Вдруг все голоса стихли, шум волной прокатился под сводами великого зала и — умер. Четыре могучих негра внесли золотые носилки, на которых восседал сам он — обладатель счастливой звезды, колчан веры, меч справедливости, копьё разума, прибежище благочестивых, десница Аллаха, луч Корана, сон Чингисхана, крона чагатаев, эмир всех эмиров и султан всех султанов — несравненный Железный Хромец.
Носилки поставили перед дастарханом.
На Тамерлане был белый халат из роскошного русского аксамита, расшитый серебряными узорами, чёрные шёлковые шаровары и золотой кушак. Голову его на сей раз украшала чёрная тюбетея, высокая и вся осыпанная жемчугом. Борода и усы повелителя были выкрашены хною в рыжий цвет, а с мочек ушей свисали тяжёлые монгольские серьги, блистающие сагайскими алмазами. С тех пор как Тамерлан вернулся из похода на Баязета, он ни разу не надевал серёг, и это тоже что-нибудь да значило.
Он посмотрел направо от себя, где сидели внуки. Ближе всех — любимец дедушки Тамерлана, Халиль-Султан. Рядом с ним — Пир-Мухаммед, сын покойного Омаршейха, погибшего пять лет тому назад. Дальше сидел только что приехавший и — сразу за дастархан, Рустем, тоже отпрыск Омаршейха. За ним — Абу-Бекр и Мухаммед, первому двадцать два, второму — двадцать. За омаридами сидели дети Мираншаха — тоже двадцатилетний Султан-Ахмет и на два года его моложе Султан-Мухаммед, этот пьяница, пьёт с малолетства, едва ли что-нибудь из него получится, весь в отца. Дальше расселись совсем юные сыновья Шахруха, самого младшего из сыновей Тамерлана, — одиннадцатилетние Улугбек и Ибрахим-Султан, девятилетний Байсункар, семилетний Суюргатмыш и четырёхлетний Мухаммед-Джогей. Последние двое были при своих атабеках[126].
Из семнадцати внуков Тамерлана двенадцать были здесь. Трое ещё не успели приехать — Искендер, сын Омаршейха, Омаршейх, сын Мираншаха, а главное — Пир-Мухаммед, сын покойного Джехангира, тридцатидвухлетний красавец и храбрец, главная надежда и опора деда, ему Тамерлан доверил управление покорёнными индийскими областями, без него он не объявит о главном, ради чего едут со всех концов империи все её главные люди.
А двое внуков и не приедут никогда вовсе — Мухаммед-Султан, второй из сыновей Джехангира, умер в прошлом году от болезни. Лучше бы вместо него сдох Султан-Хусейн, сын Мираншаха, который три года назад при осаде Дамаска переметнулся на сторону врага.
Четверо сыновей было у Тамерлана, но ни одного не позвал Тамерлан на этот важный дастархан, который будет длиться много-много дней. Двоих и позвал бы, да не может — покоятся в своих гробницах Джехангир и Омаршейх. А других двоих и позвал бы, да не хочет — Мираншах пьянствует, безумствует, не признает шариата, крушит здания, построенные Тамерланом, и покушается в будущем на главное здание — саму империю великого эмира; у Шахрука — другая крайность, этот, наоборот, ударился в излишнее мусульманство, отверг заветы Чингисхана, забыв главный принцип отцовой политики: «Не человек для законов, а законы для человека, и когда надо строить — будь мусульманином, а когда надо воевать — будь наследником славы Темучина-Чингисхана».
Не на Китай надо бы идти, а на Мираншаха и Шахрука, учить их, дуралеев, уму-разуму. Да уж больно тошно с детьми на старости лет воевать.
За внуками, на самом углу дастархана, Тамерлан сегодня усадил женщин — четырёх из своего гарема: биби-ханым, кичик-ханым, Туман-агу и Султанджан; четырёх невесток: Севин-бей, Удэ-акай, Гаухар-Шад-агу и Билгай-агу; а также любимую внучку Бигишт-агу. Но он только знал, что они там, а видеть уже не мог — далеко сидели.
Тамерлан посмотрел налево от себя, где разместились дорогие сердцу военачальники Борондой и Шах-Малик, Нураддин и Окбуга, Худойдо-Хусейн и Ходжа-Сайфиддин, Шейх-Али и Тимуртош, Дауд Барлас и Мухаммед-Карим. Там же сидели и многие минбаши, некоторые не чагатайского племени, к примеру, немец Джильберге, генуэзец Джиндзана, серб Милодраг, как и Джильберге, служивший некогда Баязету и перешедший к Тамерлану досле битвы при Анкаре.
Не все военачальники приехали. Ожидались ещё Аллахдад, Али-Султан Таваджи, Шах-Арслан, Шейх-Мухаммед Ику-Тимур, Сунджик, Сорибуга, Туман Бердибек, Гийасаддин Тархан, Хамза-Тугайбуга Барлас, Сулейман-Хаш, Барат-Ходжа, Муайна Арлад, Дауд Фергани, а главное — верховный главнокомандующий Джеханшах. Без них Тамерлан не объявит курултая, а значит, сегодня будет лишь предварительное пиршество.
Поэты и писатели, сеиды и улемы усажены были дальше от внуков, жён, невесток, военачальников. Там же где-то отведено было место для послов из Вавилона и Бенгалии, Синда и Йемена, китайца Ли Гаоци и подданных короля Энрике.
Тамерлан поднял своей живою левою рукой большой кубок. Тяжёлая струя красного вина устремилась тотчас в его кубок из большого кувшина, наклонённого слугой. Рёв поднялся над дастарханом — присутствующие криком приветствовали своего государя, тоже поднимая кубки, в которые потекло красное вино.
Тамерлан заговорил. Слова его по цепочке передавались нарочно для этого поставленными слугами — тем, до кого голос владыки не долетал.
— Беркуты мои! Слышите ветер, исходящий из уст Аллаха? Это идёт пора перелёта, когда все мы должны будем покинуть насиженные гнезда и лететь в далёкие дали, где ждёт нас великая пожива. Делайте смотр птенцам своим, начищайте перья, когти и клювы, — как только наступит зима, мы устремимся в полёт. Сегодня я начинаю великий праздник — праздник грядущего отлёта. Осушим же чаши свои до дна, до дна!
Он первым поднёс кубок свой к губам и стал медленно пить. И пил, покуда не осушил чашу до самой последней капли.
И все присутствующие последовали его примеру, стараясь не отстать, но и, следя глазами, отмеривали глотки, чтобы не оторваться от своей чары раньше хазрета. А когда Тамерлан с громким стуком поставил свой кубок на дастархан, все сделали так же, и словно стрельба прокатилась по огромному залу. Никто не потянулся к закускам, все знали, что пить придётся одну чашу за другой, прежде чем Тамерлан позволит прикоснуться к еде. Тем временем уже новые кубки были наполнены вином и поставлены перед гостями взамен осушенным.
Тамерлан поднял вторую чашу и ещё раз оглядел дастархан. Как всегда бывало в таких случаях, он почувствовал прилив сил, зрение обострилось, и теперь эмир видел далеко, взгляд его выловил лицо Ахмада Кермани, сидящего среди поэтов, и лицо мирзы Искендера, расположившегося между мавлоно Алаутдином Каши и мирзой Сулей-манбеком, азербайджанцем. На другой половине дастархана взгляд владыки простирался теперь до послов, и Тамерлан усмехнулся при виде мрачного лика китайца Ли Гаоци, чьи соплеменники томились в тесном зиндане, и при виде лиц испанцев, которым сегодня утром были доставлены наложницы для проверки, родятся ли от них хвостатые ребятишки. Зорким взором завоеватель отметил, что не ошибся в своих предположениях: грубый стражник короля Энрике выбрал себе хиндустанку — она сидела по левую от него руку, богослов — персиянку, а писатель Гонсалес — лужичанку.
— Выпьем ещё по одной, — произнёс Тамерлан. — Выпьем за того, кто сидит справа от эмира Борондоя и слева от моего внука Пир-Мухаммеда.
Все поначалу слегка опешили, а потом громко рассмеялись в ответ на шутку государя — Тамерлан предлагал выпить за Тамерлана, ибо между Борондоем и Пир-Мухаммедом сидел именно Тамерлан.
— До дна! До дна! До дна! — закричали Пир-Мухаммед, Халиль-Султан и Борондой, и все подхватили мощным рёвом: — До дна! До дна! До дна!
Но Тамерлан не спешил прикасаться губами к кубку. Теперь кто-то должен был сообразить и начать пить первым за здоровье великого хазрета. И первым сообразил Халиль-Султан. «Умница! — мелькнуло в голове Тамерлана. — Не назвать ли его престолоприемником? Но тогда выделятся дети Мираншаха… Надо будет потом подумать об этом». Эти мысли ползли в его голове, уже когда он начал пить. Пил долго. И все пили долго. Вкусное вино, но трудно так сразу подряд осушить два полных кубка. А слуги тем временем уже наливали по третьему.
Снова стрельба прокатилась по залу. Все спешили хлопнуть своим кубком по дастархану. По правилам тот, за кого пьют, должен пить дольше всех, а остальные обязаны спешить выпить до него. А уж если пьют за Тамерлана, тут уж каждый изо всех сил старается не нарушить правила.
Великий наконец, дав время, тоже поставил свой кубок на дастархан. Взор его так и засиял новым зрением. На миг ему показалось, будто он не только видит всё, что происходит в этом огромном зале, но и что творится за пределами дворца, в саду, за стенами Баги-Нау, в Самарканде, во всём Мавераннахре. Затем он скользнул глазами по присутствующим. Не все успели допить чашу. Глава испанского посольства явно с огромным трудом осваивал пространство второго кубка. Вино плескалось по его щекам, его шатало, в него не лезло. Послы Йемена и Вавилона тоже оплошали — не справились. То ли дело чагатаи — все как один. Орлы! Беркуты!
Малолетние внуки — не в счёт.
— А ну-ка, по третьей! — воскликнул Тамерлан, поднимая третий кубок. — И за кого бы, вы думали, тигры мои?
— За кого, дед? — весело воскликнул Халиль-Султан.
— За обладателя счастливой звезды! — выкрикнул Султан-Мухаммед, уже окосевший.
— За меня? — усмехнулся Тамерлан. — Не-е-ет. Не за меня. За того, кто на другом конце меня.
Все притихли, не понимая.
— За того, между которым и мной лежит моя длинная воля.
Кое-кто стал догадываться. Улугбек и стихотворец Ахмад Кермани были в восторге от пышного тоста Тамерлана.
А тост продолжался:
— За того, кто должен быть здоров и силён, чтобы мне не было скучно, когда я приду к нему в гости. За того, кто раньше меня встречает зарю, но не совершает субха. За овцу, которая видит тумен воинов и думает, что это стадо, с которого ей нужно настричь шерсти. За великого китайского хана Чай Цикана!
Тамерлан рассмеялся, сам не ожидавший, что третий тост будет за китайского императора. Он поднёс кубок к губам и так, со смехом, быстро осушил его до дна. Когда он поставил его на дастархан, зрение его вспыхнуло с такою силою, что ему померещилось, будто вся вселенная распахнулась пред его очами и он видит самого китайца Чай Цикана, который трепещет, но не может нарушить правило и пьёт до дна чашу, поднятую за его здоровье. И великая степь, по которой скакали потомки Чингисхана, увиделась Тамерлану, и густые индийские джунгли, и далёкая Аравия, и Египет с гигантскими треугольными мавзолеями древнейших ханов, и остров франков, по которому ходят люди-цапли и нянчат младенчиков с хвостиками… Видение мелькнуло и исчезло, и в реальности Тамерлан увидел вновь лицо Ли Гаоци. Китайский посол только что осушил до дна чашу за своего императора и впервые за всё время улыбнулся, обращая свой взор в сторону того, кто этот тост поднял. Но и это видение исчезло, заволоклось пеленой начинающегося опьянения. Так бывало всегда — после первой чаши зрение усиливалось, после второй умножалось ещё больше, после третьей в одно мгновенье оно могло охватить всю вселенную, а затем — угасало, и начиналась дальнейшая пьянка.