Когда поезд с немцами останавливался, солдаты выпрыгивали из вагонов и, оглядевшись, начинали деловито ловить неосторожных кур. Ощипав их, они жарили кур на костре, аккуратно приладив на рогаликах железный шомпол.
Поезд уходил, стрелочник плевал ему вслед и шёл в овраг за своей козой.
Проходили и другие поезда. На крышах вагонов стояли пулемёты, а над паровозом развевался чёрный или трёхцветный флаг.
На открытых платформах таких поездов, подняв оглобли, стояли пролётки, а в них, развалясь, горланили песни пьяные вояки, одетые кто во что горазд: кто во френче, кто в полосатой тельняшке, кто в малиновых галифе. Из теплушек слышались брань, женский визг.
Однажды, когда на станции стоял поезд с немцами, Тимошка услыхал, что кто-то играет на гармошке. Подойдя поближе, Тимошка увидал немца. Распахнув мундир, немец сидел на бревне и наигрывал песенку.
— Карашо? — спросил он.
— Играй ещё, — сказал Тимошка, когда немец замолчал.
И чтобы немцу было понятно, Тимошка поднёс руки к губам и запел, подражая гармошке.
— Гут! Гут! — улыбнулся немец и похлопал по бревну, на котором сидел.
Тимошка сел рядом. Немец посмотрел на его пыльные ноги и снова закивал головой, но уже по-другому.
— Са-по-ги? — спросил он.
— Нет сапог, — ответил Тимошка. — Я их не надел, тепло.
Немец был большой, и лицо у него было доброе. Он вынул из кармана фотографическую карточку и, тыча в неё пальцем, стал повторять: «Шарлотта! Шарлотта!»
Слово «Шарлотта» Тимошке было знакомо. «Хорош, Шарлотта, виноград», — умел говорить попугай Ахилл.
На карточке, которую показывал немец, в кресле сидела белокурая женщина и держала на коленях ребёнка.
— Жена небось Шарлотта? — сказал Тимошка.
Глаза у немца стали грустными. Он спрятал карточку, застегнул мундир на все пуговицы и протянул Тимошке свою гармошку.
Тимошка подумал, что он даёт её поиграть.
— Не надо, зачем? Сам играй!
Но немец, положив гармошку на Тимошкину ладонь, по очереди загнул ему пальцы.
— Айн, цвай… — считал немец.
Тимошка ждал, что будет дальше.
— Дай. Я тебе её дай! — сказал немец и запел, как Тимошка, приложив руки к губам, будто держал гармошку.
Из вагонов стали кричать, и немец побежал, перепрыгивая через брёвна.
— Совсем отдал, — понял Тимошка.
Тимошка не рассказал стрелочнику про немца. Радуясь гармошке, он выдумал, как он её нашёл.
— Иду, гляжу — валяется!
С этого дня стрелочник спокойно вешал рожок на гвоздик. А Тимошка не расставался со своим неожиданным подарком.
Господа белые
Поезда с немцами проходили всё реже, зато белых поездов стало больше. Белые поезда шли один другому вдогонку. На стоянках из вагонов выскакивали злые солдаты и спешили к водокачке, чтобы напоить лошадей.
— Ну, быдло!
Лошадь испуганно косилась на поднятый кулак.
— Куда едете, служивые? — осторожно спрашивал стрелочник и угощал солдат самосадом.
Солдаты шутили мрачно. Сойдя с путей, ковыряли сапогом ещё влажную землю и, вдохнув её тёплый запах, по-хозяйски досадовали:
— Пахать теперь поздно!
Из спальных вагонов выходило размять ноги командование. Степенные генералы гуляли по платформе, стараясь держаться подальше от подчинённых.
Ответственный за отправку офицер спешил на станцию и там, гремя оружием, требовал отправить поезд немедленно.
Когда такой поезд отходил, все вздыхали с облегчением: «Слава богу, проехали господа белые!»
Однажды белый поезд пришёл ночью.
Утром, когда он ушёл, все, кто жил у станции, побежали к водокачке. Там, рядом с кучей угля, у стены, лежал расстрелянный телеграфист, а на стене было нацарапано углем: «Смерть большевикам!»
Жена телеграфиста кричала в беспамятстве:
— Убили, убили… Алёшу моего убили…
Тимошка видел, как телеграфиста повернули лицом к небу и, прежде чем поднять с земли, закрыли ему голову платком, потому что голова у него была вся раздроблена.
Тимошка с тех пор боялся подходить к водокачке. Ему всё казалось, что он увидит расстрелянного, и бежал мимо водокачки опрометью, зажмурив глаза.
В селе, где у Криночек жила Фрося Тарасова, тоже ждали белых со дня на день.
— Теперь скоро! — радовался Криночка.
Если бы не деревянная нога, воевал бы Криночка заодно с белыми против красных. Недаром он получил Георгиевский крест за храбрость в бою, за царя, за отечество.
— Слыхали, что они, красные, придумали? — рассказывал односельчанам Криночка. — Хлеб отбирают! А они его сеяли? Шкуру с них, проклятых, содрать бы заживо!
По ночам Криночки копали в огороде ямы, прятали зерно. Копали поглубже, чтобы не нашли красные, да и белым пусть на глаза не попадается.
На дорогах стало неспокойно, и храбрый Криночка давно не ездил в город, ничего не менял.
Тётка Параська потихоньку от него выкидывала тухлые яйца, скармливала поросятам прокисшую сметану.
— Пропадает добро, — вздыхала она.
Дни, как на грех, стояли уже жаркие. В огороде жухла огуречная ботва, капуста опускала вялые листья. В такую жару не натаскаешься в огород воды.
Уже под вечер, когда солнце, накалив за день землю, стало катиться за дальние бахчи, Фрося спустилась к реке. Разогнав ведром длинноногих водомерок, она зачерпнула воды и стала подниматься по тропке.
Фрося осторожно несла ведро двумя руками, чтобы не расплескать. Параська то и дело ругалась:
— Опять, дурная, дорогу поливала? И в кого ты уродилась, такая нескладная?
Фрося поставила ведро между гряд.
Тётки Параси на огороде не было.
— Скорее! — закричал Фросе соседский парень, пробегая мимо плетня. — Айда! Скорее!
Мягкую тишину вечера вдруг нарушили выстрелы. Стреляли за оврагом, в степи. Потом выстрелы стали ближе, и по селу промчались всадники.
— Мундир-то наденешь? — спросила Параська мужа.
— Убери, убери! Дура! — гаркнул на неё Криночка.
Опередив белых, в село вошли красные.
«До кумы!»
В степи пахнет полынью. Полынь растёт у самой дороги. По дороге растянулся обоз.
Ой, я еду до кумы!
До кумы!.. —
поёт возница дед Опанас.
На телеге, свесив босые ноги, сидит девочка. Она плетёт из синей повилики жгутик. Это Фрося — она едет в обозе за красным войском. Уже далеко позади село, где стоит нарядная хата Криночек.
— Цоб-цобе! — покрикивает на вола дед Опанас.
Буланый вол шевелит ушами, но шагу не прибавляет. Рядом с телегой шагает матрос Репкин.
— Обоз? — говорит дед Опанас матросу. — Обоз есть основание армии. Оружие кто везёт? Мы. Провиант кто везёт? Мы.
— Вы, — соглашается матрос.
Расстегнув бушлат, Репкин вдыхает степные запахи.
— Хорошо, дочка? — спрашивает он.
— Хорошо! — отвечает Фрося. Она протягивает Репкину синий жгутик, и тот прилаживает его на бескозырку.
— Мерси большое!
Ой, я еду до кумы!
До кумы!.. —
затягивает опять Опанас.
— Ехали бы прямо до Питера, — смеётся Фрося. — До какой кумы?
В тот вечер, когда в село вошли красные, Репкин появился в хате у Криночек.
— Ключи! Где ключи? — грозно спросил он у хозяина.
— Какие ключи? — Криночка непослушными пальцами расстегнул ворот, рванул нательный крест. — Нету у меня ключей. Обыскивай!
— И обыщем!
Искать долго не пришлось. Из-за печки вышла бледная девочка. В руках у неё был тяжёлый ключ от амбара.
— Змеюка! — кинулась к ней Параська. — Убью!..
— Дяденька! — сказала Фрося. — Дяденька, за ради бога! — Губы у неё тряслись. — Дяденька, я не здешняя! Я из Питера.
— Наша, питерская? — удивился Репкин. — Как же ты сюда попала?
А Фрося всё протягивала ему ключ, который Параська повесила ей на шею за пазуху.
— Дяденька, возьмите меня с собой!
Расспрашивать было некогда. Взяв Фросю за руку, Репкин сошёл с нею с крыльца.
Теперь у Репкина забота: как бы её переправить подальше от тех мест, где идёт война?
Когда Фрося рассказала Репкину, как она попала в село, и назвала свой питерский адрес, Репкин задумался.
— Там где-то шарманщики жили. Не слыхала?
— Это у нас, — сказала Фрося. — А вы про них откуда знаете?
И Репкину пришлось рассказать ей про Тимошку, как они встретились.
— Теперь небось в Америке. Всемирный артист! Покатил за границу! Пропадёт он там, паршивец, не за понюх табаку!
Фрося постеснялась спросить Репкина подробнее, куда покатил Тимошка. И почему он там пропадёт? А заступиться — заступилась:
— Сами говорите — не по своей воле поехал…
— Что правда, то правда, — согласился Репкин.
Репкин часто наведывается в обоз — проведать свою питерскую.
— Ну как, дочка, дела?
Фрося не жалуется. Только спрашивает: «Далеко ли ещё до Питера?»
Вот и сегодня тоже спросила.
— Не знаю, дочка, как получится, — честно ответил Репкин. — Вот до станции доберёмся, там увидим.
— А до станции сколько?
— До станции недалече. Только бы гроза нас не застала.
В небе появилось облако. Потемнев, оно превратилось в тучу.
Обозники стали укрывать мешки на телегах.
Красный отряд выгреб хлеб из амбаров и ям не только у Криночек, но и у других богатеев. В ямах хлеб даже пророс. Ни себе, ни людям — гноили. Теперь обозники везли хлеб на станцию.
— Грозы не боишься? — спрашивает Репкин Фросю.
— Боюсь, — сознаётся она. — Только не очень.
Репкин устраивает на телеге шалашик, накрывает его брезентом. Заботливо поправляет в телеге сено.
— Сиди, дочка, здесь тебя никакой дождь не промочит! — И кричит сердито: — Поторапливайся! Шевелись!
Обозники подтягивают подпруги, смазывают колёса дёгтем.
— До Выселок доберёмся, а там придётся заночевать, — ворчит Опанас.