Туржанский держал в руках шифровку, а взгляд его скользил по настенной карте, подвешенной на рейке и ниспадающей чуть ли не до самого пола. Встал, подошел к ней и стал внимательно разглядывать булавки с синими и черными флажками, обозначавшими фронт Западно-Европейского театра военных действий. «Неужели все-таки Германия? Это ж безумство!»
Школьный полк был сформирован в ту же ночь. Командиром полка Туржанский назначил майора Сидорова. Горячо пожимая ему руку, сказал:
— Желаю вам и полку вашему счастливых взлетов. Но обязанности моего заместителя по-прежнему за вами, хотя, понимаю, вам теперь не до курсантов, которым будет вас не хватать.
— Благодарю за доверие, товарищ генерал, — скупо улыбнулся комполка. — Относительно же курсантов вы определенно преувеличили — обрадуются. И знаете, что скажут? Избавились, скажут, от придиры… А я разве придирался? Требовал. Очень уж хотелось на Каче воспитать своих Чкаловых. — Помолчал и улыбнулся шире: — А насчет коршунского орленка вы правы — проявляется в нем что-то чкаловское…
На третий день после этого разговора, на рассвете, в казармах всех школьных эскадрилий дежурные оповестили:
— Тревога!.. Трево-о-ога!
Одеяла отлетели прочь, а минуту спустя курсанты уже подбегали к пирамидам с оружием.
— Не спится начальству, — ворчал кто-то сонным баском. — Накрылся выходной…
— Почему накрылся? Постоим на плацу и — отбой.
А кто-то не мог отыскать в пирамиде своей винтовки и, досадуя, крикнул:
— Да зажгите свет!
Дежурный поторапливал:
— Пошевеливайтесь! Никакого света — и так видно. И стоять на плацу не придется — выдвигаемся на оборонительный рубеж!
— Что-то новое..
Тимур на ходу поправил болтавшийся у бедра противогаз и, плотно прижав к боку винтовку с примкнутым штыком, выбежал во главе группы из казармы.
Еще где-то за темным силуэтом гор отсиживалось солнце, а в едва посеревшем небе, то расходясь, то скрещиваясь, резвее обычного шныряли лучи прожекторов.
Комэски и командиры отрядов звучными голосами покрикивали:
— Доложить о наличии!..
Потом общая команда:
— Школа-а… смирно! Напра-во! Бегом — марш!
«Гух-гух… гух-гух…» — глухо затопали сотни сапог.
— Куда это нас… бегом? — осторожно, полушепотом спросил Котомкин-Сгуров.
— Твое дело — жми на свои кирзовые педали и не отставай! — отозвался Баранцевич.
— Марш-бросок, — наугад пояснил Ярославский.
— Или не слышали дежурного? — донесся голос Тимура. — Выдвигаемся на оборонительный рубеж!
На ходу отряды расчленялись и форсированно уводились в разные стороны. Отряд капитана Голубева, выйдя из авиагородка, был направлен в сторону поселка.
«Гух-гух… гух-гух…»
За окраиной Качи курсанты растянулись цепью по заранее намеченной линии, залегли. Тимур и Степан оказались рядом.
— Такой тревоги еще не было, — сказал Тимур, смахивая с бровей капельки пота.
Из-за дальнего горного массива выглянуло красноватое солнце. В это утро оно было неяркое, тусклое, как перед затмением. С рассветом суматоха прожекторных лучей убавилась и сабельный блеск их почти одновременно сник.
— И долго так будем лежать? — донесся нетерпеливый голос Котомкина-Сгурова.
— А что? Лежать — не бежать! — резонно заметил Баранцевич.
Часа четыре еще томились курсанты на рубеже, не ведая, что совсем рядом, в Севастополе, после бомбежки пролилась кровь и занялись первые пожары. И только к восьми часам утра, когда к цепи подкатил грузовик и всем курсантам раздали подсумки с боевыми патронами, от пары к паре метнулось зловещее, тяжелое, как взрыв, слово — война…
Отряд Голубева сменили около полудня и вернули в городок. В строю перед казармами стояли все курсанты школы, свободные от оцепления. На трибуне — качииское начальство. Одеты по-походному, генерал в гимнастерке, с противогазом и пистолетом на боку.
Рядом с трибуной под наблюдением политрука Шубина электрик Ахмет и клубный радист заканчивали крепление на ближайшем дереве граненого, похожего на звукоулавливатель громкоговорителя.
Ровно в двенадцать дня радио Москвы объявило о выступлении народного комиссара иностранных дел. Давно над Качей не было так тихо, как в те минуты ожидания выступления Молотова. И он заговорил знакомым, с легким заиканием, голосом:
— …Фашистская Германия без объявления войны совершила вероломное нападение на Советский Союз и вторглась в пределы нашей Родины…
В конце выступления голос народного комиссара возвысился:
— Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
Тут же полковой комиссар Горбунов открыл митинг и предоставил слово начальнику школы.
«Война! — тем временем думал Тимур, крепче сжимая винтовку. — Все… теперь долго не задержат — выпустят!» А строй школы замер, затих. В глазах у курсантов ожидание: что им скажет генерал?
— Качинцы! — незнакомо высоким голосом прервал тишину Туржанский. — Только что вами прослушано правительственное сообщение, что в результате коварства гитлеровского правительства развязана война. Бои развернулись по всему фронту нашей западной границы, а фашистские самолеты бомбили близкий и родной наш Севастополь. Коварному нападению с воздуха подверглись и другие мирные города. Пролита кровь советских людей. Вторгшийся в пределы нашей страны враг топчет землю Украины, Белоруссии и Прибалтики. Этот безумный шаг Гитлера приведет фашистскую Германию в итоге к жестокому поражению. С этого часа вся работа школы перестраивается на военный лад, весь личный состав школы переводится на казарменное положение…
В голове у Тимура — вихрь мыслей, которые сводились к одному: «Скорей бы к самолету, а там… А там и до выпуска рукой подать, а это значит — скоро в боевую авиачасть!» Слова генерала теперь звучали как бы издалека:
— …авиационный полк, три дня тому назад рожденный в стенах Качи, крыло в крыло с другими истребительными частями Крыма готов достойно встретить наглого врага. И пусть воздушные пираты не тешат себя первым прорывом в крымское небо, их бомбовозы найдут себе могилу на дне Черного моря!
Острый блеск глаз Тимура не укрылся от стоявшего с ним рядом Владимира Ярославского.
— О чем думаешь? — шепнул он.
— О чем — спрашиваешь? Земля горит под ногами, а мы стоим… слушаем…
Но не долго стояли курсанты в строю. Прямо с митинга их развели по аэродромам, и они прочно обосновались у своих самолетов, подчиняясь законам фронта: на занятия выходили в полном боевом снаряжении, самостоятельно летавшие поднимались в воздух с заряженными пулеметами. И внизу, под крылом, непривычно голо: со всех стартов убраны флажки, ограничивавшие взлетные, посадочные и нейтральные полосы; одно лишь одинокое «Т» бледнело на хмуром буровато-сером поле.
Группа лейтенанта Коршунова теперь постоянно находилась на третьем аэродроме. Перед тем как выпустить в зону своих курсантов, осунувшийся, с ввалившимися щеками, инструктор строго наставлял:
— Ваше дело — шлифовка фигур. Не отвлекайтесь, не ищите «юнкерсов» и «хейнкелей» днем — фашисты не дураки, знают, куда и в какое время надежнее всего летать.
— А если вдруг? — опасливо подал голос Котомкин-Сгуров.
— На «вдруг» ответит ПВО Крыма. А если кто и в школьные зоны прорвется, то у нас есть кому их встретить — истребители майора Сидорова начеку.
Когда Тимур готовился к очередному самостоятельному вылету, Коршунов особенно пристально взглянул на него и, переходя на «ты», негромко, чтоб не слышали другие, предупредил:
— Тимур, смотри, будь внимателен, не зарывайся. Ты знаешь, о чем я говорю, Жду из зоны тебя секунда в секунду.
Взлетая, Тимур все еще видел темные, лихорадочно сверкающие глаза инструктора и его неузнаваемо почерневшее, худое лицо.
«Я вас понимаю, товарищ лейтенант. Всей группе стало известно, что вы тоже просились в полк Сидорова, а потом просто на фронт, а вам генерал ответил, как отрезал: а кто будет доучивать ваших курсантов?.. Кто вообще будет готовить летчиков-истребителей фронту?»
В зоне Тимур, выполняя одну фигуру за другой, в малые промежутки времени всматривался в таявший где-то в недосягаемом отдалении морской горизонт.
«Хотя бы один подлетел, я б его…» — и припадал к прицелу, однако в холодном, как ледок, окуляре со строгим перекрестием мирно голубела все та же пустынная даль.
Ночью же воздушные налеты на Севастополь и его окрестности повторялись. Курсанты, несшие патрульную службу на земле по охране школьных аэродромов и авиагородка, пристально вглядывались в узлы прожекторных лучей, прочно захвативших и сопровождавших рвущиеся к городу вражеские бомбовозы.
— Что же… ну что же наши-то! — громко досадовал кто-то в темноте на разнобойность пульсирующих в ночном небе зенитных разрывов.
Тимур тоже, патрулируя у ангара, вглядывался в исполосованную огненными трассами, высвеченную всполохами отдаленных взрывов вышину, и ему хотелось бежать к своему истребителю и, взлетев, настигнуть настырных, упрямо ползущих к Севастополю стервятников.
И все же пульсирующие вспышки дотягивались до бомбардировщиков врага, и они, объятые пламенем, падали в море.
Вскоре стало ясно, что в прифронтовой полосе учебную программу в установленные сроки не выполнишь: все больше и больше ограничивались зоны и высоты, а сами учебные полеты сократились до предела.
Приказ об эвакуации Качинской авиашколы в глубокий тыл страны пришел в начале июля. Коршунов собрал свою группу и объявил:
— Курсантский состав выезжает железной дорогой; я в числе других инструкторов включен в летный эшелон — перегоню наш И-16. На весь путь следования у вас теперь один непосредственный начальник — старшина группы ефрейтор Фрунзе.
Все подавленно молчали.
— А как же выпуск? — упавшим голосом спросил Олег Баранцевич.
Коршунов снял пилотку, для чего-то потрепал пятерней темные волосы и, пригладив их, ответил на вопрос вопросом:
— Все слушали третьего июля речь Сталина? — Обвел курсантов испытующим взглядом. — Вот так-то, ребята. Большие потери у нас. А фашисты прут и прут. Надо бить их наверняка. Вопросы?.. Нет вопросов? Будем считать, все ясно. До встречи на востоке!