Вернулась с рынка Евдокия Фроловна, и Репкин узнал всё подробно. Оказывается, он уже болеет целую неделю. И уже три раза был доктор.
— Барин своего доктора к тебе звал. Лёгкие ты застудил.
Разобрав кошёлку, Дуняша стала жаловаться:
— Ты подумай, на какую вещь, на скатерть, что выменяла?
Повертев во все стороны вяленую рыбину, Дуняша пошла на кухню варить из неё суп, а Леночка стала рассказывать обещанную сказку:
— Умер мельник. Старшему сыну досталась мельница, среднему — дом, а младшему — кот.
— Несправедливо, — сказал Репкин, — младшему одного кота дали.
Леночка засмеялась.
— Вы ещё ничего не знаете! Это был не простой кот. Слушайте дальше…
Гнедин
Музыка!..
Музыка затихла, послышались шаги. На пороге комнаты стоял Гнедин.
Был уже поздний вечер, в квартире погас свет. И в темноте Репкин задремал. Очнулся он, услыхав музыку. За стеной играл Гнедин. Перед Репкиным возникла околица их деревни, изба, где он жил с матерью, ветла, на которую он лазил, когда был мальчишкой. С ветлы была видна речка, за речкой бор, куда они с ребятами ходили по ягоды.
Репкин слушал, и музыка вела его по лесной дороге. Вот в чаще перекликаются птицы, потом зазвучала песня. И Репкин вспомнил Тимошку-шарманщика. Маленький, в нелепой кофте, взъерошенный, как воробей… Где он теперь?
— Как здоровье? — спросил Гнедин.
— Наделал я вам хлопот, Алексей Лаврентьевич…
— Не беспокойтесь. Вы никого в доме ничем не обременяете.
— Ну как же… — протестовал Репкин. — Доктора звали?
— Позвольте, а кого же я должен был пригласить? Когда человек болен, то зовут лекаря!.. Я вам не помешал?
— Что вы, Алексей Лаврентьевич! Садитесь, пожалуйста.
Гнедин поставил свечу на стол, а сам стал ходить по комнате большими шагами.
— Сегодня… — Гнедин остановился и произнёс строго и торжественно: — Сегодня был концерт. Мы играли Бетховена! (Гнединская тень на стене взмахнула руками.) Зал был полон, не было ни одного свободного места…
— Вот видите! — обрадовался Репкин.
— Но сидели в пальто и в шапках. — Гнедин устало опустил руки. — В шапках и в пальто, — повторил он.
— Что же делать, если не топят? — вздохнул Репкин.
— Скажите, — спросил Гнедин, — говорят, Ленин любит музыку? Мне говорил об этом человек, который знает его.
— А почему вы сомневаетесь?
Репкин сам видел и слушал Ленина не раз. И для него было ясно, что такой человек, как Владимир Ильич, не может не любить музыки. Но как это объяснить Гнедину?
И Репкин вспомнил:
— Алексей Лаврентьевич, я в Смольном был ночью на дежурстве. Гляжу, Владимир Ильич. Холодно — пальто на нём внакидку, в руках — шкатулочка. Спрашивает меня: «Можете открыть? Ключ потерял». Я говорю: «Пожалуйста» — и за штык. А Владимир Ильич поглядел на штык и говорит: «Это нужно сделать осторожно. Здесь письма моей матери».
— Письма матери… — повторил Гнедин.
— Материнские письма сберёг. Как же ему не понять музыки? Музыка — она для души, — сказал Репкин.
«Я его знаю»
Утром, спустя несколько дней, Репкин первый раз после болезни стал собираться на работу.
Когда он брился, пришла Леночка. Усевшись на табурет, она молча смотрела, как Репкин намыливает щёки и старательно скоблит их бритвой.
— Вам не больно? — спросила Леночка.
— Что вы, барышня!
Побрившись, Репкин разутюжил брюки и стал начищать пуговицы форменного кителя.
— Они золотые? — Леночка дотронулась до пуговицы.
Репкин увидел в её глазах слезинки.
— Дуняша говорит, что теперь вы пропадёте, не будете приходить домой…
Ещё вчера вечером Леночка рассказывала ему сказку про Снежную королеву, а сегодня?..
Репкин пытался её утешить:
— Я, барышня, премного вам благодарен и все сказки, какие вы мне рассказали, помню.
— А какая вам больше всего понравилась? — Леночка уже улыбалась.
— Какая? Про Кота в сапогах.
— А почему?
— Если бы не кот, пропал бы младший сын, как Тимошка, ни за что ни про что, — ответил Репкин.
— А кто это Тимошка?
И Репкин рассказал Леночке про Тимошку-шарманщика, который плясал и пел по дворам, а когда из него захотели сделать человека, он вдруг исчез без вести.
— А я… — Леночка лукаво поглядела на Репкина. — Я его знаю, вашего Тимошку. Я даже его песни знаю. Мне мама не разрешила, а я… — И Леночка, надув щёки, запела басом: — «По улице ходила большая крокодила…»
— Он, барышня, он! — обрадовался Репкин.
— У него был попугай какаду!
— Правильно, — подтвердил Репкин.
— Только он уже давно не приходит, этот Тимошка. — Леночка даже вздохнула. — Давно-давно…
— В том-то и дело, — сказал Репкин. — Знал бы я, где этот песельник теперь находится, дал бы ему взбучку по первое число.
Дебют
— Отвечаем на комплимент! Отвечаем на комплимент!
Тимошка поднимает правую руку, откидывает назад голову и улыбается.
— Где твой правый рука? — И Польди ещё и ещё раз заставляет Тимошку улыбаться, посылать воздушные поцелуи невидимым зрителям.
— Отвечаем на комплимент!
Уже второй месяц гимнаст Польди работает с Тимошкой. А сегодня дебют! Сегодня на манеже артист Тимми! Так теперь зовут в цирке Тимошку-шарманщика.
— Ещё очаровательный улыбка!
Тимми устало улыбается.
Теперь немного ходить! — говорит Польди. — Ровно ходить, глубоко дышать!
Тимошка, упруго ступая, идёт спокойным шагом. Кроме Польди и Тимоши, в комнате клоун Шура. Он сидит на высоком табурете. Рядом с ним его пёсик. Стены комнаты сверкают инеем.
— Чертовски холодно!.. Можно немного музыки? — говорит Польди.
Клоун Шура растягивает гармонику, и Тимоша шагает под весёлую песенку.
— Теперь надо есть, — говорит Польди.
Он расстилает на столе салфетку, аккуратно наливает из термоса в чашку кофе.
— Садись есть! — говорит он Тимоше. — Теперь не надо музыка.
Клоун Шура прекращает играть.
— Он должен хорошо есть! — говорит Польди.
Тимоша садится за стол, а Польди стоит рядом. Он смотрит, чтобы мальчишка съел всё и не утаил от него ни одного куска.
— Я видел, что он даёт хлеб ваш Фома! — говорит Польди клоуну.
— Что вы! Не может быть! — Клоун берёт на колени собачку и спрашивает у неё ласково: — Фома! Ты слышишь, что про тебя говорят? Ай-я-яй, Фома! Неужели это правда?
— Не устраивайте шутка, — сердится Польди. — Это плохой шутка! Вы знаете, сколько я платил за хлеб?
— Что делать, Польди… Сейчас на свете много плохих шуток, — отвечает клоун.
Мохнатый Фома повизгивает, а Тимоша опускает глаза в тарелку.
— Надо хорошо есть, — повторяет Польди.
— У вас с мальчиком чудный номер, Польди! — говорит клоун, поглаживая собаку. — Публика будет в восторге.
— Публик? Какой публик?
Но клоун невозмутим; он улыбается нарисованным ртом.
— Сегодня в цирке будет полно публики!
— «Публик»!.. — ворчит Польди. — Публик сидит в сапогах, в шинель, плюёт семечка на манеж! Где вы видал публик?
— Теперь почти все в шинелях, во фраках неудобно воевать, — отвечает клоун.
О этот русский клоун! Что у него под этим дурацким колпаком? Лицо Польди заливает багровый румянец.
— Во фраках неудобно воевать… Я работал номер не для этот публик. — Польди смотрит на клоуна, не скрывая своего раздражения. — Вы знаете: я не есть большевик! И меня не интересует паёк сухой вобла! Что ты разинул рот? — кричит он на Тимошу. — Вы имеете на мой номер чёрный зависть? — спрашивает Польди клоуна.
— Что вы! Как это может прийти вам в голову, Польди?
Тимоша встаёт из-за стола, и Польди стряхивает салфетку, щёлкает замком саквояжа.
— Вы не так меня понимал, Шура, — говорит он клоуну. И громко, неестественно смеётся.
— Возможно…
Клоуну Шуре не хочется продолжать этот неприятный разговор. Артист должен быть спокоен, когда он выходит на манеж. Он оглядывает сильную, мускулистую фигуру гимнаста и, встретившись с ним взглядом, растягивает свою гармонику.
«Ля-ля! Ля-ля!» — звучит весёлая песенка.
А Польди садится к зеркалу.
— Иди сюда! — говорит он Тимоше. — Надо мазать немного румян.
Тимоша поднимает лицо.
— Ещё румян! Ещё румян!
Польди недоволен. Он всё-таки скверно выглядит, этот мальчишка. И Польди с досадой мажет румяна на впалые Тимошкины щёки.
— Вы помните, что работаете с нами пауза, Шура?
— Конечно, помню! Будьте покойны, — отвечает клоун.
Накинув халат, Польди уходит на манеж проверить снаряды. Он никогда не доверяет униформе и всегда всё проверяет сам.
— Ещё немного ходить, — говорит он Тимоше.
И Тимоша, уже одетый в чёрное с ярким кушаком трико, шагает, раскинув руки, приподнявшись на носки.
— У тебя сегодня дебют, мальчик! — говорит ему клоун Шура.
— Чего? — не понимает Тимофей.
— Дебют! — Клоун подходит к Тимоше. — Послушай, Тимми! Прошу тебя, не надо давать Фоме хлеб.
Клоун Шура роется в своих бездонных карманах и достаёт три шарика.
— Дебют, мальчик, — это как день рождения, как праздник, — говорит он. — Я всё думал: что тебе подарить?
Клоун подбрасывает шарики: они взлетают, кружатся, перегоняют друг друга, опускаются клоуну на плечи, на бутафорский нос. И снова взлетают вверх, переливаясь радугой. Тимошка в восхищении:
— Расшиби тебя… Здорово!
— Бери! — говорит клоун и протягивает ему блестящие шарики. — Бери, бери — на счастье!
Тимошка отступает.
— Да что ты! Ты же с ними работаешь, Шура!
— Бери, бери — я прошу, — повторяет клоун.
Смешной клоун Шура! Одна штанина зелёная, рукав жёлтый, на колпаке бубенчики. Тимоша прижимает к груди подарок.
— А у тебя-то был когда дебют? — спрашивает он, подкидывая шарики.
— Был, только это было очень давно. Очень давно… — повторяет клоун Шура. — Я тоже был когда-то маленьким. Таким, как ты. Да, да… Я выводил на манеж ослика. Тогда в цирке работал изумительный клоун — итальянец Мильчи. У Мильчи была реприза. Он лечил осла от упрямства, а я всего-навсего выводил ему ослика на манеж. Я очень это хорошо помню. И ослика помню — такой милый, белобрюхий ослик. Это был мой дебют.