— Ваше высочество завтра отбывают, — сказал Ламберг.
Ее смутило, что это прозвучало не как вопрос, а как приказ.
— Он, как всегда, хорошо проинформирован.
— Хуже, чем мне хотелось бы. Но смею заверить ваше высочество, что такую музыку вы мало где услышите. Вена желает продемонстрировать конгрессу свое благорасположение.
— Потому что Вена проигрывает на поле битвы?
Он сделал вид, что не услышал вопроса.
— Вена посылает своих лучших музыкантов и знаменитых актеров, и лучшего шута. Ваше высочество были у шведов?
— Он действительно великолепно проинформирован.
— Теперь вашему высочеству известно, что шведы в ссоре.
Снаружи прогудели трубы, лакеи распахнули двери и в сверкании драгоценных камней вошел мужчина, ведя под руку женщину в диадеме и платье с длинным шлейфом. Проходя мимо Ламберга, мужчина бросил ему не лишенный дружелюбия взгляд, а тот в ответ чуть наклонил голову — так, что это еще нельзя было назвать кивком.
— Франция? — спросила Лиз.
Ламберг кивнул.
— Он отправил наше предложение в Вену?
Ламберг не ответил. Неясно было, слышал ли он ее вопрос.
— Или это излишне? Может быть, Он уполномочен сам принять решение?
— Решение императора — это всегда решение императора, и более ничье. А теперь я вынужден попрощаться с вашим высочеством. Вашему покорному слуге не следует более беседовать с вашим высочеством, даже под защитой псевдонима.
— Потому что мы находимся под имперской опалой? Или Он опасается ревности своей супруги?
Ламберг тихо рассмеялся.
— Если ваше высочество позволят, граф Волькенштайн проводит вас в зал.
— А ему это дозволяется?
— Он — вольная душа. Ему дозволяется все, что не нарушает приличий.
Волькенштайн подал Лиз локоть, она положила ладонь на кисть его руки, и они неспешно вошли в зал.
— Все посланники здесь? — спросила Лиз.
— Все без исключения. Однако не всем дозволено приветствовать друг друга, а тем более вступать в беседу. На все есть строгие правила.
— А графу Волькенштайну дозволено беседовать со мной?
— Ни в коем случае. Но мне дозволено идти с вами об руку. И об этом я буду рассказывать внукам. А еще я напишу об этом. Королева Богемии, напишу я, легендарная Елизавета, знаменитая…
— Зимняя королева?
— Я намеревался сказать fair phoenix bride.
— Граф говорит по-английски?
— Немного.
— Граф читал Джона Донна?
— Мало, увы. Но, по крайнее мере, читал ту прекрасную песнь, в которой Донн призывает отца вашего высочества прийти наконец на помощь королю Богемии. No man is an island.
Она подняла глаза… Потолок зала был покрыт неумелыми фресками, которые так часто встречались в Германии — обыкновенно кисти второсортного итальянского художника, которого во Флоренции наняли бы разве что расписывать сарай. С одного из карнизов в зал мрачно смотрели статуи святых. Двое держали пики, двое держали кресты, один сжал кулаки, еще один держал корону. Под карнизом были закреплены факелы, а в четырех люстрах горели дюжины свечей, умноженные зеркалами. Сзади у стены стояли шестеро музыкантов: четыре скрипача, арфист и человек с необычайного вида горном, каких Лиз никогда не видела.
Она прислушалась. Даже в Уайтхолле она не слыхала такого. Из глубины скрипки поднялась мелодия, другая скрипка подхватила ее и, добавив ей ясности и силы, передала третьей, покуда четвертая обвивала весь этот поток своей воздушной трелью. Неожиданно две мелодии слились воедино, и тогда их подхватила и понесла дальше арфа, скрипки же, тихо беседуя друг с другом, запели новую песню, и как раз в этот момент арфа позвала их, и снова две линии соединились, и над ними поднялся радостный глас еще одной мелодии, стальной, пульсирующий — глас горна.
И все затихло. Вещь была короткая, но Лиз показалось, что она звучала долго, словно музыка несла в себе собственное время. Несколько слушателей нерешительно захлопали. Другие стояли тихо, будто прислушиваясь к себе.
— По дороге сюда они играли нам каждый вечер, — сказал Волькенштайн. — Вот этого длинного зовут Ханс Кухнер, он из деревни Хагенбрунн, в школе не учился, двух слов связать не может, но Господь ниспослал ему великий дар.
— Ваше величество!
К ней приблизилась пара: господин с угловатым лицом и выпирающей нижней челюстью и дама, у которой был такой вид, будто она замерзла и никак не может согреться.
С сожалением Лиз увидела, что Волькенштайн, которому, очевидно, не следовало даже замечать этих людей, отошел в сторону, сложил руки за спиной и отвернулся. Мужчина поклонился, женщина сделала реверанс.
— Везенбек, — представился мужчина, так нажимая на «к», что его фамилия окончилась чем-то вроде небольшого взрыва. — Второй посланник курфюрста бранденбургского. К услугам вашего величества.
— Какая радость, — сказала Лиз.
— Потребовать восьмое курфюршество! Вот это поступок.
— Мы ничего не требовали. Я лишь слабая женщина. Женщины не ведут переговоров и не ставят требований. Мой сын же сейчас лишен титула, который позволил бы ему чего-либо требовать. Все, что мы можем, — это отречься. Что я с приличествующей скромностью и предложила. Никто, кроме нас, не может отречься от богемской короны; это можем только мы, и мы это сделаем. В обмен на курфюршество. Требовать же для нас корону — дело протестантских сословий.
— То есть наше?
Лиз улыбнулась.
— А если мы этого не сделаем, например, потому что не желаем, чтобы баварские Виттельсбахи сохранили курфюршество…
— Это было бы ошибкой, ибо свое курфюршество они сохранят так или иначе, а мы в этом случае отречемся от пфальцского курфюршества. Четко и во всеуслышанье. Тогда вам требовать больше будет нечего.
Посланник задумчиво кивнул.
И тут ей пришла в голову мысль, которую она до этого подумать не решалась. Получится! Когда ей пришло в голову взять внаем экипаж, отправиться в Оснабрюк и вмешаться в переговоры, ей самой это сперва показалось совершенным абсурдом. Почти год ей понадобился, чтобы решиться, и еще год, чтобы действительно собраться. И все же, в сущности, она все время ждала, что над ней станут смеяться.
Но теперь, рядом с этим человеком с выступающей челюстью, она изумленно поняла, что план и правда может сработать — у ее сына есть шанс стать курфюрстом. «Я не была тебе хорошей матерью, — подумала она, — и нельзя сказать, чтобы я любила тебя, как следует, но одну вещь я ради тебя сделала: я не вернулась в Англию, а жила в этом домишке и делала вид, что это королевский двор в изгнании, и замуж я после смерти твоего отца не пошла, хотя многие сватались, даже совсем молодые, многим хотелось жениться на живой легенде и к тому же красавице, но я знала, что во имя нашей претензии на курфюршество не могу позволить себе скандала, и ни на минуту этого не забывала».
— Мы рассчитываем на вас, — произнесла она. Хорошо ли она выбрала тон, не слишком торжественно? Но у него была такая мощная челюсть, и такие кустистые брови, а когда он ей представлялся, то чуть не пустил слезу. Для него торжественный тон был, пожалуй, самым подходящим. — Мы рассчитываем на Бранденбург.
Он поклонился:
— Бранденбург вас не разочарует!
Его жена окинула Лиз ледяным взглядом. Надеясь, что на этом разговор был окончен, Лиз поискала глазами Волькенштайна, но его нигде не было видно, а теперь и бранденбуржцы мерным шагом удалились.
Она осталась одна. Музыканты снова заиграли. По такту Лиз узнала новейший модный танец, менуэт. Собрались два ряда господа с одной стороны, дамы с другой. Разошлись, снова сошлись, руки в перчатках коснулись друг друга. Партнеры повернулись, разошлись опять, и все повторилось, музыканты же легко и мелодично варьировали звучавшую раньше тему: разошлись, сошлись, поворот, разошлись. В музыке звучала тоска бог весть по кому или чему. Мимо, не глядя друг на друга, но двигаясь рядом в такт музыке, прошли французский посланник и граф Оксеншерна. Лиз увидела Контарини с очень юной дамой, красоткой с точеным станом, а рядом графа Волькенштайна, который стоял, прикрыв глаза, целиком отдавшись звуку и, очевидно, вовсе не думая более о ней.
Жаль, что ей не подобало танцевать. Она всю жизнь любила танцы, но сейчас у нее ничего не оставалось, кроме королевского достоинства — а оно было несовместимо с тем, чтобы встать в ряд дам. Кроме того, ей трудно было двигаться: мантия была слишком тяжела для разогретого множеством факелов зала, а снять ее Лиз не могла, платье под ней было слишком простым. От ее старого гардероба остались только эти горностаи, все остальное было распродано. Она часто спрашивала себя, зачем сохранила горностаевую мантию. Теперь она знала ответ.
Ряды снова сошлись, но вдруг начался беспорядок. Кто-то стоял посреди зала и явно не собирался пропускать танцующих. С краю люди продолжали двигаться под музыку — вот Сальвиус, вот жена бранденбуржца, — но в центре ряды не могли сомкнуться: танцоры сталкивались и теряли равновесие, пытаясь пробиться мимо стоящего. Он был тощ, щеки впалые, подбородок остер, на лбу шрам. На нем был пестрый камзол, широкие штаны и добротные кожаные туфли. На голове позвякивал колокольчиками шутовской колпак. Тут он начал жонглировать, что-то стальное взлетело в воздух: два предмета, вот уже три, уже четыре, уже пять.