Застыв, они настороженно смотрели друг на друга. Чувствуя, что едва держится на трясущихся ногах, Мэри опустилась на пенек, не отрывая глаз от лица Тима.
– Тим, – неуверенно начала она, стараясь крайне осторожно подбирать слова, – Тим, ты знаешь, что я никогда не лгала тебе. Никогда! Я не смогла бы лгать тебе, ты мне слишком дорог. То, что сейчас тебе скажу, я не смогла бы сказать ребенку. Это можно сказать только взрослому человеку. Ты утверждаешь, что во всех отношениях взрослый человек, а раз так, значит, будь добр, все трудности и тяготы, с которыми сопряжена жизнь взрослого, воспринимай как настоящий мужчина. Я не могу тебе понятно объяснить, почему твоему папе позволяю меня обнимать, а тебе – нет, но это не потому, что ты ребенок, а потому, что он старик. Как видишь, ты понял все наоборот. Тим, ты должен быть готов принять еще один такой же удар, как смерть мамы, и должен быть сильным. Ты уже достаточно взрослый, чтобы хранить секреты, а то, что я тебе сейчас скажу, это секрет, который нужно скрывать от других, особенно от папы. Он никогда не должен узнать, что я тебе это рассказала. Помнишь, как-то раз я объясняла тебе, почему люди умирают. Они становятся слишком старыми и устают от жизни. Силы у них иссякают, как у часов, которые забыли завести, и сердца перестают биться. Иногда происходит какое-то событие, из-за которого человек начинает чахнуть быстрее. Это и случилось с твоим папой. После смерти твоей мамы он стал быстро угасать, без нее он с каждым днем все больше и больше устает от жизни.
Тим по-прежнему дрожал, но Мэри не знала, последствия ли это вспышки ярости или реакция на ее слова.
– Тим, я знаю, что ты ужасно тоскуешь по маме, – продолжила она, – но тоска папы несравнима с твоей, потому что ты молод, а он стар. Твой папа хочет умереть, хочет лечь в землю возле твоей мамы и спать с ней рядом, как они спали вместе каждую ночь, когда она была жива. Он хочет снова быть с ней. Они принадлежат друг другу, понимаешь? Там, на веранде, он сказал мне, что чувствует приближение смерти. Он больше не хочет ни ходить, ни разговаривать, потому что стар и не может жить без твоей мамы. Вот почему я обнимала его. Я была опечалена и плакала от жалости к нему. На самом деле это твой папа меня утешал, а не я – его. Ты все неверно истолковал.
Тим заплакал, и Мэри повелительно подняла руку.
– Нет, Тим, не надо плакать! Теперь ты должен быть очень храбрым и сильным. Не показывай папе, что ты плакал. Я знаю, что уделяю ему много времени, которое, ты считаешь, по праву принадлежит тебе, но его дни на исходе, а у тебя впереди целая жизнь! Разве я поступаю неправильно, стараясь подарить твоему папе немного счастья, чтобы скрасить его последние деньки? Подари ему эти счастливые дни, Тим, не будь эгоистом! Ему так одиноко! Милый, он ужасно тоскует по твоей маме, тоскует так же, как тосковала бы по тебе я, если бы ты умер. Для него свет погас.
Тим не умел контролировать эмоции, и теперь на его лице отражалась целая гамма чувств. Было очевидно, что многое он понял. Тим хорошо усваивал информацию, если она была выражена знакомыми ему словами. Возможно, какие-то нюансы ускользали от него, но общий смысл он постигал.
Мэри устало вздохнула.
– Мне тоже все эти месяцы было нелегко, ведь прежде я заботилась только о тебе, а теперь вас двое. Сколько раз я мечтала о том, чтобы снова быть только с тобой, но когда ловила себя на этой мысли, мне становилось стыдно, Тим. Видишь ли, жизнь не всегда складывается так, как нам хочется. В жизни редко бывает все идеально, и мы просто должны научиться мириться с этим. Сейчас мы в первую очередь обязаны думать о твоем папе. Ты ведь знаешь, какой он хороший, добрый человек, и справедливости ради ты должен признать, что он никогда не относился к тебе как к ребенку, верно? Он научил тебя самостоятельности, любил проводить с тобой время во «Взморье». Он всегда был тебе самым лучшим и верным другом, но при этом у него была и своя жизнь, и вовсе не потому, что он эгоист. Он всегда думал о тебе, о маме и Дони, и мысли о вас согревали и утешали его, наполняли смыслом его жизнь. Тебе очень повезло, Тим, что у тебя такой отец. Ты не думаешь, что мы должны возместить ему хоть немного того, что он щедро дарил тебе все эти годы? Тим, я хочу, чтобы с этой минуты ты по-доброму относился к своему отцу. Ты не должен волновать его, замыкаясь в себе, как делал в последнее время. И не должен показывать ему, что тебе известно все, что я сейчас объяснила. Я хочу, чтобы в присутствии папы ты пел, болтал, смеялся, словно счастлив, по-настоящему счастлив. Я знаю, это трудно понять, но я готова объяснять снова и снова, пока ты не поймешь.
В глазах Тима одновременно отразились горе и радость, а потом они потускнели и он уткнулся лицом ей в колени. Мисс Хортон гладила его по волосам и тихо с ним разговаривала.
Наконец он поднял голову и попытался улыбнуться. Не получилось. Тим выглядел растерянным, в глазах затаилась печаль. Морщинка на левой щеке прорезалась глубже. Грустный клоун, отвергнутый влюбленный, кукушонок в гнезде жаворонка.
– Ох, Тим, не смотри на меня так! – взмолилась Мэри.
– На работе меня называют тупицей, – заговорил он, – но если я очень стараюсь думать, у меня это немного получается. Мэри, с тех пор как мама умерла, я все пытался придумать, как показать тебе, что ты мне очень нравишься, ведь я думал, что папа тебе нравится больше, чем я. Я не понимаю, что ты со мной делаешь, я только это чувствую, а объяснить не могу, потому что не знаю нужных слов. Я не могу найти правильные слова… Но в фильмах, которые показывают по телевизору, я видел, что мужчина обнимает девушку, а потом ее целует, и она сразу догадывается, что она ему очень нравится. Мэри, ты мне нравишься! Ты нравилась мне даже тогда, когда я думал, что я тебе больше не нравлюсь. Ты мне нравишься, нравишься!
Он заставил ее встать, неумело обнял и прижал к себе, да так крепко, что Мэри запрокинула голову, хватая ртом воздух, и потом прижался щекой к ее щеке, пытаясь дотянуться до губ. Застигнутая врасплох, Мэри отчаянно сопротивлялась, силясь высвободиться из его объятий, а потом дух борьбы угас, осталось только ощущение близости красивого молодого тела и прикосновения неуклюжих губ. Столь же неопытная, как и он, Мэри почувствовала, что Тим нуждается в помощи и ободрении. Она не могла обмануть его ожидания и считала, что не вправе отвергнуть, унизить Тима, растоптав его гордость. Тим чуть ослабил объятия, и она, высвободив руки, стала гладить его лоб, закрытые глаза, окаймленные шелковистыми ресницами, впалые щеки. Он целовал ее в соответствии со своими представлениями о поцелуе, то есть просто прижимался к ней сомкнутыми губами, но это его не удовлетворяло. Мэри нежно надавила на его нижнюю губу, заставляя приоткрыть рот, и, зарывшись пальцами в волосы, притянула его голову к себе. На этот раз Тим остался доволен, и его восторг передался ей.
Прежде Мэри случалось обнимать Тима, но как ребенка, а теперь он открылся ей как мужчина, и Мэри Хортон пребывала в благоговейном трепете – утопая в его объятиях, ощущая прикосновение его губ, гладя мускулистую гладкую грудь. Ладонь Тима проникла под ворот платья и обхватила ее голое плечо.
– Мэри! Тим! Мэри! Тим! Вы где? Слышите меня? Это Рон! Отзовитесь!
Мэри вырвалась из объятий Тима и, схватив его за руку, потащила под сень деревьев. Они бросились бежать и остановились лишь тогда, когда голос Рона растворился вдали. Сердце Мэри колотилось так сильно, что ей едва удавалось перевести дух. На мгновение она подумала, что сейчас потеряет сознание. Тяжело дыша, она прильнула к Тиму, а когда почувствовала себя лучше, смущенно отстранилась и сказала:
– Перед тобой глупая старая дура.
На губах Тима играла прежняя восхитительная улыбка, но в выражении лица появилось нечто новое – некая зачарованность, изумление, словно он увидел ее в новом свете. Мэри будто окатили холодной водой. Она схватилась за голову, пытаясь понять, как это произошло. Как теперь разрешить ситуацию и вернуть все на круги своя, не задев чувств Тима?
– Тим, нам не следовало этого делать, – произнесла она медленно.
– Почему? – Его лицо светилось счастьем. – Мэри, я не знал, что так бывает! Мне понравилось! Это еще лучше, чем когда ты обнимаешь или утешаешь меня!
Она неистово замотала головой.
– Все равно, Тим, мы не должны были так поступать! Есть вещи, которые нам делать нельзя, в том числе и это. Плохо, что нам понравилось. Это не должно повториться, и вовсе не потому, что мне понравилось меньше, чем тебе, а потому, что это непозволительно. Поверь мне, Тим, это непозволительно! Я несу ответственность за тебя, я должна заботиться о тебе так, как того хотели бы твои родители, а значит, мы не можем целоваться. Не можем.
– Но почему, Мэри? Что в этом плохого? Мне так понравилось! – Радость на его лице сменилась непониманием.
– Само по себе это не преступление, Тим. Но нам с тобой это делать запрещено. Это грех. Ты знаешь, что такое грех?
– Конечно! Это когда ты делаешь то, что не нравится Господу.
– Так вот, Господь против того, чтобы мы целовались.
– А почему Господь против? Мэри, мне еще никогда не было так хорошо! Мне даже казалось, что я целый доллар! Почему Господь должен возражать? Это же несправедливо, несправедливо!
– Да, Тим, несправедливо, – вздохнула Мэри. – Но порой нам трудно понять Божий промысл. Есть много глупых правил, которые мы обязаны соблюдать, не совсем понимая, зачем они нужны, ведь так?
– Да, наверное, – уныло согласился Тим.
– Когда речь идет о Божьем промысле, мы все не стоим целого доллара – ни ты, ни я, ни твой папа, ни премьер-министр Австралии, ни королева. Ты уж поверь мне, Тим! – принялась уговаривать его Мэри. – Ты должен мне поверить, Тим. Если не поверишь, мы больше не сможем быть друзьями, нам придется расстаться. Мы с тобой не вправе обниматься и целоваться, это грех в глазах Господа. Я в матери тебе гожусь, Тим!
– Ну и что?