— Ты заткнешься в конце концов или нет?! — вскочил Руслан. На груди у него дрожал мехами аккордеон.
— А ты, может, иначе думаешь? — ехидно поинтересовался Массалов.
— Все иначе думают, — угрюмо произнес Колюшкин, вылезая из-за стола. — Все! Понял. Только некоторые — по-другому, которые у нас слишком храбрые.
Он в упор смотрел на Массалова, словно подыскивая повесомее слова. Потом махнул рукой и боком стал пробираться к двери. У двери оглянулся:
— Если бы Жора сам о себе сказал, что струсил, я бы не удивился. Про себя — не каждый такое отважится сказать. Про других — этого у нас навалом. Особенно после драки.
Он зло хлопнул дверью.
За столом зашумели. Меня больно прижали к спинке кровати с тонкими прутьями. Я выскользнул под стол и полез между ног к выходу. Я тоже не хотел сидеть с этим Массаловым. Я бы на месте Колюшкина ему бы еще и не то сказал.
В голове у меня гудело, а пол клонился то в одну сторону, то в другую. У стены под койкой лежали пустые бутылки. Пол падал от них горкой. Они лежали на самом верху горки и не катились. Из кармана у меня вывалился вопросительный знак. Я подобрал его и полез дальше. Выбравшись из-под стола, я стукнул вопросительным знаком по столу и заорал на Массалова:
— Врете вы! Ничего он не растерялся! Врете!
Кажется, я попал по блюдцу с окурками. Окурки полетели за все стороны. Я еще больше разозлился из-за этих окурков.
— Он за Коваленко боялся! — орал я. — Ему Коваленко было жаль! Он смертью храбрых погиб!
Офицеры молча смотрели на меня, а я орал и лупил суком по краю стола…
Руслан догнал меня у Гнилого пруда и стал доказывать, что не надо обращать внимания на Массалова.
— Мало чего он ляпнет по пьянке.
В голове у меня гудело, как в распределительной трансформаторной будке. Дождик уже не сыпал, но небо по-прежнему было серым и низким. В зеленой чаше пруда надрывались к дождю лягушка. Над ясенем, перелетая с ветки на ветку, гомонили галки.
— А чего это Феня сегодня? — спросил вдруг Руслан. — Он ей нравился, да?
— Кто? — не понял я.
— Да Жора.
Я не ответил Руслану. Я только удивился, чего он вдруг спрашивает такое. Дядя Жора всем нравился. Я ни одного человека не знаю, кому бы он не нравился.
— Мы ведь теперь друзья с тобой, — сказал Руслан. — Мы должны помогать друг другу, рассказывать обо всем. Часто она к нему заходило?
— Как — заходила?
— Ну, в комнату к нему.
Я отвернулся.
От Руслана пахло водкой, луком и одеколоном «Шипр». Я сам не знаю, что случилось со мной. Мне раньше всегда нравился запах «Шипра». А теперь мне показалось, что «Шипр» пахнет еще хуже, чем керосин. Меня прямо замутило от этого запаха.
— Нравится она мне очень, Тимка, — вздохнул Руслан. — Когда мы с ней поженимся, то и с тобой родственниками станем. И винтовку я тебе тогда насовсем подарю.
Я смотрел в зеленый пруд, где квакали лягушки, и думал о том, что такое «сплоховал принц Гамлет». Не успел вовремя выпрыгнуть? Растерялся? Или не сумел спасти Коваленко? Он ведь так и не узнал, что спас Коваленко. Дядя Жора мог про себя что угодно сказать. Про себя — отважится не каждый. Сеня Колюшкин прав. Сеня даже на дядю Жору чем-то похож — такой же большой и неуклюжей. И волосы у них похожие. И он правильно сделал, что ушел и не стал пить с этим Массаловым.
А если бы дядя Жора выпрыгнул раньше? Тогда, когда ему было положено выпрыгнуть по НПП? Что тогда? Тогда бы он стал героем? Разве смелость это — поступать, как положено по НПП? Разве герои поступают только так, как записано в инструкциях? И Горбовский всегда так поступал? И Гром? И Герман Титов? А если бы Титов хоть раз поступил не по инструкции?
— Фене привет передавай, — сказал Руслан, когда мы расстались с ним у холостяцкой гостиницы. — И не забывай, что мы теперь друзья с тобой.
Он помахал мне рукой. А мне вдруг сделалось стыдно. Хотя, если люди стали друзьями, от этого не должно быть стыдно… Просто у меня настроение было идиотское. Хоть волком вой…
Руслан отправился дальше пить с Массаловым. А я опустил голову и побрел домой. После портвейна с салом мне чертовски хотелось есть.
Глава четвертая. Сургучная печать
У Фени болела голова. Она лежала на кровати лицом к стене, и ее белые волосы почти сливались с подушкой. На розовой пятке осталась у нее от шва на чулке канавка.
Отец ремонтировал дверцу буфета. Дверца уже целый год болталась на одной петельке. Шурупы и разные ржавые гвозди хранились у нас в железной коробке из-под халвы. В коробке не оказалось ни одного подходящего шурупа.
— Ешь ты их, что ли? — проворчал отец, высыпая содержимое банки на стол.
Хотя я наелся щей и пшенной каши с молоком, в голове у меня еще немного шумело после портвейна. Поэтому я сказал:
— Нет, я их не ем. Они невкусные.
Отец уставился на меня, но промолчал. Сразу после кладбища ему было неудобно отвешивать мне подзатыльники.
— Посмотри в шкафчике на кухне, — сказала мама. — Там внизу, где стиральный порошок, еще какие-то гвозди есть.
Отец зашлепал босыми ногами на кухню. Если бы не обязательная для каждого военнослужащего форма одежды, он бы, наверно, и на аэродром ходил босиком.
Не успел отец дошлепать до двери, как в нее кто-то постучал. Дверь распахнулась, и в комнату ввалились начальник политотдела и подполковник Серкиз.
— Не помешали? — жмурясь, сказал начальник политотдела. — Незваный гость, оно дело известное…
Он с силой сжал веки и надавил на глаза пальцами. Пальцы у него сошлись на переносице.
— Не помешали? — повторил он.
Я не помню случая, чтобы наш дом привлек внимание кого-нибудь из начальства. А тут сразу двое. Отец растерялся и замер по стойке «смирно». Потом он спохватился и бросился за своим кителем, что висел на плечиках за кроватью.
— Ну, зачем же вы? — поморщился начальник политотдела, старательно моргая глазами. — Мы ведь на секунду.
Но отец уже застегивал китель. Нашивки на старшинских погонах походили на посадочное «Т», которое выкладывают во время полетов на аэродроме. Мама ладошкой сгребала со стола в банку из-под халвы гвоздики и шурупы. Я потянул отца за рукав и посмотрел на его голые ноги.
— Ага. Прошу прощения. Сейчас, — забормотал отец и кинулся за ботинками.
Он совсем смешался. Мне его даже жалко стало. Хотя, на мой взгляд, дома человек имеет полное право ходить в чем хочет. Будь он хоть вообще рядовой.
Но в нашем доме меня, кажется, понимала одна Феня. Она как ни в чем не бывало лежала спиной к гостям и лишь одернула на коленях халатик.
— Ну вот, хлопот мы вам тут доставили, — заморгал начальник политотдела. — Разрешите?
Он взялся за спинку стула и посмотрел на маму.
— Да, конечно, — засуетилась мама. Она тоже не знала, как вести себя с такими гостями. То ли посылать меня к дяде Косте за водкой и накрывать на стол, то ли еще что.
Начальник политотдела сел и снял фуражку. Натянутый на нее белый чехол еще не совсем просох. Только на самой середине высвечивала сухая горка.
Оттого, что мы все растерялись и молчали, полковник тоже почувствовал себя не совсем ловко. Моргая и морщась, словно ему запорошило глаза, он посмотрел на Серкиза. Но Серкиз с отсутствующим взглядом стоял у двери и всем своим видом показывал, что ему этот визит — хуже касторки.
— Понимаете, — сказал начальник политотдела, переводя моргающие глаза на маму, — мы, собственно, не совсем к вам. Родных у Переверзева не осталось, так что… В общем, надо как-то с его имуществом вопрос решить. А комнату мы отдадим вам. Тесновато вам тут, и дети у вас взрослые. Замуж им скоро.
Полковник говорил все это маме. И мама слушала его и тихо кивала головой. При последних словах он попытался улыбнуться. Но веки у него сжимались так болезненно, что из улыбки ничего не вышло.
— Замуж им еще не скоро, — зло сказала с кровати Феня. — Откуда вы взяли, что им скоро замуж?
— Вот, пожалуйста, — заморгал полковник, опять силясь улыбнуться, — на воре шапка горит. Но я ведь шучу. Вы понимаете.
— Да, да, понимаем, — заторопилась мама.
А Феня, вместо того чтобы замолчать, отчетливо произнесла:
— Что-то нынче у всех шутки больно однобокие пошли. Вы бы уж заодно и лейтенанта Барханова помянули. Чего уж.
— М-да, — сказал начальник политотдела, и все замолчали.
Молчали в комнате так долго, что у меня чуть сердце не остановилось. Я не выдержал и сказал:
— Папа говорит, что мы этого Барханова все равно к нам и на порог не пустим.
— Как? — удивился начальник политотдела и заморгал еще быстрее. — Почему не пустите?
И в тот же момент на моем затылке прозвенела солидная затрещина.
— Вы не слушайте его, товарищ полковник, — пробормотал отец. — Вы не слушайте.
— А что, теперь так уж пустишь? — спросил я.
— М-да, — сказал начальник политотдела и зажмурился. — Мы бы, в общем, хотели к нему в комнату заглянуть. Вы не возражаете?
— Да как же мы можем? — встрепенулась мама. — Пожалуйста. Она открыта. Он ее и не запирал никогда. У него и замка не водилось. Одевали когда, так я вещички его взяла. А так все как есть осталось.
Для нашей мамы это была целая речь. Но уж больно она обрадовалась, что начальство, кажется, собралось уходить.
Полковник надел сырую фуражку, покосился на Фенину спину и первым шагнул к двери.
— Прошу вас, — пригласил он маму.
За мамой вышел Серкиз, за ним отец в незашнурованных ботинках. Шнурки с железками на концах стукали по полу.
Мы остались с Феней вдвоем. Она посопела в стенку, повернулась ко мне и сказала:
— Я никак не могу понять, откуда у тебя эта дурацкая манера вечно совать свой нос туда, куда тебя не просят!
Я и сам не знал, откуда у меня эта манера. Но вместе с тем совать свой нос туда, куда тебя просят, тоже нет никакого интереса.
— А ты что, поругалась, что ли, с Русланом? — спросил я.
— При чем тут поругалась я или не поругалась? — отрезала она. — Это совершенно никого не касается. И прежде всего тебя.