Беглый взгляд шофера, брошенный в зеркало, скользнул по лицу Тима; при этих словах оно дрогнуло, затем снова застыло, словно окаменело. Тим, как это стало для него привычным за последнее время, овладел собой и сумел спрятать под маской равнодушия свое волнение.
Волнение это было вполне понятно: наконец-то шофер помог ему намеком себя узнать. Барону же этот намек должен был показаться вполне невинным. «Гусь, гусь — приклеюсь, как возьмусь!» — сказка, в которой принцесса научилась смеяться! Это был знак, которого Тим втайне ждал, — знак, что его друзья не дремлют.
«Гусь, гусь — приклеюсь, как возьмусь!» — первый сигнал к началу новой погони!
Теперь Тим знал совершенно точно, кто он, этот шофер, который сидит впереди, повернувшись к нему широкой спиной. Что-то поднялось откуда-то из самой глубины его существа — нет, не смех, но что-то такое, что отнимает дар речи. Кажется, это называют «комок подкатил к горлу».
Тем временем такси свернуло к берегу Альстера и подъехало к отелю. Шофер вышел и растворил дверцу. Впервые он предстал перед ними во весь свой огромный рост.
У Тима больше не оставалось сомнений.
Когда барон расплатился и повернулся лицом к отелю, Тим с трудом удержался, чтобы не обнять великана. Хриплым от волнения голосом он шепнул:
— Джонни!
Шофер на секунду снял огромные темные очки, в которых его почти невозможно было узнать, взглянул на Тима и громко сказал;
— До свидания, молодой человек! — и подал ему руку. Потом он снова надел очки, сел в машину и уехал.
В руке Тима остался обрывочек бумаги, крошечная записочка, собственно говоря, почти ничего. И все же он чувствовал себя с этим клочком бумаги богаче, чем если бы в его руках оказались все акции концерна барона Треча… Включая акции с решающим голосом!
Почти счастливый, Тим вошел вслед за Тречем в отель, в вестибюле которого их встречал с распростертыми объятиями очередной директор.
«Какая честь, господин барон!» — казалось, говорили его руки, словно превратившиеся в чашу, полную восторга. Однако директор не успел выразить свое восхищение вслух, потому что барон приложил палец к губам.
— Прошу вас, никакой шумихи! Мы здесь инкогнито. Мистер Браун и сын — коммерсанты из Лондона.
Руки директора опустились. Он корректно поклонился:
— Весьма рад, мистер Браун. Ваш багаж уже прибыл.
Тиму все это показалось на редкость забавным. Он мог бы сейчас даже обнять этого директора — так крохотная записочка в одно мгновение преобразила в его глазах весь мир.
Но Тим никого не обнял. Тим не рассмеялся. Да и как бы он мог это сделать? Он сказал серьезно и вежливо, как привык говорить за эти долгие грустные годы:
— Благодарю вас!
Лист двадцать девятый.
ЗАБЫТЫЕ ЛИЦА
Во время кругосветного путешествия Тим привык к тому, что за ним всегда, словно тень, следовал один из сыщиков, а то и оба вместе. Они выполняли свое задание незаметно и даже довольно тактично. Тим не раз узнавал на улицах разных городов обоих этих господ, ведь их лица примелькались ему еще в Генуе. И это уже его не волновало, потому что он приучился разыгрывать во время путешествия послушного спутника Треча.
Теперь же, когда у него в кармане лежала драгоценная записочка, Тиму мерещился сыщик за каждой складкой портьеры. Он не решался достать и прочитать записку. Да и маскарадный костюм Джонни и его нарочитая сдержанность — все это заставляло Тима предполагать, что за его друзьями следят точно так же, как за ним самим.
Наконец — барон в это время прилег на часок отдохнуть — Тиму удалось скрыться в ванной комнате своего номера. Он закрылся на задвижку, сел на край ванны и вынул записку из кармана.
Сложенная вчетверо бумажка была не больше почтовой марки. Когда Тим ее развернул, одна ее сторона оказалась исписанной микроскопическим почерком. Крохотные буковки невозможно было разглядеть невооруженным глазом. Нужна была лупа.
Но откуда было Тиму взять лупу? Складывая записочку снова вчетверо и пряча ее в карман, он напряженно думал. Попросить лупу у кого-нибудь из служащих отеля? Об этом сейчас же узнают сыщики. Купить? Сыщики тут же спросят в магазине, что сейчас купил этот мальчик. Как же достать лупу?
Тим услышал, что кто-то постучал в дверь и, очевидно, вошел в его номер. Он подумал, что это Треч, и на всякий случай нарочно спустил воду в уборной. Потом тихонько отодвинул задвижку и вошел в гостиную.
В гостиной стояли круглый стол и четыре кресла. В одном из них, прямо напротив Тима; сидела, вытянув шею, ярко накрашенная женщина, одетая до смешного пестро и броско. Ее волосы, похожие на солому, были завиты в локончики. В другом кресле, рядом с ней, сидел бледный юный верзила с огромной цветной бабочкой вместо галстука. Тиму вдруг показалось, что в комнате запахло перцем, тмином и анисом.
С мачехой и Эрвином эти люди имели лишь самое отдаленное сходство. И все-таки это были они.
Тим остановился в дверях, не произнося ни слова. Он никак не ожидал такого визита. Он не был подготовлен к тому, чтобы снова увидеть эти лица. Ему понадобилось всего лишь одно мгновение, чтобы узнать их. Но прошло еще некоторое время, прежде чем он разглядел, как в этих изменившихся лицах проступали прежние черты. И тут он впервые в жизни увидел, что это глупые лица.
Он вспомнил, вернее, снова услышал слова отца: «Презирай глупость, если она не добра». И теперь он ясно понял то, что только глухо и смутно чувствовал, когда был маленьким мальчиком. Он понял, что отец его уже тогда раскусил этих двоих, сидящих сейчас перед ним в креслах. Он понял, что ему удалось сохранить в детстве свой смех только потому, что с ним был отец.
Глаза Тима наполнились слезами; не от растроганности, а оттого, что он долго не сводил взгляда с тех, кто сидел напротив. Лицо мачехи расплылось; перед глазами его стояло другое лицо — лицо той, которая подарила ему его смех: лицо матери. Черные волосы и блестящие черные глаза, смуглая кожа и веселые полукруги возле уголков губ.
Так вот почему ему так понравились портреты в палаццо Кандидо в Генуе! Это было узнавание, воспоминание. С картин итальянских художников, с каждого портрета, на него глядело лицо его матери. Это были портреты его прошлого, целых поколений его предков. А может быть, и его будущего? Да, на это он надеялся.
Мачеха при появлении Тима вскочила с кресла, засеменила, стуча высокими каблуками, ему навстречу и, не долго думая, повисла у него на шее. Тим, на которого нахлынули воспоминания о матери, в смятении обнял мачеху. Но теперь он уже не был больше бедным маленьким мальчиком из переулка. Он научился владеть и своим смятением, и своими порывами. Уже в следующую минуту он молча, мягко отстранил мачеху. И она покорилась. Всхлипнув разок-другой, она засеменила назад к столу, где лежала ее сумочка, торопливо достала из нее носовой платочек и несколько раз прижала его к глазам, опушенным наклеенными ресницами.
Теперь и Эрвин поднялся со своего кресла. Расхлябанной походкой двинулся он к сводному брату, подал ему мягкую, расслабленную руку и сказал:
— Здорово, Тим!
— Здорово, Эрвин!
Больше они ничего не успели сказать друг другу, потому что дверь распахнулась, и в комнату, запыхавшись, влетел барон.
— Кто это такие?
Конечно, барон догадывался, кто перед ним; и Тим прекрасно знал это. Тем не менее он вежливо представил ему своих непрошеных гостей.
— Разрешите познакомить вас с моей мачехой, фрау Талер, господин барон. А вот мой сводный брат Эрвин.
Затем он подчеркнуто официально, с хорошо заученным галантным движением руки представил им своего опекуна:
— Барон Треч.
Мачеха, подняв правую руку чуть ли не до подбородка Треча — очевидно, в расчете на поцелуй, — прощебетала:
— Очень приятно, господин барон!
Треч не обратил на ее руку никакого внимания.
— Не будем разыгрывать здесь спектакль, фрау Талер! Театр ваш, как говорят злые языки, все равно погорел.
Мачеха, открывшая было рот, чтобы запальчиво возразить барону, вдруг изменила тактику. Она обернулась к Тиму и, изобразив на своем кислом лице сладкое восхищение, отступила на шаг назад и сказала:
— Ты выглядишь как настоящий светский молодой человек, мой мальчик! Я очень горжусь тобою. Мы все прочитали о тебе в газетах. Правда, Эрвин?
Ее сын раздраженно пробормотал что-то вроде «м-да». Судя по всему, его отношение к матери ничуть не изменилось. Избалованный и зависимый от нее из-за своей беспомощности и неумения самостоятельно удовлетворять свои претензии к жизни, он в то же время стыдился ее в присутствии других. Он использовал ее животную любовь с большой выгодой для себя, но выносил эту любовь с трудом.
Тим был теперь рад, что эта любовь в свое время не распространилась на него. Она сломила бы его волю и сделала бы его неспособным к сопротивлению; он не выдержал бы того ада, каким была для него жизнь все эти последние годы. Эта встреча оказалась для Тима не просто полезной, она была ему необходима. Он снова увидел, что круг пройден, что он словно движется по спирали и сейчас находится как бы вновь у истока своего пути, только на несколько витков выше. Если начало пути — его старый дом в переулке, то он, крутыми тропинками взобравшись в гору, теперь глядит на него оттуда сверху вниз — вон он, в глубокой долине. Тим видел, что его мачеха и Эрвин все еще стоят там, где он их оставил, что они не продвинулись ни на шаг. И хотя сейчас, в номере отеля «Времена года», они стояли с ним рядом, они были на самом деле так далеко от него, что он едва различал их голоса.
Как раз в эту минуту мачеха сказала:
— Мы теперь навсегда останемся с тобой и будем о тебе заботиться, Тим. Ведь ты законный наследник всего состояния, и завтра тебе исполняется шестнадцать лет. А это значит…
— …это вовсе не значит, что он становится совершеннолетним! — поучительно заметил барон.
Фрау Талер резко повернулась в его сторону. Глаза ее блеснули тем фальшивым блеском, который Тим так хорошо помнил с детства. Теперь он показался ему довольно тусклым и вполне безопасным. «О, как глупо страдать под гнетом глупости!» — подумал Тим.