К концу дня предчувствие подсказало Тимуру: «Определенно завтра!» Перед отбоем, улучив удобный момент, он подошел к инструктору. Всматриваясь в незатухающие, всегда открытые глаза лейтенанта, спросил:
— Завтра?
— Что — завтра?
— Товарищ лейтенант, вы можете мне объявить и не волноваться. Обещаю быть спокойным и крепко спать. Но мне очень важно знать точно: завтра или…
— Никаких «завтра» и никаких «или»! — строже добавил Коршунов. — И поспешите к своей палатке. Слышите сигнал?
Над лагерем плавно поплыл протяжный звук трубы «Спать пора!», и во всех отрядах дневальные разноголосо подхватили:
— Отбой!
— Отбо-о-ой!
Коршунов повернулся и пошел, однако, оглянувшись, чуть заметно подмигнул напористому старшине группы:
— Гутэ нахт, Тимур.
— Гутэ нахт, геноссе лейтенант! — обрадованно откликнулся Тимур и, зашагав к своей палатке, продиктовал себе: «Теперь, ефрейтор, помедли пыряй в постель и — как пожелал лейтенант — гутэ нахт! Ты должен к утру быть свежим и бодрым».
В приподнятом настроении вошел в палатку, и курсанты, разбиравшие постели, выжидательно примолкли. Ни с кем не заговаривая, Тимур почти вслепую постелил себе, разделся и лег. Легли и другие. Обычно засыпали мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Но на этот раз в палатке нависла необычная, какая-то настороженная тишина.
Минуту спустя в темноте. возник шепоток:
— О чем с Коршуновым шушукался? — Спрашивал Степан, лежавший на соседней постели, однако Тимур промолчал. — Не спишь же, чего язык прикусил? — уже громче и ближе зашептал сосед. — Видел, как ты атаковал инструктора. Хочешь, скажу, о чем его спрашивал?
— Не надо, Степа, давай-ка лучше спать… А то Олег — слышишь? — перевернулся с боку на бок: мешаем ему созерцать первый сон.
— Валяйте перешептывайтесь — я сплю без задних ног.
— Что сказал Коршунов? — настаивал Степан.
— Хорошо, чтоб успокоился, отвечу. Он сказал… — Тимур услышал, как на постелях произошло короткое движение — привстали, боясь пропустить хотя бы одно слово, и перешел с шепота на полный голос. — Он сказал: «Гутэ нахт!» И я вам говорю то же самое, но русским языком: «Спокойной ночи!» Я уже сплю. — Повернулся на правый бок и намеренно громко всхрапнул.
— Ы… э… а… — протяжно зевнул Олег Баранцевич. — Все ясно, братва, рекомендую спать спокойно, если сможете: завтра, накануне Дня международной солидарности трудящегося люда, благословит нас Коршун и — будьте счастливы, дуйте по кругу в единственном числе на И-16…
Увы, утро принесло разочарование. Коршунов объявил:
— Сегодня контрольно-провозные — покатаете майора Сидорова.
Сидоров — помощник начальника школы по летной подготовке. Был он человеком педантичным, строго придерживался КУЛПа[4] и беспощадно снижал оценку, если видел в действиях курсанта хотя бы малейший намек на неуверенность, упущение или — и того хуже — лихачество.
Услышав новость, Тимур сорвал со своей коротко стриженной головы пилотку и чуть было не шмякнул ее о сухую, выжаренную крымским солнцем землю, но вовремя овладел собой. Заговорил сдержанно, однако в голосе трудно скрывалась досада:
— Товарищ лейтенант, что ж получается? В Западной Европе переполох, а мы не спешим — бесконечные вывозные да контрольные. Майор Сидоров уже контролировал нас.
Коршунов угловато повел плечами, едва заметно качнул головой:
— Переполох? О каком переполохе вы говорите?
— А что, разве не так? Кто захватил Австрию и Чехословакию, а в прошлом году ринулся на Польшу и вторгся в Югославию и Грецию? Кто скрутил по рукам и ногам Францию, а теперь и на Англию поглядывает? Об этом же в газетах пишут!
— Уже и в нашем воздухе порохом попахивает, а нас никак не выпустят на боевом истребителе, — загорячился и Степан.
— Присоединяюсь, — поддержал товарищей Владимир.
Котомкин-Сгуров, с подъема не проронивший ни слова, оживился, заговорил с нотками насмешливости:
— Можно подумать, что нашим асам повредит лишний контрольный вылет. А насчет намека о том, что «и в нашем воздухе порохом попахивает», следовало бы не паниковать, а поприлежнее следить за газетами, в которых публикуется официальная информация.
— Что имеешь в виду? — повернулся к нему Тимур.
— Он имеет в виду… — Ярославский вынул записную книжку и, полистав, развернул подклеенную газетную вырезку. — Вот что он имеет в виду: «За последнее время в иностранной печати распространились слухи о сосредоточении немецких войск на границе СССР, о несоблюдении немецким правительством пакта о ненападении и близости войны между Советским Союзом и Германией. ТАСС уполномочен заявить, что эти слухи лишены всякого основания и являются ложным вымыслом. Германия так же, как и СССР, неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении. И если кое-где имели место нарушения немецкими самолетами воздушного пространства Советского Союза, то об этом германское правительство предупреждено».
Коршунов, слушая курсантов, мысленно вернулся на совещание комсостава, на котором начальник школы информировал: «Командование Одесского военного округа и Черноморского флота заостряют наше внимание на сложной международной обстановке. Руководствуясь последним заявлением ТАСС, мы в то же время не должны ослаблять бдительности и обязаны каждодневно ускорять и улучшать качество обучения наших курсантов, а также наращивать свое летно-боевое мастерство».
— Заявление ТАСС? Так это ж в данном случае дипломатия! — воскликнул Степан. — Надо понимать.
— А по-моему, надо понимать иное — это официальная точка зрения вышестоящих инстанций. Правильно я рассуждаю, товарищ лейтенант?
Но Коршунов не ответил: к их группе подходил неторопливым, размеренным шагом майор Сидоров. На продолжение спора и комментарии не оставалось ни минуты. Начинался обычный трудовой день.
— Группа, смирно! — И с приложенной к пилотке рукой Коршунов пошел рубящим шагом встречать начальство.
Майор — неулыбчивый, с массивным лицом и тяжелым взглядом — поздоровался и оглядел каждого курсанта.
— Вижу, о чем ропщут глаза ваши: когда же самостоятельный на боевом истребителе? — сказал он и выждал: откликнется ль кто?
Ни звука. Коршунов стоял несколько сзади майора и удовлетворенно подмигнул: молодцы, мол, не поддавайтесь искушению загалдеть в строю, выдержка — важнейшая черта стойкого характера летчика.
Сидоров все же ответил на вопрос, который, как ему показалось, он прочитал в глазах курсантов:
— На календаре конец апреля. А это означает… что? — С полминуты помолчал и оглянулся на инструктора. «Нет, их нынче не проймешь. Вышколил Коршунов своих птенцов!»— А то, что мы с вами накануне майского праздника.
Тимур смотрел на скованное строгостью лицо майора, следил за его медленными губами и подумал непочтительно: «Не выдерживаете, товарищ майор, своего правила. Где же ваша скупость на слово?» А Сидоров вдавался в подробности:
— Командование наметило для некоторых успевающих групп трехдневную экскурсию в Ялту. В том числе и для вашей. Вот и прикиньте, есть ли резон разрывать первый самостоятельный вылет на боевом истребителе от второго тремя, а может, и большими днями.
Курсанты промолчали и на этот раз. Но подумали примерно о том же, о чем думал сейчас Тимур: «При чем тут первомайский праздник! Первомай полетам не помеха. Просто хотите еще раз удостовериться: можно ли нам, безусым юнцам, доверить боевой истребитель?» А помощник начальника школы по летной подготовке в это время почти угрожающе бросил Коршунову:
— Н-да… На земле — недурственно. Поглядим теперь, как в воздухе. Начнем.
Когда очередь дошла до Тимура, майор Сидоров резко, с нотками непонятного раздражения бросил:
— Взлетайте!
Раздражение было явно напускное, рассчитанное на определенную реакцию курсанта.
«И сердитый тон ваш в ту же точку нацелен, но этим трюком не смутите, товарищ майор, — подумал Тимур и, стремительно набрав высоту, заложил самолет на развороте в глубокий крен, покосился в зеркальце — в уголках губ майора запульсировала едва приметная улыбка. — Вот так, товарищ очередной экзаменатор. Может, сверх программы вас петлей встряхнуть?.. Или штопором?.. Да изругаете потом не столько меня, сколько Коршунова, а мы инструктора не приучены подводить. Степан же прав: сообщение — дипломатия, а нам медлить недосуг».
Еще и еще — третий, четвертый — вираж. Самолет точно выведен на ориентир. Начинается снижение…
Май в Крыму ослепителен не только солнцем, но и густой, сочной зеленью. Особенно ее много в предгорье, вдоль шоссейного серпантина.
Привыкшие к аэродромному простору и безбрежной высоте, курсанты чувствовали себя на узком, петляющем в горах асфальте не совсем уютно. Автобус то и дело виражил, и хотелось крикнуть шоферу: «На взлет!»
И все же экскурсия в Ялту была впечатляюща. «Ласточкино гнездо»… Скала «Парус»… Дворец-санаторий «Кичкинэ»… Золотой пляж «Ливадии»… Домик Чехова… Но не настолько, чтобы заглушить ощущение потери нескольких праздно проведенных дней.
Ступив на высокий балкон наскального миниатюрного замка и увидев перед собой широкий простор моря и неба, а рядом парящую чайку, Тимур почувствовал, что уже скучает по полетам. После посещения домика Чехова купил несколько ялтинских открыток. На одной из них, с изображением писателя в старомодном пенсне, он сообщил Вере: «Только что был в гостях у Антона Павловича (прочитай еще раз его рассказ «Верочка» и мою надпись на книге!). Всю жизнь Чехов стремился к предельной точности и краткости. Между прочим, без предельной точности и краткости и в авиации нечего делать. А посему — не дуй свои толстенькие губки и знай: хотя мои весточки кратенькие, но они всегда точны в одном — приходят к тебе в тот день, когда ты начинаешь обо мне думать плохо. Не думай так, Вера. Помню и помню. И еще. Жду не дождусь послепраздничных будней. Там — снова высота, но не прежняя — подопечная… Самостоятельная! А это, заметь, почти уже цель».