И в окружающей, внешней действительности тоже не было ничего веселого и занимательного. Из-за жары тем летом в обществе чувствовалась апатия, то есть отсутствие определенных чувств. В экономике государства сделалась небольшая рецессия, отчего в Москве сократилось строительство, отчего в Проектной организации, где Тимоша работал, подвисли заказы и замерла трудовая деятельность. Но безделье приятно только тогда, когда отлыниваешь от работы; если же работы нет, то безделье само превращается в тяжкий труд.
Начальник Проектной организации предпринимал усилия. Жертвуя своим здоровьем, он ходил на деловые ужины с заказчиками и городскими чиновниками. Вследствие этих ужинов по утрам начальник бывал недоступен ни для кого, кроме секретарши Маечки, которая приносила лед. Однако сотрудники организации верили в его звезду. Их начальник считался заметной фигурой в области градостроения.
Надежда на лучшее будущее помогала сотрудникам проживать никчемное настоящее. В комнате, где Тимошино подразделение убивало время, единственным, кто работал, был кондиционер. Компьютеры-макинтоши светились попусту, даже не шевеля ядрами своих процессоров. О том, что когда-то кто-то здесь занимался делом, напоминали развешанные по стенам планшеты с эскизами былых проектов и пенопластовый макет застройки, частично уже попорченный и пылившийся на столе в углу.
Рабочее помещение было общее, не разгороженное на клетушки. Можно было бумажную «галочку» пустить беспрепятственно через всю комнату. И не беда, если «галочка» прилетит на стол к шефу Розкинду. Руководитель подразделения был человеком мягким и либералом во всех отношениях. В неслужебное время Розкинд принадлежал к ЛГБТ-сообществу.
В неразгороженной комнате было видно, кто из сотрудников чем занимается. Конечно, по большей части они не пускали «галочек», предпочитая интеллектуальные формы безделья. Одни вышивали на пяльцах, другие зачитывались Бегбедером и Уэльбеком (который тоже не сорт сыра). Кто-то обменивался рецептами интересных блюд, кто-то без цели и устали множил графические фантазии. Тимоша в компании двух коллег и самого шефа Розкинда расписывали нескончаемую партию в преферанс. Играли, как говорится, «на интерес», хотя особенного интереса никто из них не испытывал.
День за днем проходили, не принося новостей. И вот неожиданно, в самый разгар служебных досугов, к ним нагрянул начальник организации. Карты, вязанье, французские книжки – всё полетело в столы. Сотрудники приготовились получить взбучку. Но восставший с похмельного одра начальник явился к ним не с инспекцией.
– Коллеги, навострите уши, у меня архиважное сообщение, – объявил он.
Они и сами догадывались, что сообщение будет важным, потому что с неважным начальник прислал бы Маечку. Сотрудники предположили, что он выбил-таки заказ и что им придется опять привыкать к работе. Однако они ошибались.
– В этот четверг, коллеги, у Марика состоится персональная выставка. Кто такой Марик, вы знаете. Приглашаются все желающие. Кто не придет, будет уволен.
Последние слова начальника были шуткой. Мариком звали сына начальника, начинающего художника; полное имя его, наверное, было Марк. Сотрудники оживились; кто-то спросил, будут ли на вернисаже подавать напитки.
– Будут, – ответил начальник, поморщившись. – Пропади они пропадом, эти напитки.
Марик не заслужил пока ни взрослого имени, ни имени в мире искусства. Но фамилия у него была известная, правда, в области градостроения. Поэтому на его выставке собралась главным образом градостроительная общественность. Зато уж сам вернисаж был устроен в наилучшем виде. Папа для Марика снял замечательную галерею – в центре Москвы, в пентхаусе, с выходом на террасу. Если кому-то из посетителей надоедало разглядывать Мариковы произведения, можно было пройти на террасу и полюбоваться городом. Надо сказать, что этим удобством воспользовалось большинство гостей. С рюмкой в руке и с канапе в другой они откочевывали на крышу, где и курить позволялось, и разговаривать на любые темы. Разумеется, перед этим все успевали принести свои поздравления папе и самому Марику.
– Успех, несомненный успех! – говорили гости. – Место для выставки выбрано замечательно.
Мама Марика тоже присутствовала на вернисаже, однако на поздравления не реагировала – она наблюдала за тем, как со стола с напитками убывают бокалы и канапе.
Тимоше труда не составило определить среди прочих виновника торжества. В яркой рубахе навыпуск, с кипой на голове взамен артистического берета, Марик был очень заметен. Тимоша пожал ему руку и что-то сказал приятное. После этого можно было с чистой совестью идти к напиткам. Вообще-то, наверное, следовало осмотреть Мариковы работы, почитать аннотации к ним, но Тимоша решил, что это необязательно. Стесняясь Мариковой мамаши, он все-таки взял со стола бокал, подцепил канапе и проследовал на террасу.
Из искусственной прохлады зала Тимоша попал непосредственно в тропосферу. Густой, нефильтрованный московский воздух объял его духотой. Над террасой витал смешанный аромат соусированного табака, горьких дамских вечерних духов и взопревшего за день города. Здесь уже посетители чувствовали себя раскованно. А для чего же и было им сюда приходить – для того, чтобы встретиться со знакомыми, пообниматься, похохотать, посплетничать. Как сказала бы Тимошина мама, они были люди одного круга.
Но Тимоша был не настроен ни с кем обниматься и сплетничать. Он подошел к перилам и стал смотреть на Москву. Терраса располагалась выше многих окрестных крыш. Всякий, кто здесь стоял, мог ощутить себя соразмерным городу, совеличественным ему. Но большинству собравшихся это было не нужно; опершись о перила задами, люди покуривали и судачили. «Можно подняться на самый верх, но над собой не возвысишься», – думал про них Тимоша. Размышления привели к тому, что он уронил свое канапе. Перегнувшись через перила, Тимоша искал его место падения, но с большой высоты разглядеть не смог. Город слопал его канапе. Впрочем, Тимоша отнесся к этому философски – снова приняв байронический вид, он допил свой бокал без закуски.
Теперь ему показалось довольно глупо стоять одному и с пустым бокалом. Он не был уверен, что Марикова мамаша позволит ему повторить, но всё же решил рискнуть. Пробираясь через толпу гостей, запрудивших террасу, Тимоша заметил несколько знакомых лиц. Был тут, конечно, и шеф Розкинд, который ему приветливо помахал рукой. Но Розкинд стоял не один, а уже тусовался в компании нескольких джентльменов. Все повернули в Тимошину сторону элегантные бородки-снобки, но ему нужны были не собеседники, а второй бокал. Из другого кружка, женского, Тимоше сигнализировала секретарша Маечка взмахами накладных ресниц. Словом, дорога к столу с напитками оказалась не так проста. Зато, добравшись до цели, Тимоша удачно сумел ухватить предпоследний бокал. Марикова мамаша ему ничего не выразила – то ли глаз у нее замылился, то ли Тимоша зря вообразил ее жадиной.
Но на террасу он больше не возвращался. Там пришлось бы в конце концов примкнуть к какой-нибудь из компаний, а он уже сыт был обществом даже и без общения.
Покинуть собрание незамеченным было совсем несложно, ведь и его присутствие мало кто замечал. Вычтя себя из общества, оставшегося на вернисаже, Тимоша спустился на землю и приплюсовался к армии пешеходов. Воздух улиц был гуще, чем на террасе пентхауса, зато здесь не требовалось ни с кем любезничать. Вместе со всеми Тимоша перебирал ногами, без любезностей и без рефлексий, только покуривая на ходу. Пешеходы струились по тротуарам, как прогоняемые отары, а на проезжей части всхрапывал, напирая, крупный колесный скот. Москвичи, утомленные зноем, стремились в покойные стойла, и лишь непотеющая молодежь жаждала развлечений. Когда-то Тимоша и сам был молодым и веселым, но теперь он принадлежал к утомленному большинству. К тому же он на сегодня свое развлечение получил.
Затем, спустившись еще ниже, Тимоша оказался в метро. Войдя в свой вагон, он наметанным глазом выискал себе местечко, а усевшись, мгновенно оцепенел. Душа пассажира метро путешествует с телом врозь. Покуда она блуждает где-то, в местах, ей одной известных, тело качается в такт с вагоном, спит или смотрит перед собой невидящими глазами. Этот бездумный взгляд может пасть на коленки сидящей напротив женщины, а она как будто и не заметит. Только ее коленки, поерзав, сильнее прижмутся друг к дружке.
В эти минуты Тимоша понятия не имел, куда смотрят его глаза. Он думал о вернисаже и Марике, начинавшем, а может быть уже закончившем, свой путь в искусстве. Возможно, итогом его карьеры станут как раз буклетики с этого вернисажа. Настоящий талант, полагал Тимоша, должен созревать непублично, без выдаваемых наперед авансов. Он судил не абстрактно, потому что был тоже причастен к творчеству, только литературному. Сам Тимоша созревал правильно: он писал регулярно и как прозаик, должно быть, рос, но никогда никому не показывал своих текстов.
Между тем его тело доехало до нужной станции. Оно вышло из поезда и, поднявшись на эскалаторе, высадилось на поверхность. Только вдохнув знакомую теплую газопылевую смесь, Тимошино тело воссоединилось с его сознанием.
Кислорода в московском воздухе было решительно недостаточно. Недостаток О-два плохо сказывается на работе мозга. Тимошу в тот вечер расстроили и раздосадовали папа с мамой. Они допрашивали его в подробностях о Мариковом вернисаже. Дело в том, что хотя родители и не знали самого Марика, но отдаленно когда-то были знакомы с его отцом.
– Что значит, юноша занят делом, – одобрительно заметил папа. – Такой молодой, а уже известность.
– Да, да, – закивала мама. – Именно делом, а не сомнительными развлечениями.
– Если бы ты, – продолжал папа, – вместо сомнительного массажа тоже как-то себя применил, скажем, в живописи или графике…
– Или хотя бы завел семью… – вставила мама.