– Мэри, я так рад, что ты приехала!
Она высвободилась из его объятий.
– Боже мой, Тим, ты даже не представляешь, сколько в тебе силы! Я думала, ты давно уже спишь.
– Нет, я ждал тебя. Я должен был тебя дождаться. Ох, Мэри, как же я рад тебе! Ты мне нравишься, нравишься!
– И ты мне нравишься. Я тоже по тебе соскучилась. Где папа?
– В доме. Он хотел тебя встретить, но я не пустил его. – Тим пританцовывал возле нее, но Мэри чувствовала, что чем-то его расстроила. Если б знать чем! – Мэри, мне не нравится здесь без тебя! Мне хорошо, только когда ты тоже здесь.
К тому времени, когда они вошли в дом, он уже успокоился. Мэри пожала Рону руку и мягко спросила:
– Как вы?
– Нормально, Мэри. Рад вас видеть.
– И я рада, что наконец добралась к вам.
– Вы уже поели?
– Да, но чаю все равно выпью. Хотите чаю?
– Не откажусь.
Мэри повернулась к Тиму, с потерянным видом стоявшему поодаль от них. «Чем я его обидела? – опять задалась она вопросом. – Что сделала не так или, наоборот, не сделала?»
– Что случилось, Тим? – спросила она, подходя к нему.
– Ничего, – покачал он головой.
– Точно?
– Да, ничего.
– Боюсь, тебе пора спать, мой друг.
– Знаю, – обреченно кивнул он, а в дверях обернулся, глядя на нее с немой мольбой в глазах. – Ты придешь пожелать мне спокойной ночи? Пожалуйста.
– А как же? Непременно. Так что поторопись! Я буду через пять минут.
Когда Тим ушел, Мэри обратилась к Рону:
– Как вы здесь жили?
– И хорошо, и плохо. Тим много плакал, горюя по матери. Смотреть на это нелегко, ведь теперь он плачет не так, как раньше, навзрыд. Просто сидит, а слезы катятся по лицу, и его уже не утешишь, помахав у него перед носом какой-нибудь завлекалочкой.
– Пойдемте со мной на кухню. Представляю, как вам было тяжело. Мне ужасно жаль, что я не смогла остаться и взять на себя часть вашего бремени. – Мэри налила чайник и с беспокойством посмотрела на часы. – Мне нужно пожелать Тиму спокойной ночи. Я недолго.
Тим уже лежал в постели, неотрывно глядя на дверь. Она подошла к кровати и принялась поправлять одеяло, подтыкая со всех сторон, пока не укутала Тима до самого подбородка, потом наклонилась и поцеловала его в лоб. Он выпростал из-под одеяла руки и обнял ее за шею, притягивая к себе, так что она была вынуждена присесть на край кровати.
– Мэри, так жаль, что тебя здесь не было. – Он прижимался к ее щеке, отчего слова прозвучали приглушенно.
– Мне тоже жаль. Но теперь все хорошо, Тим, я здесь, и ты знаешь, что я всегда буду стараться проводить с тобой как можно больше времени. Мне нравится быть здесь с тобой больше всего на свете. Ты тосковал по маме, да?
Тим крепче обнял ее за шею.
– Да. Я вспоминаю, что никогда больше не увижу ее, и это так ужасно. Забываю, потом опять вспоминаю, и мне до боли хочется, чтобы она вернулась, но я знаю, что она не вернется, и все так запутанно. Но я хочу, чтобы она вернулась, очень хочу!
– Знаю, знаю… Но со временем тебе полегчает, милый. Тебе не всегда будет так плохо, боль утихнет. Она будет все дальше и дальше уходить от тебя, ты к этому привыкнешь и перестанешь мучиться.
– Но мне больно, когда я плачу, Мэри! Ужасно больно, и боль не уходит!
– Да, знаю. И у меня так бывает. Кажется, будто у тебя вырвали часть груди, да?
– Точно, именно такое у меня ощущение! – Он неуклюже погладил ладонями ее по спине. – Мэри, я так рад, что ты здесь! Ты всегда знаешь, что на что похоже, объясняешь, и мне становится легче. Без тебя было ужасно!
Ногу, прижатую к кровати, мучительно свело судорогой, и Мэри высвободилась из его объятий.
– Теперь я здесь, Тим, и пробуду все выходные. А потом мы вместе поедем в Сидней. Одних я вас здесь не оставлю. Ну а сейчас давай на бочок – и спать ради меня. Завтра нам нужно переделать массу дел в саду.
Тим послушно повернулся на бок.
– Спокойной ночи, Мэри. Ты мне нравишься. Теперь ты мне нравишься больше всех, не считая папы.
Рон заварил чай и разрезал пирог с тмином. Они сидели за кухонным столом напротив друг друга. Хотя до кончины Эсме Мэри не была знакома с Роном, она инстинктивно догадалась, что за последнюю неделю он постарел и усох: руки дрожали, лицо потускнело. Чувствовалось, что жизненный дух в нем угасает, и это отражалось на всем его облике: Рон как будто становился бесплотным. Мэри накрыла его ладонь своей.
– Тяжело вам. Вы вынуждены скрывать горе и опекать Тима. Господи, Рон, как бы я хотела помочь! Почему люди умирают?
– Не знаю, – покачал он головой. – Это самый трудный вопрос на свете, да? Мне так и не удалось найти ответ, который удовлетворил бы. Жестоко со стороны Господа дарить нам любимых, создавать нас по образу и подобию своему, чтобы мы могли их любить, а потом отнимать тех, к кому мы привязались. Не мешало бы ему быть к нам более милосердным, как вы считаете? Мы, конечно, все не ангелы, и ему, наверное, кажемся червяками, но большинство из нас стараются как могут, и многие не такие уж плохие люди. За что нам такие страдания? Тяжело, Мэри, страшно тяжело.
Рон прикрыл глаза рукой и заплакал. Мэри беспомощно смотрела на него, сердце сжалось от боли. Если б она могла как-то помочь! Сидеть и смотреть на чужое горе, понимая, что ты совершенно бессилен облегчить душевные муки скорбящего… Врагу не пожелаешь! Рон плакал долго, навзрыд. Судорожные всхлипы, глубокие и пронзительные, казалось, рвались из самой его души. Когда слез у него не осталось, он вытер глаза и высморкался.
– Может, еще чаю выпьете? – предложила Мэри.
На одно призрачное мгновение на губах Рона заиграла улыбка, очень похожая на улыбку Тима.
– Пожалуй, – вздохнул он. – Знаете, Мэри, никогда не думал, что так будет. Может, это потому, что я стар, не знаю. Никогда не думал, что после ухода Эс образуется такая ужасная пустота. Кажется, даже Тим уже не так важен – только она, только то, что я потерял ее. Все не то без моей старушки. Мне не хватает ее брюзжания и ворчания, когда она ругала меня за то, что я засиделся во «Взморье», хлебая пиво, как она выражалась. Мы с Эс были счастливы. И в этом вся беда. С годами прикипаешь друг к другу, становишься как пара старых изношенных сапог, теплых и удобных. И вдруг ничего этого нет! Как будто половину меня отрезали. Наверное, нечто подобное чувствует калека, у которого ампутировали руку или ногу. Он все думает, что она на месте, хочет почесать ее и недоумевает, обнаружив, что чесать-то нечего. Я все время думаю: о, вот это надо бы ей рассказать. А иногда так и хочется ляпнуть: о, эта шутка ей бы понравилась, мы бы вместе вдоволь нахохоталась. Мне очень тяжело, Мэри. Даже не знаю, стоит ли пытаться жить дальше.
– Да, кажется, я вас понимаю, – медленно произнесла Мэри. – Ампутация души…
Рон поставил чашку.
– Мэри, если со мной что-то случится, пожалуйста, позаботьтесь о Тиме, ладно?
Мисс Хортон не стала протестовать, не попыталась объяснить, что он поддался меланхолии и говорит глупости, просто кивнула и сказала:
– Да, конечно, позабочусь. Не волнуйтесь за Тима.
Глава 22
За долгую хмурую зиму, последовавшую после смерти миссис Мелвилл, Тим изменился. Он был похож на тоскующего зверя: ходил взад-вперед, словно что-то искал и никак не мог найти. При виде какого-нибудь неодушевленного предмета его глаза загорались, но быстро гасли, наполняясь разочарованием и растерянностью, словно он ждал чуда и не мог взять в толк, почему оно не произошло. Даже Гарри Маркему со товарищи не удавалось пронять его, в отчаянии сообщил Рон Мэри. Тим каждый день исправно ходил на работу, но бестактные зловредные шутки членов бригады падали на бесплодную почву: он терпеливо сносил их издевки и грубый юмор, – как и все остальное, словно отстранился от реальности, удалился в некий свой мир, который принадлежал ему одному и был надежно огражден от вторжения окружающих.
Дождливыми вечерами, под завывание ветра, бесновавшегося в деревьях вокруг дома, Мэри и Рон вели долгие бесплодные беседы о Тиме. Сам он в это время где-то бродил или уже спал. После смерти Эсме Мэри настояла, чтобы Рон проводил выходные в ее загородном доме: при мысли о том, что они с Тимом уедут, оставив старика сидеть в одиночестве перед холодным камином, у нее сжималось сердце.
Над ними довлел тяжкий груз тягучего уныния. Мэри уже не могла общаться с Тимом как прежде; для Рона утратило значение все, кроме бессодержательности его собственного бытия; что чувствовал Тим, никто не знал. Мэри впервые так близко столкнулась с горем. Больше всего ее угнетала собственная беспомощность, неспособность нормализовать ситуацию: что бы она ни сказала, что бы ни сделала, ничего не менялось.
Рон тоже стал ей небезразличен, потому что был отцом Тима, потому что был одинок и никогда не жаловался. С каждым днем он все больше занимал ее мысли. К концу зимы Мэри заметила, что Рон стал резко сдавать. Порой, когда они вместе сидели на веранде и он, бывало, поднимал к свету руку с набухшими венами, ей казалось, что сквозь покрытую старческими пятнами полупрозрачную кожу просвечивают кости. У него появились первые признаки тремора, его некогда твердый шаг постоянно сбивался, даже на ровном месте. Как бы усиленно Мэри ни пыталась его кормить, Рон неуклонно терял вес, буквально таял у нее на глазах.
Тревога давила на мисс Хортон, словно некая незримая сила. Иногда ей казалось, будто она бредет по безликой равнине, на которой нет ни указателей, ни ориентиров, и только работа с Арчи Джонсоном удерживала ее на грани реальности. В «Констебль Стил энд Майнинг» она могла быть самой собой, могла отвлечься от Рона с Тимом и погрузиться в дела. Работа стала единственной точкой опоры в ее жизни. Теперь Мэри страшилась пятниц и с нетерпением ждала понедельников. Рон с Тимом превратились в кошмарное удушающее бремя, ибо она не знала, как отвратить надвигающиеся несчастья, а беды, она чувствовала, неминуемы.
Как-то весенним субботним утром она сидела на веранде и наблюдала за Тимом. Тот стоял на берегу и смотрел на широкую реку. Что он видел? Выглядывал мать или пытался найти ответы, которые она не сумела ему дать? Больше всего Мэри беспокоило, что в ее отношениях с Тимом появилась трещина, ибо она догадывалась, что в его странной замкнутости есть и ее вина. С той самой ночи, когда Мэри вернулась в коттедж после недельного отсутствия, ее не покидало ощущение, что Тим на нее обижен. На откровенность его вызвать не удавалось, она словно обращалась к кирпичной стене: казалось, Тим не хочет ее слышать. Мэри не оставляла попыток выяснить причину его необычного поведения, пробовала подступиться к нему и так, и эдак, но он отказывался заглатывать даже самую соблазнительную наживку, чуть ли не с презрением отталкивая ее. Правда, внешне это почти никак не выражалось: Тим по-прежнему был учтив, охотно трудился в саду, помогал по дому и ни разу не обмолвился о своем недовольстве. Он просто замкнулся.