— Стропы! Стро-пы!! — орали мы в три глотки, забыв, что тот, кто висит под хвостом, нас действительно все равно не услышит.
Мы спотыкались, падали и снова бежали и орали.
Казалось, самолет выбивается из последних сил. Он походил на попавшую на блесну щуку.
Эдька выдохся первым. Он свалился в пыль на перепаханном поле. Он лучше нас разбирался в летном деле. Задрав голову, Эдька следил за мечущимся самолетом и бормотал пересохшими губами:
— Прыгай… Теперь сам прыгай. Прыгай же… Не спасешь теперь.
Эдькины мысли были уже не с тем, кто висел под хвостом, а с тем, который сидел в кабине. Расстояние между самолетом и землей быстро сокращалось. Наставление по производству полетов обязывало пилота давно оставить машину.
Эх, как не хватало мне сейчас наших крыльев! Взлететь бы, догнать самолет, сбросить со стабилизатора проклятый купол! Как все это было бы просто с нашими крыльями.
Эдька сидел на земле, и с висков у него стекали грязные струйки пота. Мы с Китом стояли рядом и не спускали глаз с падающего самолета.
— Все… Теперь все, — пробормотал Эдька, закрываясь ладонями.
Но неожиданно, когда до земли осталось метров пятьдесят, из кабины вывернулся темный комок. За ним белой лентой плеснул парашют и, не успев раскрыться, исчез за деревьями. А неуправляемый самолет резко изменил центровку, почти вертикально задрал нос и скинул с хвостового оперения злосчастный купол.
Зависшему под стабилизатором человеку повезло. Парашют у него уже был раскрыт. Это его спасло. До земли оставались считанные метры, но купол успел наполниться воздухом.
Брошенный самолет, беспорядочно переворачиваясь, рухнул в заросшую кустарником балку. Я думал, взорвутся бензобаки. Но они не взорвались.
Того, который завис, отнесло поближе к нам, на край распаханного поля.
Прыгая через рыжие комья земли, мы неслись к белеющему вдали пятнышку.
Парашютиста мы узнали издали. По голове с прозрачным пушком. Это был друг Руслана Барханова — лейтенант Тарас Коваленко. Он сидел, высоко подняв острые колени и зажав ладонями уши. На груди у него тугим рюкзаком топорщился запасной парашют.
Мы остановились метрах в трех и не решались подойти ближе.
— Видишь, финка вон, — шепнул мне Эдька.
На широком флотском ремне в ножнах у Коваленко висела финка.
Лейтенант не видел нас. Он застыл в своей неудобной скрюченной позе и не шевелился.
Осторожно ступая, Эдька зашел со стороны его лица. И тогда Коваленко поднял глаза и обвел нас отрешенным взглядом. У него мелко дрожал подбородок и прыгала нижняя губа.
— Вам… помочь? — тихо проговорил Эдька. — Давайте мы поможем. Вы не ушиблись?
Лицо Коваленко болезненно сморщилось. Он разжал уши, словно не слышал и болезненно напрягал слух.
— Я говорю: вам помочь? — повторил Эдька. — Давайте парашют снимем.
Коваленко вдруг чего-то испугался, защищаясь от нас, выставил вперед трясущиеся ладони.
— Нет, нет! — срываясь на крик, запричитал он, и я услышал, как у него лязгнули зубы.
Это было страшно. Всегда презрительно-надменный, с гордо выпяченной грудью и танцующей походкой, лысый лейтенант Коваленко неожиданно предстал перед нами совсем в ином виде.
Мы стояли растерянные. Стояли и в упор рассматривали белого, с дрожащими губами лейтенанта.
Наверно, это неприлично — пялиться так на человека. Тем более, когда человек попал в беду и никак не может опомниться.
Мы молча попятились от Коваленко и, не сговариваясь, бросились бежать. Мы не удирали. Мы на всех парах припустили к небольшой осиновой роще, где упал тот, который до последнего спасал лейтенанта Тараса Коваленко.
Летчик лежал на опушке рощицы, закинув голову с выступающим на горле кадыком и неуклюже подвернув ноги. Дыхание вырывалось из его приоткрытого рта с хрипом и бульканьем.
— Дядя Жора! — закричал я, падая около него на колени. — Дядя Жора! Что с вами?
Я затряс его и услышал слабый стон. Из уголка рта стекала к уху черная струйка крови.
Эдька с Киткой подтащили ему под голову скомканный купол парашюта. Дядя Жора внимательно посмотрел на каждого из нас и хотел что-то сказать. Но ему не хватало воздуха. Я видел, что он задыхается. Он глотал воздух судорожными маленькими глотками, как обжигающий кипяток из кружки. Голову мы приподняли на парашют, и струйка крови стекала теперь не к уху, а к подбородку.
Я расстегнул на его груди парашютный замок. Тугие лямки освободили плечи и ноги. Ему, кажется, стало немного легче. Он снова попытался что-то сказать. Глаза его блестели и звали. Я нагнулся ухом к его губам.
— Амба, — еле слышно выдавил дядя Жора. — Позвоночник, Тим…
Кровь с подбородка капала на кремовый шелк парашюта и расплывалась алым пятном.
— Что вы еще?! — заорал я. — Глупости! Сейчас медицина приедет. Медицина в два счета. Вы не имеете права! Сначала всегда кажется, что очень больно. Руку мне знаете как было больно!
Он смотрел на меня и чуть-чуть улыбался. А глаза у него блестели все больше и больше. Потом на нижних веках дрогнули слезы и скатились по щекам.
— Дядя же Жора! — завопил я.
Он прикрыл веки и снова поднял их. Я понял, что он хочет, чтобы я нагнулся. Я приблизил ухо к самым его губам. Дыхание у него стало слабее и чаще.
— Сплоховал… принц… Гамлет, — прошептал он мне в ухо и захлебнулся.
Изо рта вялыми толчками пошла кровь. Глаза расширились, уставились в небо и застыли. Выражение их было немое и чуточку удивленное.
— Дядя Жора, — пробормотал я сквозь слезы и тронул его за плечо. — Дядя Жора!
Я тряс его за плечо и орал. Он не стонал, и кровь, что минуту назад густо лилась по подбородку, стала уже подсыхать, покрываться паутинкой трещинок. А застывшие зрачки не отрываясь смотрели на какую-то точку в небе.
— Что он сказал? — шепнул Эдька.
— Ничего, — ошалело взглянув на него, пробормотал я. — Сказал, что хотел спасти этого… Коваленко.
Я очень спокойно выговорил каждое слово. А потом закрыл лицо ладонями и упал в траву. Я выл и колотился лбом о землю. Я с яростью отбивался от Эдьки с Китом, которые пытались меня успокоить.
— Этого дурака спасал! — орал я. — Идиота! Болвана! Он стропы не мог перерезать, а его спасать!
— Тише ты, ну тише, пожалуйста, — растерянно бормотал Эдька, со страхом оглядываясь на неподвижного дядю Жору.
— Вертолет, однако, летит, — буркнул Кит.
Я поднял голову. Пузатый вертолет ворочал над деревьями острым хвостом, выбирая место для посадки. Сильная струя воздуха волнами шла по траве, пригибала кусты.
— Что же вы, люди? — проговорил я тихо. — Не могли уж немножечко побыстрее!
Ветер волнами клал траву и трепал над широким дяди Жориным лбом его красивые, как у отца, волосы.
И тут Эдька захлопал вдруг себя по карманам и забормотал:
— Часы… Где же часы? Что я теперь маме скажу? Она ведь ни за что не поверит, что я потерял их. Разве она поверит.
Я с ужасом уставился на него. Как он может?
Я никогда в жизни не забуду, как он хлопал себя по карманам и бормотал про какие-то часы.
Глава третья. Вопросительный знак
На кладбище моросил дождь. Капли стекали с листьев на деревьях, с кончиков ребер на зонтах.
За туманом дождя застыли в кустах деревянные пропеллеры. Под ними лежали те, кто не дожил до реактивных самолетов. Теперь над могилами летчиков пропеллеров не ставят. Теперь ставят звезды.
Начальник политотдела, приехавший на похороны, сухощавый полковник с больными глазами и седой головой, поднялся на кучу скользкой земли и произнес речь. Глаза у него были как после бессонной ночи. Он все время с силой сжимал и разжимал веки. И еще он давил на закрытые глаза пальцами, сводя их на переносице.
— Спи спокойно, наш боевой друг, — тихо закончил полковник и, насупив брови, сердито посмотрел на дядю Жору.
Дядя Жора лежал, уткнув подбородок в черный галстук. Тугой белый воротничок выжал у него на подбородке складку.
Полковник зажмурился, покрутил в опущенных руках фуражку с намокшим чехлом и стал разглядывать, как ему лучше спуститься с кучи. Из-под ног у него скользила и осыпалась земля.
Феня хлюпала распухшим носом и тыкалась в мамино плечо. Мама держала в левой руке зонтик, а в правой мою руку. Почему-то я совершенно безропотно отдал ей свою руку.
После начальника политотдела выступил Эдькин отец, майор Хрусталев.
Эдька стоял под одним зонтиком со своей матерью. У Веры Семеновны были строго сжаты накрашенные узкие губы.
Под ногами у людей чавкала земля. Люди наклонялись друг к другу и шептались. А в кустах тихо шелестел дождь.
Мама поцеловала дядю Жору в лоб. Мы были самые близкие дяде Жоре. Отец наклонился и тоже поцеловал дядю Жору в лоб. И Феня поцеловала. Феня вся тряслась и не могла поднять голову. У гроба ее поддержали под руки Руслан Барханов и Сеня Колюшкин.
Два матроса подняли крышку, которая стояла у дерева, и хотели накрыть гроб. Но тут в толпе кто-то сказал: «Постойте». Все оглянулись, рассматривая, кто это сказал. А матросы растерялись и не знали, что делать с крышкой.
— Постойте, — повторил тот же голос, и из толпы вышла Люба-парикмахерша.
Она подошла к дяде Жоре и смятым носовым платком промокнула скопившуюся у его глаз дождевую воду. Пальцы у Любы дрожали, но стояла она прямо, не то что Феня. И лицо у нее было спокойное и жесткое. Водяная пыль сеялась дяде Жоре на лоб, на впалые желтые виски, на упершийся в галстук подбородок. А Люба стояла и вытирала эту пыль, словно хотела разгладить на застывшем лице морщинки.
Она стояла долго. И все смотрели на нее и молчали. А Феня снова затряслась и ткнулась маме в плечо.
Матросы с крышкой поглядывали то на Любу, то на начальника политотдела. Тогда, скользя по глине, начальник политотдела подошел к Любе, взял ее под руку и кивнул матросам.
— Да, да, — пустым голосом сказала Люба.
Крышку матросы заколачивали большими гвоздями. Они бухали по деревянной крышке, точно заколачивали ящик на складе.