Забыв, что он не должен шевелиться, а то разбудит Мэри, Тим повернулся к ней и, положив подушку повыше, принялся рассматривать. Завороженный, он старался запомнить каждую деталь ее облика, так непохожего на его собственный. Особенно поражали Тима ее груди, он не мог оторвать от них глаз. От одной мысли о них его охватывало волнение, а то, что он испытал, когда они соприкасались с его телом, вообще не поддавалось описанию. Ему казалось, что Мэри была устроена по-другому, специально для него; он не сознавал, что она такая же, как любая другая женщина. Она была его Мэри и целиком и полностью принадлежала ему, как некогда плюшевый мишка. Ее тело предназначалось для него одного, чтобы он, обнимая его, спасался от нашествия ночи, отгонял ужас и одиночество.
Папа сказал, что к Мэри никто никогда не прикасался, и то, что Тим подарит ей, будет для нее незнакомым. Тим лучше любого разумного мужчины понял, что на нем лежит огромная ответственность. В пылу охватившего его дикого, слепящего исступления он напрочь позабыл все, что говорил ему папа, но теперь, вспоминая, решил, что в следующий раз постарается не забыть. Тим был самоотверженно предан Мэри, и эта преданность, казалось, происходившая откуда-то извне, сочетала в себе благодарность, любовь и глубокое, умиротворяющее ощущение безопасности. С ней он никогда не чувствовал, что его оценивают и воспринимают как ущербного. Пусть у нее морщины и не очень упругая кожа, Тим не считал ее безобразной или нежеланной. Он был беззаветно влюблен, и в его глазах Мэри была прекрасна.
Поначалу, когда папа сказал ему, что он должен переселиться в дом в Артармоне и там в одиночку ждать приезда Мэри, Тим воспротивился, но папа запретил ему возвращаться на Серф-стрит. Целую неделю Тим ждал – с утра до вечера подрезал траву на газоне, выпалывал сорняки на цветочных клумбах, подравнивал кустарники, а ночами, включив свет во всех комнатах, чтобы изгнать демонов темноты, бродил по пустынному дому, пока не засыпал от усталости. «Тебе больше не место на Серф-стрит», – сказал папа. Тим умолял его поехать с ним, но тот ответил категорическим отказом. Теперь, размышляя об этом, Тим решил, что папа точно знал, как все будет. Папа всегда все знал.
Минувшим вечером в западной стороне грохотал гром и в воздухе ощущался жгучий землистый запах дождя. В детстве Тим до жути боялся гроз, но потом папа объяснил ему, что страх быстро пройдет, если выйти на улицу и понаблюдать, как зигзаги молний расчерчивают чернильное небо, а гром ревет, словно огромный невидимый бык. И Тим, растревоженный, приняв душ, как был голый, вышел на улицу наблюдать грозу. В доме рычащие призраки бросались бы к нему из каждой щели, но на террасе, где его тело поглаживал влажный ветерок, они не имели над ним власти. И постепенно Тим растворился в ласковой ночи, слился в бездумной целостности со всеми неразумными земными созданиями. Казалось, он различает в темноте каждый лепесток на каждом цветке, а пение всех птиц, какие есть на свете, наполняют его существо беззвучной музыкой.
В первые минуты он лишь смутно догадывался, что Мэри рядом, но потом любимая рука обожгла его плечо, пронзив болью, хотя это была вовсе не боль. Тим сразу почувствовал произошедшую в ней перемену и понял, что и Мэри тоже нравится трогать его, так же, как он жаждал прикасаться к ней. Когда она положила ладонь ему на живот, Тим будто наэлектризовался и оцепенел, не смея вздохнуть от страха, что Мэри рассеется как дым. Однажды он уже целовал ее, давно, много месяцев назад, и тот первый поцелуй вызвал у него желание, которое он не знал, как утолить. Целуя Мэри второй раз, Тим был вооружен знаниями, которыми с ним поделился папа, и испытал пьянящую торжествующую радость, дарившую ощущение превосходства. Желая ощущать прикосновение обнаженного тела, Тим принялся раздевать Мэри, но делал это бережно, стараясь ее не напугать.
Ноги сами повели его в сад. Он не любил дом в Артармоне в отличие от загородного коттеджа. Только в саду Тим чувствовал себя в своей стихии. Именно здесь, в саду, он наконец прикоснулся к груди Мэри и смог забыться в благоуханном пронизывающем тепле ее тела. Несколько часов Тим упивался им, вдохновленный невыносимым наслаждением, которое дарила близость Мэри и осознание того, что она с ним – каждой клеточкой своего существа.
Но потом Мэри сказала, что им пора вернуться в дом, и его захлестнула безмерная печаль: он понял, что они должны расстаться. Тим льнул к ней, оттягивая момент разлуки. Мэри в его руках казалась такой маленькой и хрупкой; он страдал от мысли, что ему придется ее отпустить, и задавался вопросом, сколько нужно ждать, чтобы это счастье повторилось. С тяжелым сердцем Тим положил Мэри на кровать и уже хотел уйти, но она его остановила и предложила лечь рядом. Ошеломленный, он слепо повиновался: ему не пришло в голову спросить у папы, должны ли они с Мэри по ночам спать вместе, как это делали родители.
В этот момент Тим проникся абсолютной уверенностью, что он принадлежит Мэри и может без страха спокойно заснуть в земле вечным сном, потому что там, в темноте, рядом с ним будет она. Отныне ничто не сможет его напугать. Тим поборол свой последний кошмар: теперь он точно знал, что больше не одинок. Сколько он себя помнил, его уделом всегда было одиночество. Тим был словно отрезан от мира, отодвинут на самый его край, где стоял в роли наблюдателя и мечтал попасть в этот мир, но не мог. А теперь это не имело значения. Мэри окончательно связала себя с ним, навсегда утешила его. И он любит ее, любит, любит…
Тим сполз с подушки и уткнулся лицом в ложбинку между ее грудями, чтобы ощутить их мягкость, и кончиками пальцев обвел твердый дразнящий сосок. Мэри довольно замурлыкала, обнимая его. Тиму хотелось снова ее поцеловать, но он невольно рассмеялся.
– Ты чего смеешься? – сонным голосом спросила она и потянулась, стряхивая остатки сна.
– Мэри, с тобой спать намного приятнее, чем с моим плюшевым мишкой! – хихикнул Тим в ответ.
Глава 27
Мэри позвонила Рону и сообщила, что уже дома, а Тим жив и здоров. Ей показалось, что голос у мистера Мелвилла усталый, и она предложила:
– Приезжайте к нам, погостите несколько деньков?
– Нет, спасибо, милая, я уж лучше у себя. Вам без меня спокойнее. Что я буду путаться у вас под ногами?
– Глупости. Мы тревожимся за вас, скучаем, нам очень хочется увидеть вас. Приезжайте, Рон, прошу вас, или давайте я за вами заеду.
– Нет, не хочу, – решительно отказался он, настаивая на своем.
– Тогда можно мы вас навестим?
– Когда снова выйдете на работу, заезжайте как-нибудь вечером, но раньше я вас видеть не хочу, хорошо?
– Да ничего хорошего, но если таково ваше желание, я ничего поделать не могу. Понимаю, вы думаете, что поступаете правильно, давая нам с Тимом побыть вдвоем, но здесь вы ошибаетесь. Мы были бы очень рады вас видеть.
– Когда выйдете на работу. Не раньше. – Рон немного помолчал и тихо добавил: – Ну как там Тим, милая? Все хорошо? Он счастлив? Мы приняли верное решение, заставив его почувствовать себя чуть более полноценным человеком? И мистер Мартинсон оказался прав?
– Да, Рон, абсолютно прав. Тим очень счастлив. Он ничуть не изменился и в то же время стал совершенно другим: более взрослым, более уверенным в себе. Он доволен жизнью и меньше чувствует себя изгоем.
– Это все, что я хотел услышать. – Голос Рона сник до шепота: – Спасибо, Мэри. До встречи.
Тим в саду пересаживал в горшочки молодой папоротник из оранжереи. Легкой походкой, какой у нее прежде не было, Мэри с улыбкой зашагала по траве к нему. Тим обернулся и улыбнулся ей в ответ. Мэри присела рядом на траву и, прижавшись щекой к его плечу, вздохнула.
– Я только что говорила с папой.
– Вот здорово! Когда он приедет?
– Он говорит, что не приедет, пока мы снова не выйдем на работу. Я пыталась убедить его приехать раньше, но он ни в какую. Считает, что во время отпуска мы должны быть вдвоем. Очень мило с его стороны.
– Наверно. Только зря он так считает, да? Мы ведь рады гостям. Миссис Паркер всегда заходит к нам, и мы же ей рады, да?
– Рады, Тим, как ни странно. Хорошая она женщина.
– Мне она нравится. – Он поставил горшочек с папоротником на землю и обнял ее за талию. – Мэри, почему ты так чудесно выглядишь в последнее время?
– Потому что у меня есть ты.
– Нет, я думаю, это потому, что ты одета не так, как всегда. Мне больше нравится, когда на тебе нет обуви, чулок и ты не причесана.
– Тим, как ты смотришь на то, чтобы мы пару недель провели за городом? Здесь хорошо, но в коттедже еще лучше.
– Конечно, с удовольствием! Мне этот дом раньше не очень нравился, но потом, когда ты вернулась из больницы, здесь стало по-настоящему хорошо. Теперь я чувствую, что он мой. Но коттедж я люблю больше всего на свете.
– Да, знаю. Так давай поедем туда прямо сейчас? Здесь нас ничто не держит.
Ни ему, ни ей даже в голову не приходило, что можно поехать куда-то еще, кроме загородного дома. Грандиозные планы Мэри свозить Тима на Большой Барьерный риф и в пустыню были отложены.
Уже вечером они были за городом и, веселясь, долго спорили, где должны спать. В итоге большую двуспальную кровать Мэри перенесли в комнату Тима, а дверь в ее кипенно-белую келью закрыли до лучших времен – пока у них не появится желание съездить в Госфорд за краской для обновления интерьера. Цветущий сад не требовал особого ухода, работы по дому было еще меньше, и Тим с Мэри часами бродили в буше, исследуя его очаровательные первозданные уголки. Ложились где-нибудь на земле и, склонив друг к другу головы, наблюдали за муравейником или сидели не дыша и смотрели, как лирохвост-самец исполняет свой замысловатый брачный танец. Если не успевали вернуться домой до ночи, они расстилали одеяло на траве и укладывались спать под звездами. Порой они спали весь день, а с наступлением темноты шли на пляж, разводили костер, наслаждаясь обретенной свободой, раздевались догола и, укрытые темнотой от чужих глаз, купались в неподвижных смоляных водах реки, пока от костра не оставались одни угли. После, не в силах дольше противиться зову своей любви, Тим укладывал Мэри на одеяло, расстеленное на песке, а она притягивала его к себе, наслаждаясь немыслимым счастьем.