В гостиной по-прежнему доминировали серые тона, но теперь стены украшали картины, а в обстановке присутствовали вещи насыщенного рубинового цвета, которые сверкали словно рассыпанные по комнате тлеющие угольки. На строгой каминной полке стояла шведская ваза из рубинового стекла; на жемчужно-сером ковре лежал, напоминая лужицу крови, мохнатый коврик рубинового цвета. Все-таки хорошо дома, подумала Мэри, обводя взглядом все эти неодушевленные свидетельства ее богатства и вкуса. Скоро она будет жить здесь вместе с Тимом, который тоже внес свою лепту в оформление интерьера. Скоро, очень скоро… «А хочу ли я, чтобы Тим жил здесь?» – спрашивала себя Мэри, в волнении расхаживая по комнате. Как странно: чем ближе был день встречи, тем неохотнее она ждала появления Тима.
Солнце зашло час назад, и небо на западе было такое же темное, как и во всем мире. Над городом, залитым красными огоньками, нависли низкие облака, однако дождь прошел стороной, оставив Артармон лежать в летней пыли. Жаль, думала Мэри, нам бы дождик не помешал, а то сад засох. Не включая свет, она прошла на темную кухню и встала у окна, пытаясь разглядеть дом Эмили Паркер, но тот прятался за камфорными лаврами.
Ее глаза уже привыкли к темноте. Мэри бесшумно отворила заднюю дверь и, как всегда, неслышно ступая, выскользнула на террасу. С минуту она стояла на месте, с наслаждением вдыхая ароматы цветов и землистый запах далекого дождя. Ей было так радостно, что она снова дома, но радости было бы больше, если бы в сознании не маячил образ Тима.
И вдруг, словно ее мысли воплотились в реальность, на фоне далекого плачущего неба проступили очертания его головы и фигуры. Обнаженный, в каплях воды после вечернего душа, Тим сидел на балюстраде, обратив лицо к беззвездному небу, будто увлеченно слушал некую мелодию, недоступную слуху обычного человека. Тусклый свет растворялся в его ярких волосах и бледными жемчужными бликами струился вдоль лица и тела. Застывшие в неподвижности мускулы туго обтягивала блестящая кожа. Глаза Тима были закрыты, будто он скрывал от ночи свои мысли.
«Больше месяца миновало с нашей последней встречи, и вот он здесь, словно плод моего воображения. Нарцисс, мечтательно созерцающий свое отражение в озере. Почему его красота так сильно потрясает меня, когда я снова вижу его после долгой разлуки?»
Тихо ступая по плитам из песчаника, она приблизилась к Тиму и встала у него за спиной. На шее поблескивала жилка, и Мэри смотрела на нее до тех пор, пока желание прикоснуться к нему не возобладало. Она склонилась к Тиму, трогая его за плечо, и уткнулась лицом во влажные волосы, губами касаясь уха.
– Тим, я так рада, что ты здесь и ждешь меня, – прошептала Мэри.
Ее появление его не напугало, он даже не вздрогнул, словно почувствовал ее присутствие в ночной тишине. Тим прижался к Мэри, а она, одной рукой обнимая за шею, вторую положила ему на живот. От ее прикосновений мышцы живота судорожно сжались и замерли, будто он перестал дышать. Тим повернул голову, чтобы видеть ее лицо. Всем своим обликом он излучал спокойствие. Его серьезные глаза были подернуты серебристой пеленой, сквозь которую он смотрел на нее, но видел не Мэри Хортон. Тронув губами ее губы, Тим стиснул ее руку. Этот поцелуй был не похож на первый. Он дарил ощущение томного сладострастия и некоего колдовства, словно человек, которого Мэри вывела из мечтательных раздумий, был вовсе не Тимом, а духом бархатной летней ночи. Без страха и колебаний Тим заключил Мэри в объятия и взял на руки.
Он спустился с террасы в сад и зашагал по короткой траве, не издававшей ни звука под его босыми ногами. Мэри порывалась возразить, заставить его вернуться в дом, но потом передумала и уткнулась лицом ему в шею, подчинив свою рассудочность его странной молчаливой целеустремленности. Тим отнес Мэри под сень камфорных лавров, посадил на траву и опустился рядом на колени, кончиками пальцев нежно водя по ее лицу. От переполнявшей ее любви Мэри, казалось, оглохла и ослепла – словно тряпичная кукла, клонилась вперед, руки безвольно повисли, голова падала ему на грудь. Распустив ей волосы, Тим перешел к одежде – раздевал с сосредоточенной медлительностью и каждую вещь аккуратно сворачивал и складывал рядом. Мэри сидела с закрытыми глазами, стыдливо сжавшись в комочек. Каким-то чудом они поменялись ролями, и Тим совершенно непонятным образом занял доминирующее положение.
Раздев Мэри, он положил ее руки себе на плечи и обнял. Она охнула, открывая глаза. Впервые в жизни она прижималась к голому мужскому телу, и ей ничего не оставалось, как отдаться на волю своей чувственности. Мэри пребывала в состоянии, подобном гипнотическому трансу, словно грезила наяву, но эта греза была более осязаемой и реальной, чем весь мир за границами темноты под кронами камфорных лавров. Неожиданно шелковистая кожа под ее ладонями обрела форму и плоть: тело Тима. Придавленная им к земле, она обнимала его, и это было фантастическое ощущение: ничего более желанного жизнь не могла бы преподнести Мэри. Подбородок Тима колол ей шею, пальцы впивались в ее плечи, его пот стекал с нее. Она осознала, что его переполняет бездумный восторг, который передался и ей. И было не важно, молодая у нее кожа или старая. Главное, что Тим находился в ее объятиях, сливался с ней, и это она, Мэри, дарила Тиму блаженство, столь полное и безотчетное, что он отдавался ему со всей своей природной естественностью, освободившись от цепей, которые всегда будут сковывать ее.
Глубокой ночью, когда неясный шум дождя, лившего в западной стороне, стих за горами, Мэри отодвинулась от Тима, подобрала с земли одежду и, прижимая ее к груди, склонилась над ним.
– Пойдем в дом, сердце мое, – прошептала она. – Скоро начнет светать, пойдем.
Он тотчас встал, взял ее на руки и понес в дом.
В гостиной по-прежнему горел свет. Мэри один за другим погасила все светильники. Войдя в спальню, Тим положил ее на кровать и уже готов был уйти, но она его остановила.
– Тим, ты куда? – Мэри подвинулась на кровати, освобождая для него место. – Это теперь и твоя постель.
Он лег рядом. Мэри положила голову ему на плечо и стала медленно поглаживать грудь. Внезапно Тим будто окаменел, затаив дыхание. Мэри тоже замерла, ее глаза наполнились страхом. Не в силах больше выносить это, она приподнялась на локте и включила лампу на тумбочке.
С момента их встречи на террасе Тим не произнес ни слова, а ей внезапно до нестерпимости захотелось услышать его голос. Если он сейчас не заговорит, она поймет, что Тим где-то далеко, не здесь.
Он лежал с широко раскрытыми глазами и смотрел на нее, даже не моргнув от неожиданно вспыхнувшего яркого света. Его лицо, печальное и суровое, приобрело новое, незнакомое ей выражение зрелости, которого прежде она не замечала. Значит, она была слепа или его лицо изменилось? Тело Тима больше не было чужим или запретным для нее. Она могла смотреть на него открыто, с любовью и уважением, ибо оно принадлежало существу, столь же живому и целостному, как она сама. Какие синие у него глаза, как изящно очерчен контур губ, как трагична крошечная морщинка у левого уголка рта! И как же он молод, как молод!
Тим моргнул, переводя взгляд с некой незримой точки в бесконечности, которую видел только он, на лицо Мэри. Рассматривая усталые, истерзанные тревогой черты, припухшие от его поцелуев губы, кончиками пальцев он ласково провел по ее упругим округлым грудям.
– Тим, почему ты молчишь? – спросила Мэри. – Что я сделала не так? Ты мною разочарован?
Его глаза наполнились слезами, которые заструились по щекам, капая на подушку, но на сладостных чудесных губах расцвела улыбка, а рука крепче стиснула ее грудь.
– Однажды ты мне сказала, что от счастья люди плачут. И вот смотри, Мэри, я плачу! Я так счастлив, что плачу!
Облегченно выдохнув, она рухнула ему на грудь.
– Я думала, ты сердишься на меня!
– На тебя? Мэри, я вообще не могу сердиться на тебя. Я не сердился на тебя даже тогда, когда думал, что я тебе не нравлюсь.
– Тогда почему ты молчал весь вечер?
– А я должен был что-то говорить? – удивился Тим. – Я не знал, что я должен разговаривать. Когда ты вернулась, я не знал, что сказать. Думал только о том, чтобы сделать все, о чем говорил мне папа, пока ты была в больнице. А потом, когда стал делать, мне уже было не до разговоров.
– Папа тебе говорил?
– Да. Я спросил у него: теперь, когда мы поженились, грех ли это будет, если я тебя поцелую? И он ответил, что, раз мы поженились, это вовсе не грех. И объяснил про многое другое, что я должен делать. Сказал, я должен знать, что делать, иначе причиню тебе боль и ты будешь плакать. Мэри, а я не хочу, чтобы ты плакала из-за того, что я причинил тебе боль. Я не причинил тебе боль, ты не плакала, нет?
– Нет, Тим, – рассмеялась она, крепко обнимая его. – Ты не причинил мне боль, и я не плакала. Это я сама была как неживая. Считала, что вся ответственность лежит на мне, и боялась, что не справлюсь.
– Мэри, тебе правда не было больно? Папа говорил, чтоб я постарался не причинить тебе боль.
– Тим, ты был великолепен. Мы с тобой находились в хороших руках, в твоих неискушенных руках. Я очень тебя люблю!
– Слово «люблю» лучше, чем «нравится», да?
– Если оно употреблено к месту.
– Мэри, я его буду говорить только тебе, а всем остальным – что они мне нравятся.
– Так и должно быть, Тим.
К тому времени, когда рассвет проник в комнату, озарив ее чистым мягким сиянием нарождающегося дня, Мэри уже крепко спала. А Тим лежал с открытыми глазами и смотрел в окно, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Она была такая маленькая и нежная, такая милая и ароматная. Некогда Тим так же прижимал к груди своего плюшевого медведя. Но Мэри была живая и могла обнять его в ответ, и это было куда приятнее. После того как мишку у него забрали, объяснив, что он уже вырос и больше не должен спать с игрушкой, Тим неделями лил слезы, прижимая к ноющей груди пустые руки, – оплакивал кончину друга. Он чувствовал, что мама не хотела отнимать у него медведя, но после того, как Тим однажды вернулся с работы в слезах и сказал ей, что Мик и Билл высмеяли его за то, что он спит с игрушкой, она, стиснув зубы, приняла решение, и в тот же вечер плюшевый мишка оказался в мусорном баке. О, какая же длинная и темная была та ночь! Ее населяли страшные тени, которые причудливо извивались, превращаясь в когти, клювы и длинные острые клыки. Пока плюшевый мишка был с ним, Тим прятал в нем лицо, и чудища не смели приближаться, оставаясь у дальней стены, а потом он очень долго привыкал к тому, что они снуют вокруг него, клацая зубами перед самым его носом. С тех пор как мама стала оставлять в комнате включенный ночник, Тим боялся меньше, но до сего дня он ненавидел темноту: она таила в себе смертельную опасность и кишела грозными хищниками.