В коридорах гостиницы было пусто, только пели пылесосы горничных. В парадном холле четыре китайца медитировали с планшетами. Женщина-ресепшионистка, лежа на стойке грудью, о чем-то секретничала со швейцаром. Когда показался Тимоша, они замолчали и стали на него смотреть. Китайцы тоже подняли непроницаемые глаза-щелочки. Тимоша прошел мимо всех, никому ничего не сказав. Он накинул на голову капюшон «аляски» и шагнул на мороз.
Только отчаяние могло заставить гулять зимой в Великосибирске. Было неинтересно и очень холодно. Большой некрасивый город жил собственной жизнью, не стремясь никому понравиться. Тимоша решил посмотреть драмтеатр, памятник архитектуры, но вместо театра нашел только дом-музей какого-то декабриста, к тому же закрытый по случаю понедельника. Продрогнув вконец, он зашел в подвернувшуюся забегаловку – только чтобы согреться. Забегаловка оказалась «стоячая», с высокими круглыми грязными столиками. В задней стене небольшого зала было устроено внутреннее окошко для раздачи пищи. В окошке стояла женщина с непроницаемым взглядом.
– Два? – спросила она.
– Два чего? – не понял Тимоша.
Женщина удивилась:
– Чего – «чего»?
– Не понимаю. – Тимоша пожал плечами. – Ну, если хотите, пусть будет два.
Без выражения на лице, двигаясь с точностью автомата, женщина шлепнула два чебурека в тарелочку из картона. Так же автоматически она поставила перед Тимошей граненый стакан и опрокинула в него мерку водки. Ему оставалось сказать «спасибо».
Что-то во всем этом было не так. Порядки в закусочной показались Тимоше странными, и он вспомнил, как далеко от Москвы забрался. Но далека была не Москва, а Тимоша сам всегда был далек от подобных закусочных. Чувствуя на себе взгляды раздатчицы и посетителей, он пристроился к столику у окна. Лучше было смотреть на улицу, чем вовнутрь забегаловки.
Водку он выпил одним глотком и сейчас же почувствовал в теле неестественное тепло. На какое-то время мысли его оставили, и Тимоша лишь краем сознания контролировал чебурек, норовивший излиться соком. Перед собой он видел окно в побежалостях инея, а за окном большую проезжую улицу, по которой ползли японские автомобили, бородатые от сосулек. Через дорогу напротив располагалось здание, выстроенное с претензией. Проемы его фасада имели овальную форму, но смело срезывались по хорде. На фронтоне занятного здания пылали два слова, составленные из светодиодов: «Кинотеатр «Европа». Вывеска переливалась, постоянно меняя цвет. От забегаловки до «Европы» было рукой подать. Тимоше хотелось переместиться отсюда туда, где, конечно, было теплей и чище и где были кресла, в которых гораздо комфортнее ни о чем не думать.
Но в чем-то еще было дело. Слишком настойчиво мерцала вывеска. Казалось, она сигналила, как бы подавая Тимоше знак. Он смотрел и не мог понять. В поле зрения проезжали те же японские сплошь машины; те же в китайских пуховиках возникали и исчезали прохожие. Только одно исключение нашел Тимоша: у входа в «Европу» стояла женщина. Точнее сказать, попрыгивала и приплясывала, стукая ножкой о ножку. Может быть, неспроста над нею мерцала вывеска? Почему, несмотря на мороз, эта женщина не шла в «Европу»? Она словно нарочно хотела дать себя рассмотреть. И Тимоша всматривался, хотя окно забегаловки искажало детали, – всматривался с каждой секундой всё более напряженно. В его голове созревала невероятная, фантастическая догадка. Эта женщина была Надя! Капюшон ее красного пуховичка был накинут, так что лица Тимоша не мог увидеть. Но он узнал ее не по лицу, а по манере двигаться. Какая другая женщина могла бы приплясывать, отогревая ножки, с такой непринужденной грацией! Сомнения отлетели. Как и зачем оказалась Надя в Великосибирске – некогда было об этом думать. Тимоша, застегиваясь на ходу, выскочил из закусочной.
Тимоша метался по улице вверх и вниз в поисках перехода, но не нашел его. И тогда он решился проезжую часть пересечь в неположенном месте. Тимоша исполнил опасный танец с автомобилями и выбрался невредимым на другую сторону. Но оказалось, он рисковал напрасно. «Европа» была перед ним, она никуда не делась; на Тимошу оглядывались прохожие, все одетые во что-то бурое. Только красный пуховичок исчез. С последней надеждой Тимоша бросился в кинотеатр. «Европа» автоматически открыла двери – одни и потом вторые. За вторыми дверями было уже фойе, но Тимоша и здесь не увидел красного пуховичка – только в немых гримасах таращились на него с афиш герои каких-то блокбастеров. Единственной живой душой была тут кассирша, сидевшая за стеклом, в котором сделана была щель для передачи денег. Через эту щель Тимоша попробовал заговорить с кассиршей:
– Скажите, вы тут не видели… – начал он.
– Говорите, пожалуйста, в микрофон! – перебил его металлический голос.
Тимоша был слишком взволнован, чтобы искать микрофон, он только громче повторил вопрос:
– Женщина такая, знаете, в красном пуховике…
– Не знаю я никакую женщину, – ответил голос. – И говорите, пожалуйста, в микрофон. Не хватало мне только от вас заразиться.
Кассирша, сидевшая за стеклом, открывала рот, но слова ее приходили откуда-то из другого места.
Тимоша в тревожной растерянности отошел от кассы. Через окно, похожее на половинку большого иллюминатора, он снова на всякий случай осмотрел тротуар перед входом в кинотеатр, а потом и всю улицу. Нади, конечно, не было там. Только прохожие в буром, японские автомобили и забегаловка через дорогу. Можно было теперь прочесть, что забегаловка называлась «Тундра».
Голос из кассы заставил Тимошу вздрогнуть.
– Мужчина! Если пришли погреться, купите билет.
– Билет? – растерялся Тимоша. – Я не хочу, я ищу человека.
Голос настаивал:
– Очень рекомендую: у нас сегодня «Смурфики-три» в показе.
– Что в показе?.. Какие смурфики?
Тимоша почувствовал, что диалог его с кассой начинал отдавать безумием. В состоянии, близком к панике, он бежал из «Европы» прочь.
Тем временем в Великосибирске уже намечались сумерки – по-зимнему ранние, по-городскому бескрасочные. Природа отнюдь не давала вечернего представления; просто она сберегала энергию. Над городом сократилась централизованная подача света и солнечного тепла. Мороз до костей пробирал Тимошу, но, кроме того, его пробирало необъяснимым страхом. Встречные люди в бурых одеждах посматривали на него из-под накинутых капюшонов. Что означали эти недружелюбные взгляды? Неужто он провинился тем, что не пошел на «Смурфиков»? Тимоша догадывался, что допустил оплошность, но не мог уловить какую. Ему очень хотелось спрятаться от мороза и от людей; его знобило.
Тимоша не помнил, как оказался в гостиничном номере. Здесь он нашел тепло, но не уединение. Селиверстов как раз потягивался, проснувшись.
– Как погулял? – поинтересовался он.
Тимоша насторожился:
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего. – Селиверстов зевнул. – В принципе, мне накакать.
Озноб у Тимоши не проходил. Кое-как избавившись от одежды, он забрался в постель под толстое одеяло. Селиверстов обеспокоился:
– Ты это что? Еще рано спать.
– Я заболел, – сообщил Тимоша, накрывая подушкой голову.
– Только не это! – маркетолог взвыл. – Как это так, заболел! Ко мне же путанка придет, я при тебе договаривался.
– Мне накакать, – Тимоша отозвался глухо.
Под синтепоном он чувствовал лишь себя, и чувствовал себя плохо. Того, что происходило снаружи, Тимоша почти не чувствовал. Там расстроенный Селиверстов матерился и причитал, не зная, как быть ему с проституткой. Но, по всей вероятности, эту проблему сама проститутка и разрешила. Тимоша не слышал из-под подушки, как она появилась, как шушукалась с Селиверстовым и как они оба вышли из номера. Просто в какой-то момент подушка стала не нужна Тимоше; он обнаружил, что вокруг него сделалось темно и тихо. Но тишина оказалась обманчива. Скоро Тимоша почувствовал чье-то присутствие рядом – деликатное и почти невидимое. «Нет покоя!» – подумал он, вмысливаясь в темноту. С некоторым усилием, постепенно, ему удалось опознать гостей – это были китайцы, которых он видел давеча на ресепшене. «Наверное, ошиблись номером», – решил Тимоша. После разоблачения гости сделались как бы контрастнее. Но вслед за китайцами стали приходить другие, чье появление было необъяснимо. Пришли и кассирша, боявшаяся заразиться, и подавальщица из забегаловки, и сутенер Серега. Некоторых из гостей Тимоша даже впервые видел. Но всё это были ему совершенно ненужные персонажи. И терпел он их потому только, что дожидался Надю.
А Надя не приходила. Остальные, непрошенные, явно маялись, то растворяясь, то снова конкретизируясь в темноте. Чего они все хотели? Если анализа, то напрасно; Тимоша на тот момент чувствовал себя не в форме. Безотносительно ко всему у него возникла кое-какая естественная потребность. По мере ее нарастания гости начали пропадать.
Что может быть хуже, чем разболеться вдали от дома. Однако Тимоше неожиданно стало лучше. Тело его исходило потом, но это был пот соматического облегчения. Сознание полностью прояснилось. Теперь он и мог, и хотел мыслить критически и объективно. Материал для анализа был: китайцы и прочие гости пропали, но живо рисовались в памяти. Пережитое им непрошенное нашествие Тимоша определил как температурный бред. Но оставался вопрос: почему у него в мозгу, временно вышедшем из-под контроля, сыгралась именно эта, а не другая сцена? Будучи правильно истолкован, бред человеческий приобретает смысл. Нигде, как в бреду, люди не проговариваются сами и не бывают так восприимчивы к проговоркам свыше. То, что Тимоше привиделось, было, конечно, такой проговоркой, которую требовалось расшифровать.
В бреду, как в художественном произведении, ничего не бывает случайного. Если к Тимоше пришли китайцы, то это что-нибудь значило. Но были еще другие, на первый взгляд не имевшие ничего общего ни с китайцами, ни между собой. Лишь кассирша и подавальщица были, возможно, женщины одного круга. И всё же их что-то связывало. Может быть, все они состояли в каком-нибудь тайном обществе, были членами неизвестной организации или сети. Это предположение, если не цепляться к терминам, выглядело не так уж глупо. Оно объясняло многое. Например, их безмолвно-красноречивое переглядывание, пока они толпились в номере. Тимоша проигрывал в памяти обстоятельства, при которых встречался с ними – уже не в бреду, а в реальности. И разрозненные случайности – странные умолчания и обмолвки и брошенные мельком взгляды – укладывались, как кирпичики, в стены выстраиваемой концепции. Из пучин осязаемой им действительности всплывало нечто угаданное в бреду на пределе чувствительности.