м в зелёный или синий.
Помимо жён и судей на суд были допущены трое секретарей — Асям-Новруза, Турсунмурад и Искендер, а также зачем-то астролог Абдулла Лисон, которого Тамерлан ценил больше, чем кого-либо из звездочётов. Наконец, была здесь и раиса Султангол, призванная быть защитницей своей подопечной.
По знаку Тамерлана началось разбирательство дела. Слушая речи судей, великий эмир пребывал явно в некотором возбуждении, пот каплями стекал по его лбу и переносице, время от времени Тамерлан подавал реплики, требуя в точности прочесть тот или иной параграф законодательства, тот или иной аят Корана. Минбаши Джильберге был приглашён в качестве главного свидетеля. Он подробно рассказал, как застиг беглецов в Термезе, и засвидетельствовал, что обвиняемые находились друг с другом в любовной связи. Он чуть было не проговорился и о том, как видел свидание Мухаммеда и Зумрад ещё в саду Баги-Чинаран два с половиною месяца тому назад, но вовремя спохватился, что тем самым мог бы здорово навредить себе. Султангол довольно невнятно бормотала что-то в оправдание своей подопечной, но больше в собственное оправдание, и попросила лишь, чтобы смерть бедняжки Зумрад была не слишком болезненной.
Наконец семейство признало вину изменницы и её соблазнителя неоспоримой и полной, заслуживающей только смертной казни. Оставалось лишь решить, каким способом изъять жизнь из тел Мухаммеда Аль-Кааги и Яугуя-аги. Тут все присутствующие просили Тамерлана о снисхождении, напоминая о многих заслугах молодого дипломата и об извинительной младости неверной жены, которая не успела ещё как следует испытать власть своего мужа. В самую последнюю очередь были опрошены жёны. К их чести, они тоже просили о снисхождении, а кичик-ханым Тукель и вовсе умоляла Тамерлана ограничиться крепкою поркой.
— Вот как? — удивился Тамерлан. — А не боится ли моя кичик-ханым, что коли она защищает изменницу, то может быть заподозренной в том, что и сама такая же?
— Нет, господин наш, — гордо отвечала дочь Хызр-Ходжи, ведая чары красоты своей, — не боюсь. Всяк скажет, что я являю пример верности и любви к мужу моему. И именно потому, что я уверена в себе, и прошу милости к падшей Яугуя-ага. И к её любовнику. Да, и к нему.
— Что ж, — сказал Тамерлан, — ответ, достойный звания кичик-ханым. Ну а что скажет наша великая царица Сарай-Мульк?
— Я могу повторить всё, сказанное кичик-ханым, — произнесла биби-ханым. — Мне тоже жалко маленькую Зумрад, которую вы назвали красивым именем Яугуя-ага. О соблазнителе просить не стану. Его следует казнить самой лютой казнью. Но и о неверной жене не хочу хлопотать. Не потому, что я жестокосердна. А потому, что желаю справедливости. Вспомните, как десять лет назад была обвинена в неверности Чолпан-Мульк. Вина её не была настолько очевидной и вопиющей, как вина Зумрад. И всё-таки Чолпан-Мульк в назидание всем жёнам нашей страны была заживо сварена в кипятке. Так чем же, скажите мне, Зумрад отличается от Чолпан-Мульк? Я прошу господина нашего соблюсти справедливость.
— Вот чью речь я выслушал с наибольшим удовольствием! — воскликнул Тамерлан, когда Сарай-Мульк поклонилась и села на своё место. — Благодарю тебя, моя самая дорогая и самая умная жена. Потребуй у меня ещё денег для ремонта твоей гробницы, и я с радостью выделю тебе нужную сумму, лишь бы твоя усыпальница поскорее была построена. Слышите? Биби-ханым явила сегодня пример для всех жён чагатайских, не оправдывая изменщицу, а требуя для неё самой страшной казни. Ах я, добрейший из всех государей, когда-либо живших на этой земле! Ведь слушая ваши мягкие речи, я и впрямь решил было сменить гнев на милость и чуть ли не отпустить преступников туда, куда они так стремились, убежав из Самарканда. Но слова Сарай-Мульк отрезвили меня, как холодный осенний дождь. Неужто и впрямь Яугуя-ага чем-то лучше, нежели бедняжка Чолпан-Мульк? Да чем же? Ничем! А потому, выслушав обвинение, выдвинутое судом и показывающее бесспорную и страшную вину Мухаммеда Аль-Кааги и той, которую я некогда называл Яугуя-агой, повелеваю…
Наступила мрачная тишина, в которой застеснялись скрипеть даже калямы секретарей.
— …обоих преступников сварить в крутом кипятке, медленно опуская — сперва ступни; потом по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, а уж потом полностью.
Все зашевелились и заговорили вполголоса, сообщая друг другу, что восхищены столь строгим, но справедливым приговором хазрета.
— Нет! — закричала тут Зумрад. — Господин наш! Позволь мне сказать!
— Что ты можешь сказать, глупая коза? — удивился. Тамерлан тому, что, услышав приговор, Яугуя-ага не упала без чувств.
— Я хочу открыть вам одну страшную-престрашную тайну! — отвечала Зумрад.
— Тайну? Я обожаю тайны, — усмехнулся «меч справедливости». — Ну, я слушаю тебя.
— Нет, я не могу при всех, позвольте, я скажу вам это на ухо, — проговорила Зумрад, бледная как молоко.
— Ну, хорошо, — вновь усмехнулся Тамерлан. — Подведите её ко мне.
— Только я прошу, хазрет, об одном, — громко объявила Зумрад, когда её подвели к убежищу вселенной.
— О чём же?
— Обещайте за то, что я открою вам эту тайну, смягчить участь Мухаммеда Аль-Кааги, которого я сама соблазнила колдовством и который ни в чём не виноват. Обещайте, что вы отпустите его, узнав, какой страшный заговор царит против вас при дворе.
— Всё-таки ты ужасно смешная, — ответил Тамерлан. — Как я могу давать слово, если я не знаю, о чём речь! Ну, хорошо, если ты раскроешь мне глаза на заговор, угрожающий всему роду чагатайскому, я прощу Мухаммеда. Если же это что-нибудь помельче, то ничего не обещаю. Вот моё последнее слово. А теперь шепчи.
Зумрад посмотрела на своего возлюбленного. Мухаммед смотрел на неё остекленевшими глазами.
— Государь мой, — зашептала Зумрад в самое ухо Тамерлана.
— Щекотно! — поёжился Тамерлан. — Ну-ну, слушаю.
— Подле вас находится опасный человек. Это мирза Искендер. У него есть чернила, которые тают через несколько мгновений после того, как ими что-то написать, и нужно лишь поднести лист к огню, чтобы написанное вновь возникло на бумаге. И вот такими волшебными чернилами он пишет историю о злом и нечестивом царе Тамерлане. Он пишет её уже давно, с тех пор, как приехали послы короля Энрике. Они-то и привезли ему склянку с волшебными чернилами. Вот. Отпустите Мухаммеда! А меня варите!
— И это всё? — разочарованным голосом проговорил Тамерлан. — Так вот, дорогуша, скажу тебе честно: я давно уже об этом знаю.
— Как знаете?!
— А вот так! Ну да ладно, — произнёс он уже громким голосом. — Всё-таки я самый добрый из всех царей на свете. Повелеваю: Мухаммеда Аль-Кааги не варить в кипятке, а повесить во внутреннем дворике Кок-Сарая. И второе. Эй, стража! Немедленно схватить мирзу Искендера. Вон того, среднего из секретарей. Да-да, этого! Пришёл твой час, Искендер. Сколько реке не течь, она всё равно рано или поздно впадает в море или в другую реку. Заточить мирзу Искендера в одиночный сырой зиндан!
— За что, хазрет? — не зная сам зачем, выкрикнул Искендер.
— За то, что зря мы мирзе Сулейманбеку язык отрезали, — отвечал Тамерлан.
Глава 52Самый добрый из всех царей на свете
Казнь Мухаммеда и Зумрад была назначена на завтра и должна была состояться сразу после вечерней молитвы. В этом тоже заключалась доброта «меча справедливости» — он давал осуждённым какое-то время пожить на этом свете. Судьбу мирзы Искендера ещё предстояло решить.
Вечером того дня, когда состоялся суд, Тамерлан вызвал к себе минбаши Джильберге, усадил его вместе с собой ужинать, угостил хорошим вином, просил припомнить ещё какие-нибудь подробности поимки Мухаммеда и Зумрад, и Джильберге заметил, что повелитель пребывает в каком-то печальном настроении.
Когда немец подробно описал встречу с испанцами на Зеравшанском перевале и умолк, Тамерлан вдруг спросил:
— Послушай, Джильберге, а тебе не жаль было этих двух пойманных тобою птичек?
— Бывает, что и охотнику жаль дичь, которую он убивает, но кабы тот охотник поддавался чувству жалости, что бы это была за охота? — ответил Йоханн.
— Значит, всё-таки жаль?
— Честно говоря, когда я гнался за беглецами, я горел желанием поймать их во что бы то ни стало, но когда я вёз их в Самарканд, чувство жалости несколько раз охватывало меня.
— Вот что, Джильберге, слушай мой приказ, — промолвил тут Тамерлан весьма строго. — Я повелеваю тебе тайком сегодня ночью вывезти его и её из Самарканда и доставить туда, куда они так стремились.
— ???
— Ну что ты смотришь на меня так дико? Разве ты плохо выучил чагатайский язык за эти два года, что служишь мне верой и правдой?
— Нет, мой Кайсар, я понял, что вы мне приказали, — захлопал глазами немецкий рыцарь, — но я не понял… вас.
— Меня? Отчего же? Ах, ну да! Ты привык считать меня самым жестокосердным владыкой на земле. Ты не привык видеть, как я совершаю необдуманно добрые поступки. А на меня, представь себе, вдруг нашло что-то. Я увидел, что уже казнил их. И казнил лютой казнью. Мне этого было достаточно. Теперь я хочу помиловать их. И помиловать щедро, по-царски.
— Ach so-o-o?[187] — выпучил глаза немец, весь превратившись в букву О.
— Я вижу, ты наконец понял.
— О да, я понял вас, мой Кайсар.
— Вот и умница. Теперь слушай дальше. Возьми большой вместительный сундук, хотя бы из тех, которые подарил мне эмир Энрике, — они большие. Просверли в нем дырки. Туда ты положишь Мухаммеда и маленькую Яугуя-агу. Возьми также лучшую арбу и нагрузи её всем, чем пожелаешь — едой, питьём, одеждами. Короче, оснастись всем необходимым для дальней дороги. Ты должен в полном порядке довести Мухаммеда и красавицу, которую я ему дарую, до Мазандерана. Ведь они, если не ошибаюсь, ехали туда, к брату Мухаммеда?
— Именно так.
— Ну, в общем, что я буду тебя учить. Главное, ты понял смысл моего приказания. Сейчас я распоряжусь, чтобы тебе выдали приличную сумму денег, а пока возьми бумагу и напиши.