— Как я? А как ты?
— И… и как я. Он такое замыслил!
— Что же? Что же? Скажи! Отравить его?
— Нет. Другое. Он не собирается причинять ему вреда и не умышляет ни на жизнь, ни на здоровье великого эмира.
— У-у-у! — разочарованно промычала девушка.
— Я потом как-нибудь расскажу тебе, ладно? — сказал он, беря её за руку.
— Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание!
— Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрёт, и тогда…
— Тополь ты мой высокий! — Она радостно бросилась ему на шею, так что ноги её оторвались от земли, а руки крепко обвились за его спиною. Губами она жадно прильнула к его губам в долгом полуобморочном поцелуе. Держа её на весу, он соступил с мостка и сделал несколько шагов туда, где тень огромной чинары сгущалась и куда не проникал свет луны.
Неподалёку что-то хрустнуло. Влюблённые встрепенулись, отлепились друг от друга, он поставил её на землю и перевёл дух, немного пошатываясь и тревожно вглядываясь в темноту, туда, откуда послышался хруст. Долго они так стояли, взволнованные, наконец он сказал:
— Должно быть, это птица.
— Или лиса, — сказала она. — Супруг недавно запустил сюда лисиц. Сразу после того, как отсюда убрали китайцев.
— Супруг… — сердито пробормотал он.
— Ох, прости меня ради Аллаха! — воскликнула девушка. — Какая же я дура!
— Сама же просишь не называть вслух его имени, а сама…
— Прости! Прости! Прости!
— Никогда не называй его при мне супругом, слышишь! Это разрывает мне сердце.
— Бедный мой тополь! Прости свою глупую чинару!
— Чинара ты моя глупая!.. Смотри-ка, вон там скамейка. Давай сядем.
— Ты её только что заметил? Ведь на ней мы сидели позавчера.
— Ты перепутала. Мы сидели на другой. Мы же встречались на том берегу ручья. Забыла?
— Забыла. Обними скорее, меня бьёт какой-то странный озноб. Поцелуй меня, тополь мой высокий.
— Постой… Прости, но меня это мучает. Я всё время хотел спросить тебя, но не решался.
— Спрашивай, я готова ответить тебе на любой вопрос, мне нечего скрывать от тебя, любимый.
— Скажи… Я знаю, что он давно уже немощен и не мог… Но…
— Спрашивай же!
— Он прикасался к тебе? Он трогал тебя как-нибудь?
— Нет! — воскликнула она и рассмеялась от всей души. — Нет, слышишь, нет!
— Правда? — обрадовался он всем сердцем. — Но ведь он уже несколько месяцев как взял тебя в свой гарем. Разве такое возможно?
— Я всё время реву, как только меня приводят к нему. Плачу навзрыд, да и всё тут. Мне даже притворяться для этого не приходится, слёзы сами рекой текут, как только представлю, что это старое вонючее чудовище будет ко мне прикасаться своими гнилыми лапами… Бр-р-р-р!!! От него пахнет мертвецом, сколько ни умасливай его благовониями.
— Но в конце концов он может рассердиться на твои слёзы.
— Аллах спасает меня. Надо отдать старику должное, он только умиляется, говорит мне ласковые слова, как будто я его внучка, и, видя, что меня ничем не развлечь, отпускает подобру-поздорову. Всё-таки в нем есть ещё что-то человеческое. Чем скорее он станет покойником, тем скорее превратится в человека.
— У моей чинары злой язычок.
— Да, злой, потому что я ненавижу его. А ненавижу его ещё больше, потому что обожаю тебя. И чем больше обожаю, тем страшнее ненавижу. Я могла бы и убить его.
— Только бы он не послал за тобою сейчас!
— Не пошлёт. Сегодня он начал пить вино, а когда он пьёт, он не любит, чтобы рядом с ним были его жёны и вообще женщины. Он пьянствует только в мужской компании.
— Да, я знаю.
— Ну а если и пошлёт, не беда. Меня поищут-поищут, да и плюнут, а он только в очередной раз умилится моим детским шалостям. Ему ужасно нравится иметь в своём гареме жену, которая годится ему во внучки, а то и в правнучки. Ты опять сердишься?.. Поцелуй меня лучше, да крепко-крепко!
Они снова слились в сладостном поцелуе, долгом-предолгом, как путь в Китай.
— Сейчас! — зашептала она, как только губы на миг расстались друг с другом. — Я хочу, чтобы это произошло сейчас. Иначе я умру! У меня нет больше сил сдерживать себя.
— Нет! Нельзя! Нельзя! Если ты теряешь рассудок, я буду на страже. Ведь тебя могут подвергнуть осмотру, и тогда…
— Я не скажу о тебе!
— При чём тут я! Ты с ума сошла! Что мне жизнь, если не станет тебя? Мы не должны рисковать. Нам нужно дождаться, когда Аллах освободит нас от него.
— Когда?! Когда же наступит этот день?!
— Быть может, очень скоро, моя хрупкая чинара. Он всерьёз собирается идти завоёвывать Китай, а сам очень нездоров.
— Увы, говорят, что когда он отправляется в поход, то словно молодеет на двадцать лет и наполняется свежей силой.
— Всё равно. Нам нужно набраться терпения, если мы хотим навеки связать свои судьбы.
— Ах, какая сегодня луна!
Глава 16Ещё одна пара, затерявшаяся в тени деревьев
Полон тайн ночной Баги-Чинаран, будто тёмные чинары дали клятву на Коране ни скрипом, ни шелестом листвы не выдавать эти тайны. Двое других заговорщиков, встретившись в увитой розами беседке, но сочтя всё же это место не вполне надёжным, углубились в чащу сада, выбрав самую узкую тропинку.
— О, эти плечи! Я мечтал о них с тех пор, как впервые увидел, а когда прикоснулся к ним впервые, навеки стал их пленником! — сказал заговорщик, прижимая к себе за плечи свою подругу.
— Однако как от вас пахнет вином, мой дорогой! Неужто вы не могли не пить, готовясь к свиданию со мною? — отвечала заговорщица с укоризной, но не зло, а так — журя.
— Не мог! Аллах свидетель — не мог! Какая-то у вас есть на этот счёт поговорка… Забыл. Ну, неважно. Короче, как я мог не пить вина, если Тамерлан сегодня решил наконец оросить свою пустыню, ха-ха! По-нашему это называется sich entkorken[115].
— Зихинкоркин, какое смешное слово! Скажите мне ещё раз, как будет по-вашему «я люблю тебя», я уже забыла.
— Ich liebe dich.
— Ихлибидих… Ихлибидих… Смешно!
— Und du? Du liebst mich?
— Это что значит?
— Ты любишь меня?
— Вы спрашиваете?
— Говори мне «ты»! Ведь в прошлый раз мы уже перешли на «ты».
— Да уж, перешли. Даже очень перешли. Дальше некуда.
— Так любишь ли ты меня? Liebst du mich auch?
— Либсдумихь-либсдумихь!.. Как можно любить такую винную бочку!
— Зато какую твёрдую, ты только потрогай!
— Грубиян! Какой же грубиян! Аллах всемогущий, и откуда такой свалился на мою голову!
— Пойдём туда, там отличное место.
— Там-то как раз нас и застукают. Нет, я знаю, куда лучше всего. Как же я раньше-то не подумала! Пойдём, здесь близко.
— Точно, что близко?
— В трёх шагах. Там, у Янтарного озерца, нас никто не найдёт. Люди боятся туда заходить.
— Это почему?
— Говорят, будто там появляется призрак шейха Би-лаль ад-Дина, убитого на этом месте Тамерланом ещё до того, как был возведён Баги-Чинаран. Надеюсь, ты не боишься призраков?
— Я мог бы наслаждаться тобою даже в окружении целого тумена привидений, но если это Жемчужное озерцо далеко отсюда, я не вынесу и свалюсь замертво. Или моя стрела сорвётся с тетивы и улетит в эти деревья.
— Не Жемчужное, а Янтарное.
— Какая разница! Далеко ещё? Хотя бы поцелуй!
— Никаких поцелуев. Всё — там. Мы уже почти пришли. Ух ты! Постой-постой! Тихо ты, медведь!
— Что там? Тукель?
— Тс-с-с! Да подожди ты обнимать! Смотри!
Осторожно шагая, кичик-ханым Тамерлана красавица Тукель приблизилась ещё немного и затаилась в тени чинары, глядя на двух влюблённых, стоящих на Яшмовом мостке. Немец Шильтбергер наконец тоже заметил присутствие другой пары и остановился рядом с Тукель. Рука его всё же не могла успокоиться и взялась гладить вторую по чину жену Тамерлана, путешествуя вниз-вверх — по рёбрам, талии и бедру и обратно.
— Потом? Ты сказал: «потом»! Значит, это не последнее наше свидание! — воскликнула девушка на мостке.
— Но ведь ты сама сказала, что он когда-нибудь умрёт, и тогда… — ответил мужчина.
— Тополь ты мой высокий! — ещё громче выпалила девушка и бросилась к своему возлюбленному на шею. Они стали целоваться.
— Вот это да-а-а-а! — прошептала в восторге Тукель, глядя, как они целуются, а затем исчезают в тени чинар.
Ласки Шильтбергера обрели больший напор, под ногой у него хрустнул какой-то сухой сучок.
— Тише же, увалень! — сердито прошептала кичик-ханым.
— Да вряд ли они чего-нибудь сейчас слышат, — пробормотал немец, начиная ласкать грудь своей любовницы. — Они, кажется, уже занялись тем, к чему давным-давно пора и нам приступить.
— Ты видел, кто это были? — слегка отстраняясь от ласк Шильтбергера, спросила Тукель.
— Он, кажется, Мухаммед Аль-Кааги. А она?
— Малышка Зумрад, вот кто! Скромница Зумрад, плакса Зумрад. Ах ты лисеныш! Ничего себе! Кто бы мог подумать!
— Аллах с ними! Поцелуй же меня, Тукель! Смотри, какая там мягкая и сухая трава, прямо-таки постелька!
— Джильберге… Джильберге… — застонала Тукель, поддаваясь наконец ласкам любовника. — Любимый мой Джильберге, мой мерзавец!..
Шильтбергер повалил кичик-ханым в мягкую и сухую траву под чинарой, привычными движениями стал раздевать её. Отдаваясь ему, Тукель потеряла голову, но ещё до того, как всё было кончено, весёлые мысли о Зумрад и Мухаммеде заскакали в её мозгу.
— Обещай, что ты ничего никому не расскажешь! — сказала она немцу, винные испарения которого уже были ей милы, потому что он сделал ей хорошо.
— У-у, мы-мы-мы! — отвечал он сквозь туман наслаждения.
— Обещай, что не скажешь никому про Зумрад и Мухаммеда.
— Обещаю-обещаю!..
— Клянись Аллахом!
— Аллахом.
— Клянёшься?
— Да клянусь, клянусь!
Наконец, отстонав и откинувшись в сторону, он, лёжа на спине и сладко потягиваясь, спросил: