акое! Простите ради бога. Лучше салфеткой, чтобы высохло быстрее. Может, переодеться хотите? Мне-то спешить некуда, посижу, подожду. Ужасно неуклюжий я, вот и дочка говорит, что пора к врачу сходить, что, мол, забываюсь я, да только это просто тело меня не слушается. Мы же с ним, в смысле, с телом раньше были — не разлей вода. Ох, чего я только не вытворял прежде, хе-хе, вы уж мне поверьте. Женщины меня обожали. Была у меня, к примеру, одна — м-м-м… — любила это дело, так я ее как-то… Впрочем, понимаю, простите, не буду утомлять вас подробностями. Это же я к слову. Я и сейчас ничего, хе-хе. Вон начал как раз вам рассказывать, что в супермаркете загляделся на рекламу и мужику какому-то на ногу наступил. Да смачно так, от души. Шмяк! У этого-то лицо краской налилось, так и я с пониманием, вижу ведь, что больно сделал. Извиняюсь. Тут он мне и врезал… Вот я и говорю, что тело меня уже не так хорошо, как раньше, слушается. Раньше я, бывало, перед сном комнату проветриваю, а внутрь вместе с кислородом комары залетают. Жужжат, кружатся, ужас! Так я только краем глаза замечу движение, подумать не успею, а уже — хвать! Одного, второго. Даже сплю, а руки сами работают. Помню, с мотоцикла на полном ходу упал — и ничего, сделал в воздухе сальто-мортале и на ноги приземлился. О как! А сейчас нет, не то уже все. Да чего уж там. Я гляжу, и вы уже подсохли. Глаза у вас во-о-он какие красные. Спите, поди, мало? Глядите, так и вы скоро, как я, стаканы начнете опрокидывать. Хе-хе. Только я еще ничего, в форме. Так вот, хотел мне верзила этот в супермаркете кренделей навесить за то, что я ему на ногу наступил, совершенно случайно, чес-с-сное слово! — да только пока он второй раз размахивался, я на три шага отскочил, с полки консервную банку схватил, чеку ей оторвал, да и метнул. Зачем? Откуда чека? А, да это я по привычке, видать. Любил, знаете, в армии лимонки метать. А у банок этих за чеку если потянуть, крышка-то и открывается. Вот вся эта сардина с маслом в верзилу и полетела. Банка точно в макушку, а сардина куда получилось. После этого мы с ним и подружились. Хороший оказался человек, хоть и гэбист. Все приходил ко мне, да на судьбу человечества жаловался. Так вот пришел как-то и затянул свою песню о том, что, мол, терроризм нужно искоренять силовыми методами, что Америка всех порвет, а я ему — ты-то чего, говорю, петушишься? Ты че, родственник, что ли, американского президента? Тебя он, что ли, спасать будет? Да и если на то пошло, то личный терроризм уже свое отжил. Сейчас времена уже не те, масштабы другие. Чего думаешь, смертники все эти, камикадзе бородатые, они же легко на смерть идут, потому что верят в то, что их дело правое, что после смерти в райские кущи отправятся. Ну, расставим мы или американцы свои противоракетные установки. Ну да, если кто-нибудь по нам жахнет, глядишь, и отобьемся. Только в голову никому не приходит, что может быть и по-другому. Вот представь, говорю, сколько, к примеру, ядерных боеголовок в каком-нибудь Ираке? Не знаешь? И никто не знает. Может, одна, а может, двадцать или сто. И вот этот самый Ирак, или Сирия, или еще какая страна этими головками обвяжется, молитву прочитает, да и бахнет. Не в сторону США или там России, а сама себя и взорвет на хрен. Понимаешь? Тот же смертник, только не человек, а страна. Сама взорвется, а заодно и половине планеты крышу снесет. А другая половина, равновесие потеряв, закрутится и улетит в далекое безвоздушное пространство космоса. Вот так вот, просто и без заморочек. И никакие твои противоракетные установки не помогут. Понимаешь? Вот теперь и тебе, сынок, рассказываю. Я уж не знаю, что вы там в своих гэбистских застенках про меня насочиняли, да только мое дело пожилое — рассуждать и умирать потихоньку. Так что ты лучше мне водички налей, а про теорию мою — молчок.
ОвцаПовесть
— Эй! — Ерлан остановился возле резной ограды и оперся на нее так, что доски затрещали. — Эй, Марат! Ты дома?
— Э-э-э, забор мне не ломай, а?! Чего раскричался? — выглянула из окна Рафиза, вытирая тряпкой руки. — Нет его. Овцу потерял опять, скотина. Ярку. Пока не найдет, домой не пущу.
— Так, может, пока его нет, мы… это… — Ерлан, усмехнувшись, вытер рот.
— Ишь глазки-то заблестели! — прикрикнула на него Рафиза. — Хватит с тебя. Размечтался. И руки-то с забора убери. Когда придет, скажу, что искал.
— Ну, как знаешь, — Ерлан сплюнул, развел руки в стороны и пошел, насвистывая и пританцовывая, дальше по улице. Рафиза поглядела на часы. Марат ушел уже часа три назад, а все нет его. Становилось от этого беспокойно, но и лишиться ярки было ужасно жаль. Лучшая ведь ярочка была. «Вот, уже говорю — была», — поймала себя на мысли Рафиза и расстроилась еще больше. В кухне что-то зашипело, затрещало — ах! пенку не сняла — кинулась туда Рафиза и успела, скинула ловко крышку, огонь уменьшила и ложкой аккуратно, обходя бурлящие в центре пузыри, убрала коричневые сгустки с бульона. Вернув крышку на место, лишь слегка сдвинув ее по-щегольски набок, Рафиза уселась чистить картошку. Очистки получались у нее — одно загляденье, ровные и почти прозрачные, вворачивались друг в друга спиралями.
По телевизору опять шли новости. Рафиза не любила местные новости — не верила. Родственников по всей стране много, сколько раз было, что по телевизору порасскажут ужасов и бежит Рафиза в одном халате и с телефоном в руках на холм, что за поселком: «Анель, Азамат, как вы там? Живы-здоровы? Говорят, землетрясение у вас было? Что? Как не почувствовали? Говорят, жертвы… Ох, солнышки мои, волнуюсь за вас. Ну хорошо, хорошо, не буду».
А как же не буду, как же не волноваться, это ведь не чужие люди, а детки свои, пусть и повзрослевшие, студенты уже.
Или, наоборот, говорили по телевизору, что прошла мирная забастовка, а вон Кудайберген-ага сына своего после этой забастовки уже две недели найти не может. Все звонит и ему, и друзьям его, а без толку. Говорят, то ли забрали его прямо на забастовке, то ли вообще убили, тьфу-тьфу-тьфу. И молчат все, никто не знает ничего, то ли боятся, то ли Кудайбергена расстраивать не хотят. Ой, Алла… А по телевизору все неправда, нельзя верить новостям, лучше бы скорее сериал уже начался.
Вытащив из кастрюли здоровый кусок мяса, Рафиза ссыпала туда уже нарубленные картошку и лук, уменьшила огонь и вышла из дому поглядеть, не забрели ли куры в соседний двор, а то шуму потом не оберешься. Раньше за курами присматривала Лелька — их дворняжка, умная, как черт, но Лелька стала совсем старой, только лежала на крыльце лениво да, увидев Рафизу, виляла хвостом, словно извинялась. День был жаркий, и куры, растопырив крылья, бродили вокруг корыта с водой, в тени дома. Рафиза спустилась во двор, прошлась по огороду, подправляя подвязанные кусты помидоров и выдергивая по пути сорняки, и вышла через калитку на улицу. В тени редких карагачей спали собаки. Дома стояли тихие, будто пустые, только кое-где вился над крышами дымок из труб. Рафиза знала, что это лишь кажущаяся тишина. В каждом доме сейчас трудились хозяйки: месили тесто, укачивали малышей, набивали казы́[1], а еще два-три часа, и солнце спустится ниже, станет прохладнее, и тогда все выйдут из домов, сядут покурить на скамейках, пойдут гулять по улицам. Из комнат выскочат мальчишки и не дай Аллах тогда какой курице выскочить на дорогу. И крыльями взмахнуть не успеет. Рогатки в руках этих сорванцов, что винтовки. А сейчас еще слишком жарко, потому и не видно никого. Хотя кто это там? Уж не Марат ли идет? Рафиза сощурилась, прикрылась ладонью от солнца… Ах ты, черт, это же опять Ерлан, да и пьяный уже, судя по походке. Торопливо подобрав юбку, Рафиза вернулась во двор и заперла калитку.
Она хотела было пойти подлить курам воды, как вдруг ей почудилось какое-то темное шевеление за окном, ведущим на кухню. Рафизу как ошпарило, она подскочила и ринулась в дом. И впрямь, на скатерти сидела Чернуха — их кошка — и с удовольствием жрала мясо, оставленное Рафизой на столе. Чернуха так увлеклась, что замешкалась, не сумела сразу оторваться от еды, и этого мига хватило Рафизе, чтобы схватить попавшуюся под руку толкушку для картошки и нанести сокрушительный удар прямо по кошачьей голове. Чернуха молча повалилась со стола на пол.
«Эх, пришибла дуру, — с горечью подумала Рафиза, переводя дух. — И мясо все равно выбрасывать, и кошки у нас теперь нет». Охая, она подняла Чернуху — та повисла в руках, как тряпка — и вынесла ее во двор. Встала с ней, не зная, куда деть, и вдруг злость снова нахлынула на Рафизу, и воскликнув: «У-у-у, падла», — она просто швырнула кошку на улицу, за забор, но не докинула, и кошка упала по эту сторону ограды. «Ну и черт с ней, — решила Рафиза, — Марат придет, скажу, чтоб унес. А сурпу без мяса будет есть, сам виноват».
— Эй, хозяйка, — раздалось с улицы. — Хозя-а-айка!
— О, Алла, — с досадой воскликнула Рафиза, выскочила из дома и увидела Ерлана, облокотившегося на ограду. — Да ты ж пьяный совсем!
— Открывай, хозяйка, — крикнул Ерлан и осклабился, — я к тебе пришел.
— Как пришел, так и иди дальше, — махнула рукой Рафиза, — вот же окаянный, на мою голову. Раз приветишь, так до старости теперь не отлипнет. Вот не зря говорят, палка, брошенная в степь, угодит в лоб несчастному.
— А смотри, что у меня есть, — сказал Ерлан с нежностью и достал из-за пазухи бутылку.
— О-о-о, и вот этого тоже не надо мне тут, — воскликнула Рафиза, — вот придет Марат, скажу ему, чтоб все кости тебе пересчитал.
— Марат, Марат, — скривился Ерлан, — а где он твой Марат? А там же, где и хромой Сакен, и Амантай, и Халиулла. На мину наступил и бабах! Ни ярки, ни Марата! Хе-хе-хе.
— Тьфу ты, змея, пусть язык у тебя отсохнет! — закричала Рафиза. — Пошел вон отсюда!
— Ну, смотри, овца, — сощурился Ерлан, — уйду ведь, потом за мной не бегай.
— А ну стой, где стоишь, — сказала Рафиза, зашла в дом и вернулась с толкушкой в руках.