Да, да, подумать только: она совсем перестала стесняться лесничего.
…Кто-то в одних чулках прошмыгнул по коридору из людской. Это была Марен.
Теперь ничто не нарушало тишины.
Тине вскочила с постели и босиком помчалась на кухню.
Ее разбудил первый сигнал трубы, который она услышала еще во сне.
Да… так и есть… тревога…
Во всех комнатах люди вскакивали с постелей и бежали на ветру через двор. Тине не могла найти свечу, в потемках натянула платье, высунула голову в коридор и позвала:
— Софи! Софи!
По всему дому раздавались шаги и звучали голоса. Тине еще раз крикнула: «Софи, Софи!» — вернулась, нашла свечу и зажгла, но сквозняк снова задул ее.
По темному коридору пробегали офицеры. Денщики сновали из комнаты в комнату с мигающими свечами. Посреди комнаты стоял Лэвенхьельм, бледный и растерянный. Он то застегивал мундир на все пуговицы, то расстегивал его снова.
— Тине, Тине! — крикнул, выбегая из кухни, Берг. — Поставь свечи на окна, да поскорей, поскорей!
— Сейчас, сейчас! — отвечала Тине. — Начинается? — робко спросила она, когда Берг на секунду остановился.
— Возможно. — И ушел.
За сараем, за амбарами — всюду теперь пели трубы, во двор выводили лошадей.
Тине зажигала одну свечу за другой, фигуры офицеров солдат, бледных, взволнованных, мелькали во дворе на фоне пламени. Когда распахивались двери, были слышны голоса со двора там командовал майор, но ветер относил слова команды.
И барон требовал подавать карету.
Растерянный корреспондент метался во все стороны, потом начал одеваться прямо посреди комнаты, мелкими шажками бегал взад-вперед, ломал руки и приговаривал:
— Дело будет серьезное, дело будет серьезное.
— Вы думаете? — с испугом спросила Тине, отворотись от свечи.
— Да, все думают, что сегодня начнется, — продолжала, стенать чернильная душа, не попадая с перепугу в рукава.
— До свиданья. Тине, — вдруг сказал Берг у нее за спиной, взял ее за руку и крепко пожал.
Тине поглядела на него, потом вышла следом — и глядела, пока он не скрылся из глаз.
Дом опустел. Слышались лишь шаги, торопливые шаги, затихающие в конце аллеи…
Явилась Софи со свечой и в ночной рубашке.
Она сказала:
— И все-то они, бедняжечки, погибнут, и все-то они, бедняжечки, погибнут, — и, рыдая, вернулась в комнату.
Тине ее не слушала. Она выбежала во двор, в сад. Еще никогда ей не было так страшно. В темноте она налетела на дерево, зацепилась за куст, но все бежала, бежала — к холму.
Лишь огромной тенью увиделась ей с холма уходящая колонна.
Она стояла долго, она силилась разглядеть среди уходящих одно лицо, но не видела ничего. Длинная нераспознанная тень уходила в молчании все дальше и дальше, во тьму, которая поглощала звук шагов.
Тине спустилась с холма и пошла домой. На окнах все еще горели свечи, сквозняк гулял из двери в дверь. Перед раскрытыми, неубранными постелями на полу оплывали кой-где забытые огарки.
Софи уселась в кухне на чурбаке и тотчас начала клевать носом; в людской на раскладной кровати, поставив рядом свечу и вытянувшись во весь свой рост, спала Марен, и лицо у ней набрякло от долгого сна.
Тине себе места не находила и не могла уснуть. Она погасила свечи на окнах и решила сесть за письмо — за уже начатое письмо к фру Берг.
Но ей не писалось. Она пригнулась к лампе и перечитала написанное.
Все про лесничего, каждая фраза, каждое слово — все.
И вдруг она отложила письмо и вышла на веранду, в темноту. Здесь она уронила голову на холодный мрамор стола и горько заплакала…
День заявил о себе робкими проблесками рассвета. Серое утро занималось над неубранными постелями, над разоренным и покинутым домом.
Хлопали незакрытые двери.
Но Тине не встала с места. Все в той же позе встретила она наступление сумрачного дня.
Издали еще раз донеслись сигналы боевых труб, разодранные в клочья ветром, так что они напоминали теперь птичий крик.
И вдруг Тине улыбнулась. Она вспомнила, как он сказал: «До свиданья. Тине».
В этот день рано утром заговорили пушки с Броагера.
IV
Передышка кончилась. Громовые раскаты орудийных залпов сотрясали беспокойный воздух, час за часом, много часов подряд, меж тем как дороги гудели под ногами солдат и адъютанты скакали взад и вперед на взмыленных лошадях; в этот день тревогу трубили дважды.
Все строения лесничества сотрясала дрожь — стены, полы, крыши, — словно то были живые существа, дрожащие в ознобе. Заботы дня совершались своим порядком: еду подавали, еду уносили. Части возвращались, части выступали.
Вечерело. Сама того не сознавая. Тине умышленно задерживалась в комнате, переходила от группы к группе и все слушала, не в силах оторваться: ей казалось, что она должна быть здесь, должна слушать.
Комнаты полнились шумом, офицеры говорили громкими, почти радостными голосами.
— Подумать только, пятьсот ядер! — воскликнул один.
Другой утверждал, будто ядер было не пятьсот, а семьсот, и однако же укрепления не потерпели ущерба.
— Только зря тратим порох, — сказал адъютант.
Самая многолюдная группа собралась возле печки. Стоял там среди прочих капитан с наполеоновской бородкой и трубкой в зубах, он сказал:
— Ранен младший лейтенант Аппель.
— Да ну? Новобранец?
— Он самый, — отвечал капитан.
А другой, гревший спину у печки, добавил: — Такой щуплый, белокурый, помните?..
Посредине комнаты собралась другая группа. В основном молоденькие лейтенанты, они покусывали усики и обсуждали события нарочито профессиональным тоном.
Тине прошла мимо.
Возле книжного шкафа шел разговор о взлетевшем на воздух блокгаузе. Тридцать человек погибло под обломками. Здесь Тине остановилась и долго слушала.
— Какая вы нынче бледная, йомфру Бэллинг, — сказал ей один из капитанов, отделясь от остальных и оборотясь к ней.
— Вы так думаете, господин капитан? — отвечала Тине, а сама продолжала слушать.
— Между прочим, там погибло не тридцать, а целых сорок человек, — заметил кто-то.
В Тине жила одна только мысль: «А там стреляют, до сих пор стреляют…»
Наконец она стряхнула с себя оцепенение и вышла: надо было поставить на огонь воду для грога и постелить на всех диванах и кушетках.
В коридоре какой-то лейтенант пристроился на чемодане под коптящей лампой. Он остановил Тине и рассказал, что был на передней линии у того самого блокгауза. Тине хоть и слушала, но не понимала ни слова. Вдруг, глядя на него, она спросила тихим голосом:
— Очень было страшно?
Лейтенант продолжал свой рассказ: на самом-то деле он был не на передовой линии, а на десятом бастионе, куда за весь день упало два снаряда.
— Да, дело было жаркое, — сказал он, — но ко всему можно привыкнуть, даже к огню.
Он вытянул ноги и продолжал болтать, а сам как бы невзначай взял безвольную руку Тине и положил ее себе на колено.
— Вы видели убитых? — спросила Тине, не противясь.
Тут кто-то вышел из комнаты, и лейтенант вполголоса чертыхнулся.
Тине пошла на кухню, вскипятила воду, постелила все постели, ответила на все вопросы. От Софи не было никакого проку. Она весь день с обмотанной головой хоронилась по углам и причитала.
Теперь она приползла в каморку к Тине.
— Кто знает, что с нами будет завтра, — ныла она под гром орудий. — Всех нас ждет одна судьба… ахнуть не успеешь…
Голос у нее окреп, — Кто знает, что с нами будет…
Тине сидела у печки. Ей казалось, что к ночи канонада стала много сильней.
То возвышая, то понижая голос и проливая попутно горькие слезы, Софи продолжала говорить: о лесничем и об «этакой напасти», о Марен, которой «все равно кто, лишь бы в брюках». Да, да, все равно кто. После этого Софи заговорила о фру Берг.
— Это же надо, какое личико-то доброе. — Софи подняла глаза к портрету фру Берг, висевшему над кроватью, и Тине проследила за направлением ее взгляда. — Сидит она, — продолжала скулить Софи, — и улыбается… а никому не дано знать (Софи возвысила голос), что может случиться и кто в эту минуту испускает последний вздох. — Софи зарыдала в голос: — А похожа до чего… а похожа до чего… ну точь-в-точь такая она и была перед отъездом.
Тине сняла портрет и долго его разглядывала.
— Да, очень похожа, — сказала она, держа портрет так, словно хотела молитвенно сложить над ним руки. Слезы выступили у нее на глазах первый раз за минувшие сутки.
По всему дому офицеры вставали из-за стола и ложились отдыхать.
Тине накинула на плечи шаль и пошла дозором по усадьбе, раз самого лесничего нет дома. Лесничий конечно же почувствует себя спокойнее, если будет знать, что она следит за порядком.
В прихожей на прежнем месте сидел лейтенант. С фонарем в руке Тине обошла всю усадьбу. Все стихло во дворе, только земля чуть заметно вздрагивала от каждого залпа. У калитки кто-то метнулся ей навстречу. То был лейтенант из прихожей, который счел целесообразным тоже принять участие в ночном дозоре.
Но, увидев в пламени свечи бледное и застывшее лицо Тине, он тотчас передумал.
Тине прошла через прачечную. Посреди комнаты на полу оплывала свеча, а Марен по обыкновению куда-то скрылась.
У себя в каморке Тине медленно разделась, легла, внезапно вспомнила: «А ведь Аппель-то ранен», — и снова забыла об этом.
Едва слышно дребезжали стекла. В хлеву беспокоились коровы и мычали порой, тревожно и глухо, как перед грозой.
Бомбардировка не прекращалась уже третий день, и Бергов полк до сих пор не вернулся с позиций.
Глубокой ночью опять протрубили тревогу. Полк уходил за полком, теперь все до единого были в деле.
Под утро уехал в карете барон.
В большом опустелом доме не слышалось ни звука, ни шороха, ни признаков жизни. Тине не выдержала тишины и сбежала к родителям.
Мадам Бэллинг воспользовалась передышкой и извлекла на свет божий все ведра. Две хусменовские жены скребли пол, где песком, где руками. Тине подоткнула юбку и начала помогать.