И вот все кончено. Как и не бывало разъяренных «мессеров» — улетели. Лишь внизу по-прежнему продолжалась артиллерийская дуэль, да на нейтральной полосе все еще дымился сраженный стервятник. А в небе — куда ни глянь — спокойная синь.
Все «яки» вернулись на верхний ярус и восстановили нарушенный боем строй. Группа воздушного прикрытия снова господствовала над своей линией фронта. А вскоре со стороны Крестец появились «лавочкины» соседнего истребительного авиаполка. Смена «воздушного караула» была произведена под неумолкающую пушечную канонаду, которой никто из летчиков так и не услышал. Московец развернулся и повел «яки» на свой аэродром.
Тимур возвращался возбужденным. Хотя и не дали ему развернуться так, как бы хотелось, но острое чувство причастности к только что завершившемуся победой воздушному бою вселило уверенность в свои силы и возбудило жгучее желание быть на месте тех ведомых, которые действовали сегодня в нижнем ярусе.
«Мессера» сбил Московец. Это узнали, когда приземлились и зарулили на стоянку. Но поздравить его не успели. Всех ошеломила неожиданная и, казалось бы, в общем-то радостная весть. Дежурный по полетам доложил:
— Лейтенант Елисеев вернулся. Машина — на пределе. Сам тяжело ранен.
— Не погиб — вернулся! — Сначала лицо Московца посветлело, но тут же на нем забушевали краски гнева, щеки изрезали морщины, и он нервно повел головой в одну сторону, в другую, отыскивая кого-то.
Дежурный продолжал:
— Перебиты ноги. Посадил машину и потерял сознание. Тоня наскоро перевязала и увезла в госпиталь.
Слушая, летчики вспомнили про одинокий «як», едва тянувший с фронта. Вспомнил о нем и Московец: «Значит, то был мой Елисеич… Ноги перебиты, истекает кровью, но не садится где попало — тянет домой…» И тяжело обронил:
— А этот… где он, этот?
Поняли: ищет Домогалова.
Усенко беспощадно напомнил:
— Вы ж его, товарищ майор, отпустили… отдыхать.
Московец механически кивнул и уставился на дежурного.
— В штабе полка он. У комиссара.
Вскоре полк знал все подробности преступления Домогалова. При первой же встрече с парой «мессершмиттов» он покинул своего ведущего, который, как ему почему-то показалось, был сбит.
Раненый Елисеев все же сумел вырваться из огненных клещей: сам поджег одного «мессера», теряя силы, ушел и посадил искалеченный истребитель на своем аэродроме…
Домогалова судили. Когда зачитывали приговор, он стоял перед летчиками полка жалкий, опустошенный. Его разжаловали, предоставив возможность смыть свой позор кровью в бою.
Многие летники зашумели — приговор их не удовлетворил. Неожиданно попросил слова Московец:
— Ходатайствую перед трибуналом и командованием дивизии оставить осужденного отбывать наказание в полку, — И пояснил: — Пусть каждый день видит нас, а мы его. Обоюдная польза.
Просьбу командира полка удовлетворили.
Тимур, потрясенный трусостью сослуживца, подавленно молчал. В голове не укладывалось: как мог наш советский человек дойти до такой степени падения — в бою предать товарища… тем более своего командира? И еще он не мог понять, как вообще тот стал летчиком-истребителем? Что потянуло его в небо?..
— Тимур, ты куда? Нам налево: перед дежурством невредно отдохнуть.
— Я, Ваня, не могу сейчас сидеть дома. Поброжу.
— Без ведущего?
— Увы, сейчас у него будет неразговорчивый ведомый.
— Устраивает. И я хочу помолчать. Но не один. Одному молчать скучно. — И сплюнул: — Ну его к богу, этого сморчка! Всему полку настроение испортил.
Минуя Западную улицу, они пошли по Большой Садовой, не зная, что ей суждено в недалеком будущем навечно принять имя одного из них.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Северо-запад одновременно студенел и пылал. Наступающие дивизии шаг за шагом, метр за метром отвоевывали новгородскую землю, за которую враг, как и было ему приказано, цеплялся всеми силами, до последней возможности.
Обоюдные потери не ослабляли ни порыва наступающих, ни обреченного упорства обороняющихся.
После первого боевого вылета к линии фронта Тимур еще дважды назначался на сопровождение своих штурмовиков в составе эскадрильи. Кулаков, не забывая предупреждения командира полка, надежно обеспечивал взаимное прикрытие всей группы от возможных массированных встреч с изворотливыми ястребами дивизии «Рихтгофен».
Успех не обходил 1-ю эскадрилью. С начала действий под Старой Руссой на счету кулаковцев было уже восемь уничтоженных самолетов противника, в том числе один из них в последнем бою сбил Иван Шутов. Тимур искренне радовался за своего ведущего и в то же время горел желанием приумножать успех их пары личным вкладом.
В тот день, когда меткая пулеметная трасса Ивана прошила взмывшего перед ними «мессера», Тимур тоже успел дать очередь из своей пушки. Но то уже была, как он сам понял, стрельба вдогонку. И все же его маневр и очередь на этот раз были отмечены Кулаковым. Комэск на разборе назвал его имя в числе тех, кто в групповом бою уничтожил и способствовал уничтожению вражеского самолета.
Хотя такая форма оценки действий летчика-истребителя и была принята (уничтожил в групповом бою), однако Тимур понимал: то всего лишь ободряющая натяжка, некий аванс на действительную личную победу. В данном случае сбил самолет— считал он — только Иван, и никто другой. И когда в тот же день, возвращаясь домой в компании Шутова и Усенко, он высказал свое мнение и заявил, что комэск рановато его похвалил, Усенко возразил:
— От похвалы зубы еще ни у кого не болели. Не заболят и у тебя. Похвала же комэска верная и своевременная.
— Заслуженная, — добавил Шутов и предположил: — Один из твоих снарядов, возможно, и доконал «мессера».
— А если и нет, — продолжал Усенко, — не журись! В групповом бою, как на футбольном поле: короткие пас-совки и длинные прострелы многих завершаются точной передачей одному бомбардиру, который и поражает ворота. Так и нынче. Если б мы Ивану того «мессера» аккуратненько не подбросили, еще не известно, кто бы штопорнул вниз.
Шутов, придерживая Тимура за плечи, пообещал:
— Не всегда же ты у меня будешь сидеть на хвосте… — И ободряюще подмигнул ему: — Выпустят нашу пару в свободный полет, дам и тебе развернуться.
И час такой настал.
15 января эскадрильи полка весь день летали на прикрытие своих наступающих войск. Потерь с утра не было, но многие самолеты возвращались поврежденными и временно выбывали из строя. А Усенко на своем «яке», как сам потом уверял, «на честном слове» дотащился до аэродрома. Изрешеченный, он без захода, с прямой, пошел на мерзлую посадочную полосу. Его механик Лукьяненко, став белее снега, застыл в оцепенении. А когда истерзанный «як», взвихрив облако морозной пыли, приземлился и закончил пробег, бурно возликовал:
— Пронесло!
Бренча ключами и отвертками, болтавшимися в широченных карманах спецовки, он кинулся встречать своего командира-земляка.
Вслед за ним усталым шагом побрел Дроздихин. Воентехник, вглядываясь воспаленными глазами в опекаемый им истребитель и его пилота, втайне радовался, что этот бесшабашный Усенко вернулся живым и невредимым, однако для вида поворчал:
— У других, посмотришь, машины, как огурчики, а у нашего небритого не «як», а решето… Где его только ведьмы терзали!
К истребителям, вышедшим из боя неповрежденными, спешили бензовозы, механики волокли баллоны сжатого воздуха, а летчики, спрыгнув на землю, разминали затекшие ноги, плечи, онемевшие от напряжения мышцы спины. Тимур и Шутов пока не вылетали. Но перед полуднем их пара готовилась пополнить группу, уходящую на прикрытие. Прохаживаясь у своих машин, Шутов вдруг остановился и кивнул в глубину аэродрома:
— По-моему, сам сюда идет.
— Кто? — не понял Тимур.
— Наш командующий.
«Да, это он», — узнал Тимур генерала Куцевалова.
Кто-то из старших летчиков уже надрывал голосовые связки:
— Вни-и-ма-ние! Ир-рна!
Куцевалов энергично рассек воздух рукой, остановив собравшегося бежать к нему с рапортом. Подойдя к притихшим летчикам, командующий оглядел всех пытливыми глазами и спросил:
— Жарко?
Ответили без бахвальства, как оно было.
— Жарковато — даем друг дружке чесу!
Взгляд Куцевалова остановился на Тимуре — вспомнил молодого летчика.
— Как теперь двигатель?
— ВК работает на сто пять, товарищ генерал, — ответил Тимур и сам подивился игре слов.
— Добро. Следует понимать, и вы втянулись в работу на все сто пять?
— Я-то втянулся, товарищ генерал, — еще больше осмелел Тимур, — только меня, считаю, маловато втягивают.
— Поясните, — коротко бросил Куцевалов.
Тимур рискнул: «Была не была! Представится ли еще случай вот так, прямо, высказать все командующему?» Он заявил:
— Считаю, что меня ограничивают в боевых вылетах. Очень бы просил вас повлиять на позицию моих прямых начальников — не делать для меня исключений и посылать наравне с другими летчиками полка непосредственно к линии фронта.
Летчики, стоявшие рядом и поодаль, переглянулись, зашушукались. Им понравилось все — и легкость, и сдержанность, и решительность, и естественность тона в разговоре Тимура с командующим. Заинтересованно ожидали: как же отреагирует генерал?
— Что значит «непосредственно»? Разве вы еще не летали на передний край? — спросил Куцевалов.
— Летал, но — и это очевидно всем! — меньше других.
— Сколько у вас боевых вылетов?
— Не считая барражирования над аэродромом, только три… Сегодня, правда, намечен четвертый.
— А вы считайте. Да-да, считайте и барражирование над аэродромом полновесным боевым вылетом. — И ко всем: — А ну, кого из вас на подходе к аэродрому подкараулили охотники «Рихтгофена»?
Подошедший позже Кулаков подал голос:
— В первой эскадрилье такого не бывало.
— А в полку? В вашем полку двоих, как глухарей на току, подловил фашистский охотник. Или вам за полк ответ не держать? Что, старшой, глаза отвел? Был же такой случай в полку? Был. А барражирующий, спрашивается, куда смотрел?.. Вот так, товарищ лейтенант Фрунзе, начиная от капониров и до передовой — здесь везде фронтовое небо. Кто ваш ведущий?