БЕЗ ПИЖАМЫ
Она спит, только пятки торчат из-под одеяла. Витька за эти пяточки ее и полюбил. Пяточки мягкие, желтые, совсем детские. И пальчики на ногах такие же, только еще мягче. Особенно мизинчик — этакий махонький шарик с неожиданной заостренной гранью, как маленький домик-хатка. Совсем малютка. Витька гладит ее пяточку, она отдергивает ногу — щекотно. Витька вопросительно трогает лодыжку — мол, здесь нормально? Она тихо сопит: нормально. Руки у Витьки внимательные, пальцы ловкие, музыкальные — все-таки пианист. Она в пижаме, поэтому он все глубже погружается в штанину, ползет по икре, по колену — руки, слава богу, длинные, а штанина достаточно широка. Кожа становится мягче, нежнее, но в самом нежном месте нужно преодолеть еще и трусики, а она даже во сне все чувствует, не дает, сжимает бедра. Витька некоторое время еще пытается, но потом сдается, вытягивает руку, как удава, из пижамной штанины, прикрывает ей пяточки одеялом, гладит одеяло в том месте, где изгиб ее тела наиболее крут. Она сопит так, что не поймешь — спит ли? И Витька уходит, уходит в соседнюю комнату, осторожно прикрывает дверь, откидывает крышку старенького пианино и кладет пальцы на клавиши. Начинает с правых, самых высоких, тоненьких, как ее пальчики, постукивает по лодыжкам трезвучиями, гладит икры глиссандо, выпуклыми аккордами трогает ее колени, добирается до среднего регистра… Звук становится мягче, проникновеннее, объемнее. Легкими арпеджио он ласкает ее бедра, крадущимися пиццикато приподнимает трусики и замирает на мгновение, как перед прыжком в пропасть, чтобы уже в следующее — прыгнуть, проникнуть внутрь и с приглушенными мажорно-счастливыми тремоло защебетать, затрепыхаться от удовольствия там, внутри. Но щебет тремоло приобретает под пальцами все большую крепость, темп увеличивается, к страстным тенорам присоединяются победоносные басы, звук разрастается ликующим крещендо, подключается весь регистр, вовлечены все октавы, пальцы едва успевают, старенькое пианино сотрясается, и в кульминации крещендо звук вдруг обрывается. Повисает неожиданная, звенящая тишина, только испуганная муха жужжит и бьется о стекло за занавеской, но через миг на тишину обрушивается лавиной, водопадом, кипящей лавой последний бурлящий громовой аккорд, внутри которого еще булькают, еще переливаются, затихая, отдельные нотки, будто отставшие от тучи капли дождя, падающие на землю в тот миг, когда уже выглянуло солнце и во влажном воздухе просвечивает колесо радуги. Витя откидывается на спинку стула, осторожно снимает руки с клавиш и оборачивается. Она стоит, улыбаясь, в дверях, уже без пижамы и даже без трусиков. В солнечном свете видно, что ее кожа покрыта золотым, почти прозрачным пушком. Она стоит перед ним, зовущая, манящая, но Витька уже все, он только улыбается устало и машет отрицательно головой.
ПАЛЕЦ В РОТ
Мы встретились вечером, как и договаривались. Я ждал в кустах возле дома с двумя забитыми папиросами. Мишка привел с собой какого-то хмурого парня в камуфляже. Толик. Я протянул руку и схватил что-то ужасное. У Толика не было указательного пальца, лишь короткая, но очень подвижная культя в сантиметр длиною. Мишка хихикнул.
— Взрывай. — Я сердито протянул ему папиросу.
Едкий и одновременно сладкий дым закружился среди листьев. Трава потрескивала, порой взрываясь семенами.
— Яйца не отсеивал, что ли? — недовольно спросил Мишка, сдерживаясь, чтобы не выдохнуть.
— Не нравится — не кури. — Протягивая папиросу Толику, я старался не смотреть на его пальцы, но ничего не мог с собой поделать.
И откуда это любопытство у человека? Вот бывает, видишь на дороге аварию, когда мимо проезжаешь, и знаешь, что там страшно, что не нужно туда смотреть, а все равно глянешь и ведь успеешь увидеть что-то непонятное, но от этого еще хуже: воображение достраивает, доделывает, а потом жалеешь — ну зачем поглядел. Так и тут. Ну не видел я раньше беспалых людей.
В конце концов, не выдерживаю. Понимаю, что вопрос не слишком этичный, но трава расширяет границы приличий, сейчас можно.
— А что у тебя с пальцем? — говорю, словно невзначай. Словно не очень-то и интересно.
— Медведь откусил, — отвечает Толик спокойно.
Мишка хохочет. Я чувствую себя обманутым. Какой еще, к черту, медведь?
— Завязывайте, — говорю я, — не хочешь говорить — не говори. Че, я не понимаю, что ли.
Курим дальше молча. Мишка прыскает время от времени, не понять — то ли дымом давится, то ли смехом.
— Ему правда медведь палец откусил, — говорит он наконец.
Я вопросительно смотрю на Толика. Тот кивает:
— Я пацаном еще был, — начинает рассказывать он. — Мы с кентами после уроков скинулись, купили бутылку сивухи на троих. Нам тогда много не надо было. Ну, раздавили, развеселились. Вадик, одноклассник мой, предложил пойти в зоопарк. У входа старик какой-то сидел, торговал семечками, сигаретами… А мы че-то проголодались, купили у старика печенье. Погоди, или это Вадик стащил? Не помню уже. Печенье после водки нам все равно не пошло. Чтоб добру не пропадать — стали зверей кормить. Всякие там утки и олени еще ладно, а у медведя клетка не с прутьями, а типа с сеткой-рабицей, ну, вы знаете. Просто кидать не получается, нужно прямо через отверстие просовывать. Мы с Вадиком и полезли. А там медведь такой симпатичный, трюки всякие показывал: то на задние лапы встанет, то покрутится. Ну, голодный, видать, был. Я вперед Вадьки печенье схватил и медведю через сетку сую. А у того нос длинный, вплотную прижаться к сетке не может, чтоб печенье вытащить, языком только лижет. Из пасти у него воняет — жуть! Ну, я рукавом прикрылся, чтоб не так воняло, и пальцем стал печеньку проталкивать. Думаю, на пол упадет, а там медведь уже съест. В общем, печеньку-то я протолкнул, только медведь как раз в этот момент решил ее поймать и вместо печеньки цапнул меня за палец. Я, честно говоря, даже не понял сначала. Просто руку отдернул — вижу, пальца нет. И помню, что подумал еще тогда, не подумал даже, а так, мелькнуло, что, мол, как я теперь печеньки проталкивать буду? А потом у меня кровь полилась. И все вокруг заорали, налетели. Дальше я уже плохо соображал. Как-то меня до больницы довезли, кровь остановили… Ну а сейчас привык, — Толик пошевелил обрубком, — только иногда бывает — потянешься глаз почесать или там в зубах поковыряться, тыкаешь вроде в рот, а не дотягиваешься.
Толик засмеялся и изобразил. Тут меня, видимо, и накрыло, потому что я палец увидел. Полупрозрачный, но совершенно живой и гибкий — он все пытался зацепиться ногтем за зуб, но каждый раз пролетал насквозь.
ДОБЫЧА
Она шла впереди, заслоняя гладкими, крепкими икрами окружающий мир. Митя не отставал. Он давно уже миновал угол, где нужно было свернуть влево, в сторону гостиницы, и теперь не узнавал улиц. Короткие бриджи обтягивали ее маленькие упругие ягодицы. Митя все гадал: то ли податься вперед, поравняться, обогнать и заглянуть наконец в ее лицо, то ли позволить случаю самому решить дальнейшее. Пожалуй, да, меньше всего ему хотелось разрушить уже сложившийся образ.
Они дошли до входа в парк. На скамейках сидели бабки с клетчатыми китайскими сумками и парочки, жмущиеся друг к другу, словно приклеенные. По мощеным дорожкам парка ее высокие каблуки цокали еще громче. Возле бородатого памятника, отдаленно напоминающею Карла Маркса, стоял совершенно безбородый парень с цветами. Митя вдруг понял, что они — Митя и икры — идут к нему, к этому парню. Стайка детей пронеслась мимо, мальчик кричал: «Нинка, Нинка, а ну стой!» «Нинка — узкая спинка», — невольно срифмовал Митя. У нее и правда была узкая спина, настолько узкая, что, когда она взметнула в приветствии правую руку, Митя увидел сзади полукружье ее груди.
Когда они целовались, Митя прошел мимо. Ее длинные волосы скрыли лица целующихся, впрочем, Митя особо и не вглядывался. Внутри было гадко. Он, не оборачиваясь, прошел несколько кварталов. Витые окна и барочная архитектура уже не радовали взгляд, хотелось не камней и не ступеней, а чего-то человеческого и по-живому прекрасного. Ноги сами вывели его на нужную улицу. Новая гостиница возвышалась над старым городом, озирая его безумными, расширенными стеклянными глазницами окон. Перед тем как вставить свою пластиковую карточку в дверь номера, он замер на мгновение. Маша была уже здесь, это было ясно по играющему телевизору, по суетливым шагам туда-сюда, по теням, возникающим и исчезающим в щели под дверью. И Митя заколебался — заходить, нет? Ведь можно сейчас уйти. Ведь никто не держит его за руку, никто не заставляет передвинуть ноги, шевельнуть пальцами. Деньги у него, в конце концов, есть. Соблазн был так велик, что по телу Мити пробежала дрожь. И словно продолжением этой дрожи карточка, уже всунутая наполовину в дверную щель, шевельнулась, продвинулась на миллиметр, но этого хватило, чтобы загорелась зеленая лампочка и замок отщелкнулся. Дверь распахнулась.
— Митя! Вернулся? — закричала радостно из ванны Маша. — А я уже почти готова! Сейчас ужинать пойдем, да? А куда?
Митя прошел в комнату и лег на кровать лицом вверх, раскинув руки. На потолке, также широко расставив лапы, сидел паук. Митя раскрыл рот, и паук, словно поняв поданный сигнал, выпустил паутинку и медленно спустился, сполз по ней прямо Мите на язык.
— Все-все-все, я уже все! — выскочила голая Маша из ванны с головой, обмотанной полотенцем, и увидела, что Митя спит, разметав руки по покрывалу и тяжело дыша через раскрытый рот.
СМЕНА СОСТОЯНИЙ
Гаврилов не спешит. Высохшими, заскорузлыми пальцами, покрытыми трещинами с въевшейся на века черной копотью, он не спеша натягивает червя на крючок. Вонзает тому острие в самую попку, а потом натягивает. Бережно, чтобы не порвать. Одна половина червя растягивается, другая скукоживается, извивается. Гаврилов специально их — червей — только под утро накопал, чтобы живые были, свежие. И сейчас он их время от времени водичкой сбрызгивает: уж больно день жаркий.