Прежде Мэри ничего этого не замечала и была равнодушна к живой природе, если только та не вторгалась в ее мир, но теперь обнаружила, что остро воспринимает все то удивительное и прекрасное, что ее окружает: небо, землю, воду, животных, растения. Эту чуткость привил ей Тим в ту самую минуту, когда показал цикаду-хормейстера, поселившуюся в ветвях олеандра. Тим всегда находил и показывал ей какое-нибудь маленькое чудо природы – паука, дикую орхидею или крошечную мохнатую зверушку, и Мэри научилась не шарахаться в отвращении, а смотреть на них его глазами и видеть в них совершенные создания, которые тоже являлись частью планеты Земля, и, может, еще более важной, чем она.
Обеспокоенная и огорченная, Мэри ерзала на полотенце, пока не остановила взгляд на профиле Тима, словно выгравированном на фоне перламутрового вечернего неба: размытый контур обращенной к ней щеки, невидимый глаз в потемневшей глазнице, рот – само воплощение печали. Тим пошевелился, и в неярком свете Мэри заметила блестящие крошечные капельки, повисшие на его ресницах и стекающие по лицу.
– Бог мой, Тим! – вскричала она. – Мальчик мой родной, не плачь, не плачь! Что с тобой, из-за чего ты так горюешь? Почему ты не хочешь мне рассказать? Ведь мы с тобой добрые друзья.
Рон говорил, что раньше Тим часто плакал: громко, взахлеб, с завыванием, как ребенок, – но в последнее время оставил эту привычку. Теперь, по словам Рона, если что-то трогало его до слез, а это случалось крайне редко, он плакал тихо, украдкой. Вот как сейчас, подумала Мэри. Интересно, сколько раз он сегодня плакал тайком от нее – когда ее не было рядом или когда она не замечала его, потому что была чем-то занята?
Слишком расстроенная, чтобы отдавать отчет в своих действиях, мисс Хортон тронула Тима за руку, стараясь утешить. Он тотчас же повернулся к ней и, прежде чем она успела отпрянуть, положил голову на грудь и прижался, обхватив руками, будто маленький зверек, ищущий убежища. Она обняла Тима за спину и опустила голову, щекой касаясь его волос.
– Не плачь, Тим, не надо, – прошептала Мэри, целуя его в лоб.
Укачивая Тима, она думала только о том, что нужна ему. Тим льнул к Мэри, пряча лицо у нее на груди, словно верил, что ей под силу защитить его от невзгод. К такому откровению Мэри не была готова. Она даже мечтать не могла о том, что жизнь подарит ей мгновение столь же сладостное, сколь и мучительное. Спина под ее ладонью была прохладной и гладкой, как атлас; небритая щека корябала кожу, словно мелкий наждак.
Поначалу неохотно и неловко Мэри крепче прижала Тима к себе. Продолжая одной рукой обнимать его за спину, вторую она положила ему на голову, пальцами зарываясь в густые волосы, которые источали слабый запах соли. И словно не было сорока трех лет пустого существования, в котором не находилось места любви. Но это не имело значения, потому что все эти годы компенсировала одна минута блаженства. И если впереди Мэри ждали еще сорок три года столь же унылого бытия, это тоже было не важно. Во всяком случае, сейчас.
Вскоре Тим перестал всхлипывать и замер в ее объятиях. Лишь едва ощутимое дыхание свидетельствовало о том, что он жив. Мэри тоже сидела не шелохнувшись, ибо интуиция ей подсказывала – стоит одному из них пошевелиться, и очарование момента исчезнет. Бесконечно счастливая, Мэри прикоснулась губами к его волосам и закрыла глаза.
Наконец Тим судорожно вздохнул и заерзал, устраиваясь поудобнее, но для Мэри это послужило сигналом: ее время истекло. Она осторожно отклонилась от него, и Тим поднял голову и посмотрел на нее. У Мэри перехватило дыхание. В сумеречном свете его красота приобрела волшебные черты, словно перед ней был Оберон или Морфей, неземное, потустороннее существо. Озаренные сиянием луны синие глаза Тима казались подернутыми дымкой, как у слепого. Может, так оно и есть, рассудила Мэри, ибо Тим видел в ней то, что другие не замечали.
– Тим, расскажи, пожалуйста, чем ты так опечален.
– Это из-за моей Дони, Мэри. Она скоро уйдет от нас, и мы будем видеться с ней не очень часто. Я не хочу, чтобы моя Дони уходила. Я хочу, чтобы она жила с нами!
– Понятно. – Мэри смотрела в его немигающие глаза, будто сделанные из лунного камня. – Она выходит замуж, да, Тим? И поэтому скоро уйдет от вас?
– Да. Но я не хочу, чтобы она вышла замуж и бросила нас! – воскликнул он с вызовом в голосе.
– Тим, со временем ты поймешь, что жизнь состоит из встреч, общения и расставаний. Иногда нам нравятся люди, с которыми сводит нас судьба, иногда – не нравятся, но общение с ними – важная часть нашей жизни, то, что позволяет нам оставаться людьми. Вот я, например, многие годы отказывалась это признавать и была не очень хорошим человеком, но потом встретила тебя и общение с тобой изменило мою жизнь. Как человек я стала лучше. Но бывают и расставания, Тим! С этим очень трудно смириться. Расставания оставляют неизбывную горечь в душе, особенно если любишь человека. Расставание означает, что как прежде уже ничего не будет, что-то ушло из нашей жизни, мы потеряли частичку себя, и ее уже не найти, не вернуть. Но в жизни часто приходится расставаться, потому что расставания – такая же часть нашей жизни, как встречи и общение. Ты просто должен помнить свою Дони, а не горевать о том, что тебе предстоит с ней расстаться, потому что это расставание неизбежно. Если ты будешь помнить сестру, а не печалиться о том, что потерял ее, тогда тебе будет не так больно. Что, очень длинно и сложно говорю? Ты ни слова не понял, да, милый?
– Кажется, немного понял, Мэри, – серьезно ответил Тим.
Она рассмеялась и выпустила его из объятий. Поднявшись, Мэри помогла Тиму встать.
– Мэри, значит, когда-нибудь мне и с тобой придется расстаться, да?
– Нет, если только ты сам не захочешь, чтобы я ушла, или если я не умру.
Костер догорел. На пляже внезапно стало холодно, и Мэри поежилась, обхватив себя руками.
– Пойдем, Тим, пойдем в дом. Там тепло и светло.
Тим удержал мисс Хортон. На его лице застыло выражение решимости, которое обычно было ему не свойственно.
– Мэри, я всегда хотел понять одну вещь, только мне никто никогда это не объяснял! Что такое смерть, что значит умереть, стать мертвым? Это все одно и то же?
– Да, примерно одно и то же. – Она приложила ладонь Тима к его груди с левой стороны. – Чувствуешь, как бьется твое сердце? Чувствуешь под ладонью «тук-тук», «тук-тук», «тук-тук»? Сердце всегда там, всегда бьется, ни на секунду не замирая.
– Да, чувствую. Чувствую! – кивнул он словно зачарованный.
– Так вот, пока оно бьется – «тук-тук», «тук-тук», – ты можешь видеть и слышать, всюду ходить, смеяться и плакать, есть и пить, просыпаться по утрам, ощущать тепло солнца и дуновение ветра. Жить – это значит видеть и слышать, ходить, смеяться и плакать. Но ты, наверное, замечал, что вещи стареют, изнашиваются, ломаются? То же самое происходит и с нами, со всеми, у кого в груди бьется сердце, – со всеми без исключения, Тим, абсолютно со всеми людьми! Мы тоже стареем, изнашиваемся и, в конце концов, ломаемся. Сердце, которое стучит в твоей груди, останавливается, как часы, которые забыли завести. Это случается с каждым, когда настает его час. Одни дряхлеют быстрее, другие медленнее, некоторые умирают в результате несчастного случая – в авиакатастрофе или другой аварии. Никому из нас не ведомо, когда мы прекратим свое существование: смерть не поддается контролю, ее нельзя предсказать. Просто однажды она наступает – когда мы одряхлели и ослабели настолько, что у нас больше нет сил жить. Когда сердце останавливается, Тим, человек умирает. Мы больше не видим и не слышим, не ходим, не едим, не можем смеяться. Мы мертвы, Тим, нас больше нет. Мы прекратили свое существование, и нас навсегда помещают туда, где мы можем лежать и спать в мире и покое, – в землю. Такой конец ждет каждого человека, и бояться этого не надо, больно не будет. Человек просто засыпает вечным сном, а ведь во сне мы боли не чувствуем, правда? Спать приятно – что в постели, что в земле. Но, пока живы, мы должны наслаждаться жизнью и не страшиться смерти, когда она придет за нами.
– Мэри, значит, я могу умереть – так же, как ты! – с жаром воскликнул Тим, приблизив к ней свое лицо.
– Да, можешь. Но я старая, а ты молодой, и по всем законам жизни и смерти я должна умереть раньше тебя. Я дряхлее, чем ты, понимаешь?
Тим снова был готов расплакаться.
– Нет, нет, нет! Я не хочу, чтобы ты умирала раньше меня. Не хочу!
– Ну-ну, полно, Тим, не расстраивайся! – Успокаивая, она поглаживала его руки. – Что я тебе сейчас говорила? Мы должны наслаждаться каждым мгновением жизни, пока живы! Смерть когда-нибудь придет, но об этом не надо тревожиться, вообще не надо об этом думать! Смерть – это окончательный уход, Тим, с которым особенно трудно смириться, потому что это расставание навсегда. Но смерть ждет каждого из нас, и мы не можем закрывать на это глаза или делать вид, что этого не бывает. Если мы взрослые разумные люди, если сильны духом, то знаем и понимаем, что смерть неизбежна, но не допускаем, чтобы это нас тревожило. Ты, я знаю, взрослый и разумный, ты силен духом, поэтому пообещай мне, что не будешь думать о смерти, не будешь бояться того, что она настигнет меня или тебя. И еще пообещай, что к расставанию ты отнесешься как настоящий мужчина и не станешь расстраивать бедняжку Дони, показывая ей, как ты несчастен. Дони тоже живой человек: как и ты, она имеет полное право по-своему наслаждаться жизнью. И ты не должен лишать ее этой радости, выказывая свое недовольство.
Мэри взяла Тима за подбородок и заглянула в его затуманенные от слез глаза.
– Тим, я знаю, ты добрый и сильный человек, и хочу, чтобы именно таким ты был с Дони, стойко переносил невзгоды и печали и не грустил о том, чего нельзя изменить. Обещаешь?
– Обещаю, Мэри, – кивнул Тим с серьезным видом.
– Тогда пойдем в дом, а то я замерзла.
Мэри включила в гостиной большой обогреватель, поставила музыку, которая, она знала, снимет тяжесть с души Тима и вернет ему х