Фросе видно из своего шалашика, как, придерживая на боку оружие, Репкин бежит по обочине и кого-то ругает:
— Заснул, чёрт мохнатый!
Тарахтя колёсами, спешит по дороге обоз, а чёрную тучу, которая закрыла всё небо, прочертила молния.
Обоз, не останавливаясь в Выселках, повернул к станции.
Вдалеке послышался паровозный гудок.
— Не отставай! Не отставай, товарищи! — слышит Фрося.
А по шалашику уже барабанит дождь.
Бронепоезд
Нет-нет да прорежет небо молния, прогремит гром.
— Ещё далеко гремит, — говорит стрелочник.
Он наклоняется над рельсом и, приникнув к нему, слушает: может, стучит за далёким поворотом поезд? Три дня не было ни одного.
Старик, как всегда на дежурстве, в полном своём вооружении: фонарь у него заправлен, за поясом флажки, за спиной медный рожок. Тридцать лет и в стужу и в жару он встречает поезда, которые подходят к их станции Хуторки. Раньше они ходили по расписанию. А теперь нет никакого порядка, перевернулся белый свет.
Гром стал греметь ближе, но дождь не пошёл. Туча прошла стороной, не уронив на землю ни одной капли.
А надо бы дождя!
Стрелочница растворила в сторожке окно. Вместе с прохладой в сторожку ворвался шум поезда. Без огней он промчался мимо, и было слышно, как, замедлив ход, он остановился на станции.
Вернулся стрелочник, и старики вместе с Тимошкой с опаской пошли к станции.
Будто литой, стоял у платформы невиданный поезд. На паровозе, закованном в броню, золотился на вечерней заре красный флаг, а из бойниц глядели тёмные дула орудий.
На платформе мерным шагом ходили часовые. Вот один из них повернулся. У Тимошки больно стукнуло сердце — Репкин! Не помня себя, Тимошка взлетел на платформу и с разбегу уткнулся в жёсткий бушлат.
— Ты чего, дорогой?
На Тимошку смотрел незнакомый матрос.
— Ты не Репкин?
Не понимая, как это он обознался, Тимошка продолжал держать матроса за руку.
— Иди сюда! Иди сюда! — манила его издали стрелочница.
Подойдя поближе, она запричитала:
— Не в себе он, простите его, ваше благородие!
— Мать честная! — Матрос даже выругался. — Какой я благородие? Мы, мамаша, свои, питерские!
Матрос не похож на Репкина. Ростом повыше и лицом другой. У Репкина усов нет, а у этого усы. Он старше Репкина, даже седой.
— Не знаю я твоего Репкина, — сказал матрос. — Нас на Балтике не одна сотня, не одна тысяча. Твой Репкин с какого корабля?
— Не знаю… — растерялся Тимофей. — Он во дворце работал.
Тимошка ещё надеялся: может, всё-таки здесь Репкин? Но среди матросов, которые прошли по платформе строем, Репкина не было.
Прежде чем поезд отошёл, на станции был митинг. На митинг пришли не только те, кто жил у станции, прибежали и деревенские.
Ораторы, взобравшись на крышу бронированного паровоза, говорили речи.
— Белые воюют за капитал! — громко произнёс оратор.
— А мы — за революцию! — закричал вдруг Тимошка.
— Тише ты! — зашикали на него.
А матрос, который говорил речь, его похвалил:
— Правильно, браток. Мы — за революцию! Предлагаю, товарищи, спеть «Интернационал»!
Взмахнув рукой, он запел первым.
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов… —
подхватили моряки.
Сняв бескозырки, они стояли плечом к плечу в своих чёрных бушлатах, будто братья.
Деревенские подпевали морякам вразнобой.
Тимошка слов песни не знал, но мотив понял. Он пел «Интернационал» вместе со всеми!
Пусть незнакомый матрос не Репкин — Тимошка всё равно радовался. Какая неожиданная встреча!
«Судьба играет человеком!»
Вслед за грозным бронепоездом один за другим проходили мимо станции Хуторки красные поезда.
Тимошку будто подменили. То, бывало, не выгонишь его из сторожки, а тут стал пропадать с утра до ночи.
— Может, тоже воевать собрался? — ворчала стрелочница.
Тимошка отмалчивался. Он уже пробовал пристроиться к красноармейцам, старался войти к ним в доверие, даже давал по старой памяти представления.
Судьба играет человеком!
Она изменит завсегда:
То ты в богатстве пребываешь,
То нет в кармане ни гроша… —
пел, приплясывая, Тимошка, подыгрывая себе на гармошке.
Довольные зрители хлопали в ладоши.
— Ну и парень! И кто тебя этому выучил? — спрашивали его.
Песни слушают, а с собой не берут!
— Мы на фронт! Там, брат, не кувыркаются.
Однажды, осмелев, Тимошка забрался в вагон и притаился. Может, не заметят? Но его заметили.
— Ты пойми, дурной! Кому ты там нужен? — убеждал Тимошку красноармеец, который его ссаживал.
А когда Тимошка хотел его разжалобить: «Я сирота!» — красноармеец так его шуганул, что Тимошка побежал, не оглядываясь.
— Подойдёшь ещё раз, уши оборву! — пригрозил ему вслед красноармеец.
«Не все сердитые — уеду», — надеялся Тимошка.
— Сухарей-то в дорогу тебе сушить? — спрашивала стрелочница. Спрашивала будто шутя, а у самой неспокойно было на душе. Привыкла она к мальчишке.
— Балуешь ты его зря, ни к чему, — говорил ей стрелочник. — Вот увидишь, он у нас не задержится. Поправится, силёнок наберёт — и дёру! Надо понимать: жил парень в городе, циркач, что ему у нас?
Стрелочница не верила.
— Кто у тебя там в Питере? — спрашивала она Тимошку. — Какая родня?
— В цирке — клоун Александр Иванович, Репкин — матрос, — отвечал Тимошка.
— Ну вот и хорошо. Кончится война, мы тогда тебя проводим, — обещала стрелочница.
Про Фроську Тимофей молчал. Но именно о ней думал Тимошка, собираясь воевать. Вернётся он с войны, подойдёт к дому, где живут Тарасовы. Фроська увидит его первая. Побежит навстречу, обрадуется. Спросит:
«Откуда пришёл?»
А он снимет с плеча ружьё и стрельнёт вверх. Фроська не испугается, будет просить:
«Стрельни ещё разок!»
«Не полагается, — ответит Тимошка. — Патроны надо жалеть».
Во дворе соберутся соседи, из дома выйдут Василий Васильевич, Пелагея Егоровна. А он всем поклонится — и уйдёт.
Будет Фроська плакать или нет?
Будет. Тимошке хотелось, чтобы она о нём заплакала. Горько, навзрыд, как плакала жена над убитым телеграфистом.
Тоскуя, Тимошка прикладывает к губам гармошку.
— Поиграй, поиграй! — говорит стрелочник. — А то сидишь как сыч.
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов! —
поёт Тимошка. Эту песню он тоже недавно выучил.
— Что ни песня, то про войну, — вздыхает стрелочница. — И когда она только кончится!
«Прощай, питерская!»
Ещё не светало.
Обоз подъехал к железнодорожному полотну.
Спрыгнув с телеги, Репкин отправился на станцию. Фрося спала и не слыхала, как шла погрузка.
Красноармейцы таскали тяжёлые мешки с зерном, подбадривая друг друга:
— Давай, давай! На путях не спотыкайся!
— Ведь вот, товарищи, как нам повезло! — радовался Репкин. — На путях стоит наш! Питерский! И знакомого там встретил!
Разбудив Фросю, Репкин повёл её на платформу. Они остановились у единственного во всём поезде пассажирского вагона, на площадке которого стоял старичок в телогрейке и пёстрых штанах.
— Вот и мы, Александр Иванович, — сказал ему Репкин. — И вот мой пассажир.
— Я уже волнуюсь: ну-ка, тронемся… — Старичок протянул Фросе руку. — Здравствуй, маленькая!..
Фрося спросонок озябла. Прижимая к груди свой узелок, она смотрела на Репкина:
— А вы, дяденька?
— Я остаюсь, — сказал Репкин. Он присел перед Фросей на корточки. — Прощай, дочка.
На лбу у Репкина блестел пот, на щеке — дёготь. Он тоже таскал мешки.
— Передавай там привет, кланяйся! — Репкин потной рукой поправил Фросе косыночку.
— Дяденька… — Фрося хотела сказать «прощайте», но замолчала, чтобы не заплакать.
— Ничего, ничего, может, ещё свидимся! — сказал Репкин. Он поднял Фросю на руки и поставил её на площадку вагона. — Надеюсь на вас, Александр Иванович!
— Доставлю в полной сохранности. Вы себя берегите, а мы доедем, — отвечал Репкину старичок. Он ласково поглядел на Фросю. И вдруг взмахнул руками: — Ку-ка-ре-ку! Плакать-то зачем? Маленькая!
У Фроси по щекам дорожка от слёз.
Репкин стоял у вагона, держась за поручни. Они со старичком разговаривали, но Фрося не могла понять о чём. Только Репкин был весёлый и даже смеялся.
— Ну и молодчина вы, Александр Иванович! Не ожидал встретить.
— Когда же в Питер? — спросил его старичок.
— Вот этого сказать не могу!
Поезд тронулся. Репкин пошёл рядом с вагоном.
— Желаю здоровья, Александр Иванович! Прощай, питерская!
Поезд пошёл быстрее, и Репкин за ним уже не успевал. Старичок обнял Фросю, и они вместе махали Репкину.
Он стоял на платформе, сняв бескозырку.
Это не сон
Ночь Тимошка спал плохо. Просыпался, ворочался. Ему снился бронепоезд.
Распалённый от быстрого бега, бронепоезд остановился перед разобранным полотном и вдруг стал подниматься: выше, выше, потом полетел над землёй, как большая тяжёлая птица.
Тимошка летел на нём. Ему было не страшно. Он даже приговаривал: «Алле! Алле!» — и бронепоезд послушно обходил стороной облака, которые заслоняли ему путь.
На рассвете, проснувшись от петушиного крика, Тимошка с досадой понял, что никуда он не летит, а лежит на лавке под окном. Петух продолжал горланить, за окошком шёл мелкий, как через сито, дождик. Тесная сторожка в это утро показалась Тимошке ещё теснее.
«Чего мне здесь сидеть — сторожить козу?! Уйду на разъезд. Там, может, повезёт», — решил Тимошка.
— Вот и хорошо! — сказала стрелочница, увидев его одетого и обутого. — Не хотела я тебя в такую рань будить. А уж если встал, подсоби мне — сбегай за кипятком. Я постирать надумала.