Я выпил квасу, и у меня сразу поднялось настроение. Я даже удивился, что от кваса может так подниматься настроение.
— Еще по одной? — спросил дядя Жора.
Мы рванули еще по одной, и я начисто позабыл про нахала в шерстяной жилетке и про обидный горчичник.
По болоту от Калининского поселка до спуска к дебаркадеру лежали деревянные мостки. Под мостками хлюпала вода. Между рыжими кочками и кустиками брусники торчали почерневшие, покрытые синевато-серебрякым мхом пеньки. Чем корявее был пенек, тем больше он интересовал дядю Жору. Вернее, не сам пенек, а его корни.
Мы прыгали с кочки на кочку и высматривали самые замысловатые корни.
— А этот? — кричал я. — Смотрите, как верблюд все равно! Вот горб и вот.
— Берем, — соглашался Дядя Жора.
И я клал склизкий корень на грязное белье в мамину хозяйственную сумку.
Я нашел еще бабу-ягу, пожарного в каске и кота с задранным хвостом.
— Какой же это кот? — сказал дядя Жора, рассматривая корень. — Это натуральная рыба-пила.
И я сразу увидел рыбу-пилу — и хвост, и плавники, и зубы на носу.
— Хотя нет, — проговорил дядя Жора. — Постой. Это же принц Гамлет!
— Принц Гамлет? — удивился я.
— Ну да. Видишь, одну руку он держит у подбородка, а в другой руке у него человеческий череп. Принц смотрит на череп и думает: «Быть или не быть?»
— А это у него что?
— Это? Сюртук у него такой.
— А это?
— Это мы отрежем.
— И это отрежем?
— Зачем? Это он так ногу отставил.
Я, хоть тресни, не видел никакого Гамлета с черепом и отставленной ногой. Кота с задранным хвостом видел, рыбу-пилу видел, а Гамлета не видел.
— Ничего, увидишь, — пообещал дядя Жора, когда мы подходили к лестнице, которая вела под обрыв.
Лестница шла зигзагами от площадки к площадке. А внизу, на средине реки, торжественно плыл наш огромный плоский остров. На зеленом поле аэродрома серебрились ровные ряды самолетов. Отблескивали окна в домах. Противоположный берег реки таял где-то за десяток километров в сизой туманной дымке.
Гуднул внизу «Кирилка», подваливая к дебаркадеру. За кормой «Кирилки» забурлила вода. Мимо нас заторопились пассажиры, запрыгали по ступенькам.
Дядя Жора остановился на площадке у перил и задумчиво уставился в вызолоченную солнцем даль.
— Как ты думаешь, Тимк, — спросил он, — принц Гамлет был смелым человеком или нет?
— Откуда ж я знаю? — буркнул я. — Мы его еще не проходили.
— Смелым, — сказал дядя Жора. — Он все время боролся с самим собой. Он искал и мучился. А настоящее мужество, Тимка, начинается, наверно, прежде всего в борьбе с самим собой. Трусу ведь все ясно. Все вопросы за него решены, никаких «быть или не быть» для него не существует. Очень удобно и спокойно жить на свете без «быть или не быть».
Из маминой хозяйственной сумки выглядывал принц Гамлет с отставленной ногой. Сумка когда-то была лакированная, а теперь вся перетрескалась. Внизу, приткнувшись к дебаркадеру, отдыхал «Кирилка».
— Я еще и на свет появиться не успел, — сказал дядя Жора, — а за меня уже решили, кем я стану. Отец хотел, чтобы я летчиком стал. И в память об отце я пошел в летное училище. Ну, и какой я летчик? Летчиком родиться нужно! Так же, как артистом, скажем, или, поэтом. А я какой летчик? Дал я авиации хоть чуточку своего? Ведь этак и обезьяну научить летать можно. Но у меня, видишь ли, не хватает духу пойти и честно признаться, что я не летчик. В штаб еще, чего доброго, переведут или в аэродромное обслуживание. А там почет не тот, не та экзотика. Вот и выходит, что я разновидность самого обыкновенного труса. Трушу и поэтому летаю.
Он постучал ребром ладони по перилам. Он, наверно, пива перепил или перепарился. Долго сидел с этим тощим стариканом на полке и перепарился. Это же каждому дураку ясно, что в летчики только самых смелых берут.
— Так откуда ж кто знает, какой я — смелый или нет? — усмехнулся дядя Жора. — Этого даже я сам по-настоящему не знаю. А с парашютом, например, меня что-то не очень тянет прыгать. Если есть возможность, все вот так больше стараюсь.
Он показал, как это «вот так». Согнутые и вытянутые пальцы изгибались вместе с кистью руки, обтекая воображаемые преграды.
Дядя Жора всегда становился после бани разговорчивым. И откровенным. Но таким я его еще не видел. Мне даже как-то неловко стало.
— Дядь Жор, — потянул я его за рукав.
Он положил мне на плечо руку, и мы потопали вниз. Лестница была высокая, сто пятьдесят ступенек. А «Кирилка» уже ушел.
Через реку мы переправились на лодке. Дожидаться очередного парохода нужно было не меньше часа. Перевозчик, мальчишка чуть постарше меня, заломил с нас по двадцать копеек с носа. Дядя Жора сунул ему полтинник и отмахнулся от сдачи.
— Ты работай, работай давай, — сказал дядя Жора, и мальчишка навалился на весла.
Глава восьмая. Дерматиновая папка
Теперь солнце било нам в лицо. Приливы подточили пологий берег острова. Вдоль всего острова тянулся невысокий, где по колено, а где ростом со взрослого человека, обрыв. В приливы волна накатывалась на песок, плескалась у песчаной стенки, обламывала по краям остров-блин и уносила с собой в океан.
Мы сидели с дядей Жорой над обрывчиком, и река зализывала наши следы, прострочившие берег от того места, где причалила лодка. За спиной у нас стоял высокий густой ивняк.
— «Аэлиту» читал? — спросил дядя Жора, прикуривая от спички, спрятанной в ладони.
— Читал, — кивнул я.
— Помнишь, там марсиане летают на серебристых крыльях, пристегнутых за спиной. Мой отец тоже хотел подняться в воздух на таких крыльях. Чтобы махать руками и лететь. Леонардо да Винчи еще пятьсот лет назад составлял схемы и чертежи такого махолета. Только полететь на таких крыльях до сих пор никому не удалось.
— Но ведь на самолетах-то летают, — сказал я.
— Люди летают на самолетах потому, что еще только учатся летать, — сказал дядя Жора.
У наших лиц толклась в воздухе мошкара и зудели комары. Я отмахивался от них и слушал. Я думал, люди давно уже научились летать. Оказалось, они еще только учатся. И еще оказалось, что в Москве есть Всесоюзный комитет машущего полета. Пятнадцать тысяч человек ломают себе голову над проектами махолета или, как его называют по-научному, орнитоптера. Уже созданы сотни разных конструкций. Но все они почти не держат человека в воздухе.
— Почему же самолет придумали, а махолет нет? — загорелся я.
— Наверно, создали то, что оказалось проще, — сказал дядя Жора. — Неподвижные крылья и тяговый двигатель — это проще.
— А как у птицы, выходит, сложнее?
— Выходит, да.
На пологом песчаном берегу прыгали шустрые воробьи, взъерошив перья, плескались в ямке, оставшейся от дяди Жориного каблука. Взлетали воробьи без разгона, словно подкинутые пружиной. И садились, будто падали.
А над рекой парили чайки. Медленно и плавно взмахивая крыльями, они делали горки и закладывали крутые виражи. Казалось, для них не представляет никакого труда вот так спокойно плавать в воздухе.
Мне не верилось, что когда-нибудь человек тоже сможет летать, как чайка. Это походило на сказку. Но сказка была интересная. За спиной — свои крылья! В самолете ведь все равно что на корабле или, предположим, в подводной лодке. Какое удовольствие плавать в подводной лодке? Ведь ты в ней как слепой крот под землей. Разве это можно сравнить с аквалангистом, который наравне с рыбой?
Дядя Жора курил и тоже смотрел на чаек. А может, он просто смотрел на противоположный обрывистый берег, по которому спускалась к дебаркадеру лестница со стапятьюдесятью деревянными ступеньками.
Я подумал, что дяди Жорин отец, наверно, разбился, когда прыгал с какого-нибудь обрыва на дюралевых крыльях. Мне почему-то очень хорошо представились эти крылья, укрепленные поперечными нервюрами и продольными трубами лонжеронами. Мне даже показалось, что я нашел, в чем была его ошибка. Нужно было пристегивать крылья не только за спиной, но и к ногам. Это очень важно — пристегнуть крылья к ногам. Иначе не сможешь удержать горизонтальное положение и упадешь. Но к ногам не обязательно пускать дюраль. Можно брезент. И между ног — брезент. Получится руль высоты, как хвост у чайки.
Я так размечтался, что взмахнул руками, словно к ним уже были прикреплены крылья. Мамина хозяйственная сумка с грязным бельем и мочалкой кувырнулась с обрыва в песок. Я спрыгнул за ней, и дядя Жора протянул мне руку, чтобы помочь забраться обратно. Принц Гамлет лежал на песке рядом с мочалкой и разглядывал человеческий череп.
— Что это тебя дергает последнее время? — спросил дядя Жора.
— А он разбился, да? — тихо спросил я.
— Кто?
— Ваш отец.
— Он в плен попал, — проговорил дядя Жора. — В самом начале войны.
— В плен?
— К фашистам, — сказал дядя Жора. — Его истребитель подбили, и он приземлился прямо в лапы к фашистам.
От сигареты у дяди Жоры остался маленький окурок. Злым щелчком дядя Жора послал его к самой воде. Окурок прочертил траекторию, будто трассирующий снаряд.
— А потом? — осторожно спросил я.
Дядя Жора отвернулся, словно ему было неприятно смотреть на меня.
— Потом фашисты над ним такую мерзость умудрили — хуже Освенцима, — сказал он глухо. — Они его за предателя выдали. Расшумелись, что он специально к ним перелетел. На наши аэродромы листовки стали сбрасывать. С его портретом. И с якобы его словами. Переходите, там, на сторону немецкой армии. Сопротивление все равно бесполезно. Вам гарантируется безоблачная жизнь. Меня окружили здесь почетом и комфортом. Ну, и прочая мура.
Дядя Жора оглянулся и посмотрел на меня так, будто я тоже был каким-нибудь фашистом. И, словно убедившись, что я никакой не фашист, смущенно закончил:
— Говорят, и дураку было ясно, что фальшивка. А доказательств не было. Только много лет спустя стало известно, что отец погиб под пыткой и ничего не подписал этим гадам.
Дядя Жора снова отвернулся, раздраженно прихлопнул на щеке комара. У меня вертелась на языке тысяча вопросов. Но я ничего не спросил у дяди Жоры. Я же видел, как про это трудно рассказывать. Это действительно пострашнее любого Освенцима. Умирать героем и знать, что свои про тебя думают, будто ты предатель и трус! Вокруг гогочут фашисты, и ничего нельзя сделать. Только молчать. И смотреть на этих гадов. А они показывают тебе листовку с твоим портретом и говорят, что ты уже так и так предатель. И теперь можно свободно предавать дальше. Выступить, например, по радио. А чтобы ты побыстрее согласился выступить, тебе иголки под ногти…