одумал Тимур.
— Разворот влево, — тем временем пояснял Коршунов свои действия и накренил самолет. — Вот так. Теперь пойдем по прямой. Ваша задача? Выполняйте!
«Жаль, что нельзя ему ответить, а то бы отчеканил: «Задача — выбрать ориентир и выдерживать направление!» Так подумал и остановил взгляд на вершине горы.
Инструктор одобрил его решение. Это Тимур понял по новой команде:
— Выдерживайте. — И тут же Коршунов добавил спокойно: — Ну, ведите. — А сам положил руки на борта.
Хотя Тимур втайне и надеялся, что лейтенант доверит вести самолет по прямой, но, что это произойдет так быстро, не ожидал и несколько смутился — он судорожно сжал ручку управления. Машина клюнула носом, заходила из стороны в сторону.
— Не волнуйтесь. Спокойнее и плавнее… — Тимур почувствовал, как ручка в его вспотевшей ладони плавно подалась назад, и, словно это он, а не инструктор, выправил положение, в наушниках одобрительно прозвучало: — Вот так. Хорошо… хорошо, Тимур!
Самолет пошел ровно. Впереди маячила вершина далекой сиреневой горы. Тимур снова видел руки лейтенанта на борту, и захотелось крикнуть на весь мир: «Ура, это ж я веду… сам!»
Скоро конец прямой, — подсказал инструктор и снял одну руку с борта. — Внимание, начинайте разворот.
Вершина горы плавно ушла в сторону, горизонт качнулся, косо полез вверх. Самолет чутко реагировал на малейшее движение рук и ног.
— Новый ориентир выбрали?
«А как же! — не утихало в груди торжество. — Угол мыса».
— Так… Выдерживайте.
Сделав еще два разворота, стали снижаться. Тимур почувствовал, как инструктор взял управление в свои руки. Впереди ориентиром служил распластанный на земле посадочный знак «Т».
— Сбавляем газ…
Земля быстро приближалась, уходила под самолет.
— Начинаем выравнивание.
Взгляд Тимура скользил по бегущему навстречу аэродромному полю.
— Главное при посадке — соразмерить движение руки с приближением земли, — поучал Коршунов, — или, как обычно говорят, уметь чувствовать землю глубинным зрением. Совет: тренируйте глубинный глазомер.
Самолет коснулся колесами земли у «Т» и плавно покатился к ограничительным флажкам…. Замер.
— Зер гут! — удовлетворенно объявил Коршунов.
Уши словно ватой набиты. Голос инструктора донесся будто из какой-то особенной, звенящей тишины. Счастливо улыбаясь, Тимур откликнулся:
— А вам, товарищ лейтенант, за доверие превеликое спасибо!
Коршунов добродушно улыбался:
— Ощутили самостоятельность пилотирования?
— О да!
— Только надо поспокойнее, вы излишне порывисты. Летчика ничто не должно выводить из равновесия.
— Буду стараться, товарищ лейтенант! — радостно пообещал Тимур.
К самолету бежал очередной курсант — Олег Баранцевич.
В этот день Тимур и его товарищи по группе еще дважды поднимались в воздух. К концу полетов курсанты были сильнее обычного возбуждены и перед тем, как завести машину в ангар, они с особой тщательностью и усердием вымыли мотор, протерли крылья, фюзеляж и кабину, заправили баки бензином и маслом. Они все еще были под впечатлением полета и наперебой восклицали:
— …Точненько нацелился на ориентир и, знай себе, веду наш самолет, а лейтенант, чес-слово, сидит у меня как бы за пассажира!
— И я почти весь круг сам пилотировал…
— Это что — по кругу! — прервал их Олег Баранцевич. — А вот я, верьте не верьте, на третьей вывозке сам сажал вот этот бипланчик! — И любовно похлопал ладонью, как по барабану, по упругой плоскости.
Находившиеся поблизости техник и механик перемигивались, посмеивались. Они понимали состояние курсантов и не вмешивались в их оживленный разговор. Особенно петушился Котомкин-Сгуров. Он хвастливо уверял скептически ухмылявшегося Ярославского:
— Доверие — великое дело! А мне инструктор доверил не как нашему вещему Олегу на третьей вывозке, а сразу, в первом же полете, и взлет и посадку!
— Ой ли? — не гася ухмылки, усомнился Владимир.
— Как же, как же! Я сам видел — рука его лежала на борту!
— Одна рука? И наверно, левая?
Уши Котомкина-Сгурова запылали: понял — дал маху. И умолк.
На следующий день вывозные прошли более ровно, и курсанты воздерживались от похвальбы, а через неделю летная подготовка вошла в обычную трудовую колею. По утрам, если полеты назначались с ближнего аэродрома, Тимур, как всегда, отводил своих товарищей к предварительному старту, если же с дальних — группу увозили на машинах, а самолет туда перегонял инструктор, прихватив одного из курсантов. Чаще всего теми счастливчиками оказывались отстающие, а такие уже наметились. Особенно не ладилось с пилотированием у Котомкина-Сгурова, и Коршунов почти всякий раз на перегоны брал его. Ни сам курсант, ни его товарищи не могли взять в толк: что же случилось? Сначала все шло гладко, а потом Сгурича словно подменили — стал нервничать, допускать ошибки. И только Коршунова не смутили неудачи курсанта, он знал: бывает и такое. Чтобы ободрить и вселить уверенность, он говорил ему перед полетом:
— Главное — не падать духом! Все поправимо. Самолет перед новичком, как норовистый, необъезженный конь: быстрее покоряется тому, кто смелее, настойчивее. Поменьше резкости и побольше уверенности. Не забывайте — вы властелин над ним. Взлетайте!
Курсант давал газ, и самолет, виляя из стороны в сторону, начинал разбег…
В один из таких напряженных учебных дней Тимур получил два письма: одно — в служебном конверте наркомата обороны, другое — в простом. Ворошилов интересовался ходом учебы и настроением, спрашивал, не скучает ли он об артиллерии. И, как всегда, желал отличных успехов. В другом письме — всего несколько фраз: «Здравствуй, Тим! Где ж твое обещание о… каждом выходном? Я ж говорила — преувеличиваешь. Но не сержусь. Догадываюсь — занят и в будни и в выходные. По себе сужу: уйма неусвоенного материала! Пишу тебе прямо на лекции, а это нехорошо. И все же откликнись. Жду и… (какое-то слово тщательно зачеркнуто). В.»
«Ох, Верка, Верка! До чего ж ты славная девчонка. Каюсь! Каюсь и — исправлюсь».
Не откладывая на завтра, он прошел в ленкомнату эскадрильи, сел за столик, тот, что придвинут к простенку с портретом Ворошилова. С минуту курсант и маршал как бы смотрели друг на друга. Ворошилов был изображен в парадной форме, с непривычно суровым лицом.
Тимур представил Климента Ефремовича таким, каков он в жизни, — простым, душевным, доступным, вырвал из тетрадки два листа и на одном из них старательно написал ответ своему опекуну:
«Дорогой Климент Ефремович!
Только что получил Ваше письмо и спешу ответить на него. У меня с учебой обстоит все благополучно. Обучение поставлено и обеспечено всем необходимым. Так что нечего уж тут говорить — все в наших руках. Хотя нельзя и сказать, что теория, которую нам преподносят, — пустяк. Программа хоть и сжата, но по объему не уступит ни одной программе авиационного училища. По крайней мере, все необходимые предметы здесь проходят, и проходят очень глубоко и подробно. Однако, признаться, думал я, что намного цегче будет. Дело не в том, что предметы трудно даются, а в нехватке времени. Буквально каждую минуту приходится использовать, и не просто использовать, но стараться как можно рациональнее использовать. И все же я настолько втянулся в ритм учебного процесса, что успеваю не только усвоить материал дня, но и выделить ежедневно 15–20 минут на французский язык, чтобы не забыть…
Эх, Климент Ефремович, если бы я только мог описать Вам, какое у меня было ощущение, когда я в первый раз поднялся в воздух. Какая уж там артиллерия! Теперь я уже имею 2 часа 44 минуты налета (с инструктором, конечно). Инструктор у нас замечательный — лейтенант Коршунов, он окончил Качу отличником и имеет уже три выпуска.
Вот только обидно до смерти: самый разгар полетов, а завтра проклятый выходной день! А летать убийственно хочется!..»
Подписался, запечатал в конверт, четко вывел адрес и, сдерживая улыбку, задумался над другим, чистым листом…
«Проклятому выходному дню» предшествовал день, потрясший вторую эскадрилью непредвиденным случаем. Впрочем, «случай» был расценен как серьезный проступок, и за него строго взыскали с виновника.
…После теоретических занятий Тимур написал ответы на полученные письма из Москвы и, находясь еще под их впечатлением, вышел из казармы. Он решил те самые пятнадцать — двадцать минут, которые ежедневно выделял на иностранный язык, использовать не за книгой и тетрадкой, а, говоря армейским языком, «на местности». Сначала попадавшиеся на глаза предметы, потом красочные пейзажи с ходу переводились полностью или частично на французский. Шагая по главной аллее, он вышел на окраину городка и огляделся: впереди убегала вдаль дорога к Альминской долине, справа пестрела целинная степь, где располагался их ближний аэродром, с которого время от времени поднимались самолеты.
— Кулер лекаль… что означает местный колорит, — вслух произнес Тимур. — Крымский кулер лекаль весьма своеобразен… Парти де плэзир — увеселительная прогулка… Сегодня я позволил себе совершить нечто вроде парти де плэзир…
И неожиданный окрик:
— Э! Курсант! С кем говоришь, э?
Оглянулся — на вершине ближнего столба электропередачи, тянувшейся по-над дорогой, в небрежной позе верхолаза застыл Ахмет. Внизу пощипывала траву лошадь.
«Странно, как я их раньше не приметил? Вот она, твоя наблюдательность, будущий летчик-истребитель!» — упрекнул себя Тимур и отозвался:
— Со степью, Ахмет! С твоей чудесной степью!
Сам же отошел назад на несколько шагов и понял, в чем дело: в створе со столбом, на котором работал Ахмет, находился отдельный пирамидальный тополь — он-то и закрывал электрика и его коня до тех пор, пока Тимур не миновал дерево. Ахмет недоверчиво переспросил:
— Э? Со степью?.. Ты куда спрятался?
Тимур, выходя из-за укрытия, не стал вдаваться в подробности и сам поинтересовался: