На веранду вышел Рон, держа в руках поднос с завтраком. Проследив за взглядом Мэри, прикованным к фигуре Тима, который застыл на берегу словно часовой, Рон вздохнул.
– Выпей чаю, Мэри. Ты ведь ничего не ела на завтрак, милая. – Мистер Мелвилл уже давно обращался к ней на «ты». – А я вчера испек вкусный тминный пирог.
Мэри с трудом отвлеклась от мыслей о Тиме и улыбнулась.
– Боже мой, Рон, да вы за последние месяцы превратились в заправского кулинара.
Он прикусил внезапно задрожавшую губу.
– Эс обожала тминный пирог, это был ее любимый. Я читал в «Геральд», что в Америке едят хлеб с тмином, а вот в пироги тмин не кладут. Уму непостижимо! Что может быть отвратительнее тмина в хлебе? А вот ароматный желтый пирог с тмином – вкуснотища!
– У каждого народа свои традиции, Рон. Американцы, возможно, сказали бы противоположное, прочитав в газетах, что австралийцы никогда не кладут тмин в хлеб, а едят его в пироге. Хотя, если честно, теперь в любой из сиднейских континентальных пекарен можно купить ржаной хлеб с тмином.
– Да что с них взять, с этих новоявленных австралийцев? За ними не заржавеет, – фыркнул он, выражая присущее коренным австралийцам презрение к иммигрантам из Европы. – Впрочем, какая разница? Поешь пирога, Мэри, поешь.
Съев половину отрезанного кусочка, Мэри отставила тарелку.
– Рон, что с ним происходит?
– Черт возьми, Мэри, мы уже сто раз это обсудили, до мельчайших подробностей! – вспылил мистер Мелвилл, затем сокрушенно сжал ее руку. – Прости, милая, я не хотел срываться на тебя. Знаю, ты беспокоишься за Тима. Только потому и спрашиваешь постоянно. Не знаю я, милая, не знаю. Кто бы мог подумать, что после смерти мамы он будет так тосковать? Да еще так долго. Просто сердце разрывается!
– Мое действительно разрывается. Я не знаю, что делать, но делать что-то нужно, и немедля! Он уходит от нас, Рон, все дальше и дальше. И если мы не вернем его в ближайшее время, то потеряем навсегда!
Рон присел на подлокотник кресла и притянул голову Мэри к своей тщедушной груди.
– Мэри, милая, хотел бы я знать, да вот не знаю. И самое страшное, что меня это не заботит так, как раньше. И я ничего не могу с собой поделать. Словно Тим мне больше не сын и мне до него нет дела. Если подумать – кошмар, но у меня на то есть свои причины. Подожди-ка здесь.
Он внезапно встал и ушел в дом, а через пару минут вернулся с папкой под мышкой. Бросил папку на стол рядом с подносом, придвинул стул и сел напротив Мэри. Озадаченная и расстроенная, она подняла на него глаза.
– Здесь все документы, касающиеся Тима, – сказал Рон. – Мое завещание, банковские счета, страховки, ежегодные выплаты. Все документы, подтверждающие, что Тим финансово обеспечен до конца своих дней. – Он отвернулся в сторону пляжа, и Мэри больше не видела его лица. – Я умираю, Мэри, – медленно продолжал Рон. – Не хочу жить и не могу себя заставить. Я как заводная обезьянка – знаешь, есть такие: бьют в барабан и маршируют, сначала быстро, потом все медленней и медленней и, в конце концов, останавливаются. Так вот это я и есть. У меня кончается завод, и с этим ничего не поделаешь. И знаешь, Мэри, я рад! Будь я помоложе, переживал бы уход Эс иначе, но возраст берет свое. После нее осталась огромная пустота, которую ничто и никто не заполнит, даже Тим. Я хочу одного: лежать с ней там, в земле. Мне не дает покоя мысль, что ей, должно быть, холодно и одиноко. По-другому и быть не может, ведь долгие годы она делила со мной супружеское ложе. Как подумаю, что ей там холодно и одиноко!.. Это невыносимо. После ее ухода у меня ничего не осталось, я даже не в силах заставить себя заботиться о Тиме. Вот почему на этой неделе я пошел к своему поверенному и попросил привести в порядок все документы. Я не оставляю тебе ничего, кроме хлопот, но всегда, с самого начала, чувствовал, что ты крепко привязалась к Тиму и без возражений возьмешь на себя все заботы. С моей стороны это эгоизм, но ничего не попишешь. Мэри, я оставляю Тима на тебя, здесь все его бумаги. Возьми их. Я оформил на тебя пожизненную доверенность, которая дает тебе право вести финансовые дела Тима. Не думаю, что Дони будет сильно тебе мешать – ее мужу Тим не нужен, – но на всякий случай я оставил пару писем: одно для Дони, второе – для ее гомика мужа. На работе я сказал, что выхожу на пенсию. Буду сидеть дома и ждать, а на выходные приезжать сюда с Тимом, если ты не возражаешь. В любом случае осталось уже недолго.
– О, Рон, Рон! – всхлипнула Мэри, протягивая к старику руки. Стройная фигура на пляже растворилась в пелене слез.
Они прильнули друг к другу: у каждого была своя боль, – а спустя несколько секунд Мэри осознала, что скорее это Рон утешает ее, а не она его. Объятия старика, по-мужски покровительственные, даровали ей ощущение умиротворения, сострадания и защищенности. Она уткнулась лицом в его дряблую худую шею и закрыла глаза.
Внезапно у нее по спине пробежал холодок, и мисс Хортон в испуге распахнула глаза. В нескольких шагах от них стоял Тим, и впервые за долгие месяцы их дружбы Мэри увидела, что он разгневан. Его трясло от ярости, глаза потемнели; кулаки конвульсивно сжимались и разжимались. Ужаснувшись, Мэри отпрянула от Рона, причем так резко, что тот пошатнулся, хватаясь за один из столбов, поддерживавших крышу веранды. Обернувшись, он увидел Тима. С минуту отец и сын молча смотрели друг на друга, потом Тим повернулся и побежал по тропинке к реке.
– Что с ним такое? – прошептал Рон.
Пораженный, он хотел последовать за сыном, но Мэри вцепилась ему в руку.
– Нет, не надо!
– Мэри, я должен выяснить, что с ним случилось! Что он сделал? Чем он тебя так напугал? Отпусти!
– Не надо, Рон, прошу вас! Я сама схожу за Тимом, а вы побудьте здесь. Пожалуйста! Рон, не спрашивайте ни о чем. Просто позвольте мне самой его найти!
Нехотя Рон согласился.
– Что ж, милая, иди. Ты с ним ладишь, и, возможно, утешение женщины – именно то, что ему сейчас нужно. Если б Эс была жива, я послал бы ее. Ступай.
Мэри торопливо спустилась к берегу, но Тима там не оказалось. Она оглядела пустынный пляж. В последнее время Тим любил уединяться на одной поляне в лесу, и Мэри направилась в сторону леса. Тим был там. Облегченно выдохнув, Мэри устало прислонилась к дереву и стала наблюдать за ним. Его душевные терзания потрясли ее. Каждая линия до боли красивой высокой фигуры безмолвно кричала о страдании, точеный профиль искажала невыносимая му́ка. Оставаться равнодушной к его горю было невозможно. Мэри бесшумно приблизилась к Тиму и тронула за плечо. Он вздрогнул, словно ее пальцы обожгли его.
– Тим, что с тобой? Чем я тебя обидела?
– Ничем, ничем!
– Не скрывай от меня, Тим! Что я сделала не так?
– Ничего! – выкрикнул он.
– Но ведь ты на меня обижен! Уже несколько месяцев. Я это чувствую, но не пойму, что я сделала не так! Скажи!
– Уходи!
– Нет, я никуда не уйду. Не уйду, пока ты не объяснишь, в чем дело! Мы с твоим папой с ума сходим от беспокойства, а ты смотрел на нас с ненавистью. С ненавистью, Тим! – Она встала перед ним и схватила его за плечи.
– Не трогай меня! – Он оттолкнул ее и отвернулся.
– Почему, Тим? Чем я так сильно тебя обидела, что ты не позволяешь прикасаться к тебе?
– Ничем!
– Я тебе не верю! Тим, я никогда не думала, что ты будешь мне лгать, но сейчас ты лжешь! Пожалуйста, объясни, в чем дело, прошу тебя!
– Не могу! – в отчаянии прошептал он.
– Можешь, Тим, можешь! У тебя никогда не было от меня тайн! Тим, пожалуйста, не отталкивай меня, не отгораживайся! У меня сердце разрывается, я вне себя от беспокойства и страха за тебя, потому что не знаю, что делать! – Мисс Хортон заплакала, вытирая слезы ладонью.
– Я не могу, не могу! Я не знаю! Я столько всего чувствую, что не могу думать. Я не понимаю, что все это значит!
Тим резко повернулся к ней. Он выглядел таким возбужденным, агрессивным, что Мэри попятилась. Перед ней стоял сердитый незнакомец, в котором она не находила ни одной привычной черточки.
– Знаю только, что я тебе больше не нравлюсь, и все! Теперь тебе больше нравится папа, а я совсем не нравлюсь! С тех пор как ты познакомилась с папой, я перестал тебе нравиться. Я знал, что так будет, знал! Да и как я могу тебе нравиться больше него, ведь он целый доллар, а я – нет? Мне самому он нравится больше, чем я сам!
– Тим! Тим! Как ты мог такое подумать? – воскликнула Мэри. – Это неправда! Ты мне нравишься так же, как всегда. Ты не переставал мне нравиться ни на минуту! Ты просто не можешь перестать мне нравиться!
– Но я перестал тебе нравиться, когда ты познакомилась с папой!
– Нет, нет, неправда, Тим! Пожалуйста, поверь мне, это не так! Твой папа мне симпатичен, но он никогда не будет мне нравиться больше, чем ты, никогда! Если хочешь знать, твой папа мне нравится главным образом потому, что он твой папа. Он создал тебя. – Она пыталась говорить ровным тоном, надеясь, что Тима это успокоит.
– Это ты лжешь, Мэри! Я чувствую! Мне всегда казалось, что ты считаешь меня взрослым, но теперь я знаю, что это не так. Теперь – нет, нет. Я видел вас с папой! Я больше не нравлюсь тебе. Теперь тебе нравится папа! Ты не возражаешь, чтобы папа обнимал тебя! Я вижу, как ты постоянно обнимаешь и утешаешь его! А мне не позволяешь обнимать тебя, и сама тоже меня не утешаешь! Только одеяло подтыкаешь, и все. А я хочу, чтобы ты обнимала и утешала меня, но ты этого не делаешь. А папу утешаешь! Чем я плох? Почему я больше не нравлюсь тебе? Почему ты переменилась ко мне с тех пор, как папа начал приезжать сюда с нами? Почему я всегда остаюсь в стороне? Я точно знаю, что я тебе не нравлюсь! Тебе папа нравится!
Мэри оцепенела. Она хотела откликнуться на этот исступленный крик, молящий о любви, но была слишком ошеломлена. Тим ревновал! Ревновал неистово, предъявляя на нее права! В отце он видел соперника. Однако то была ревность не ребенка, а мужчины – первобытного самца-собственника. Никакие увещевания не шли на ум; она не знала, что сказать.