— Да, — сказала Тинка, когда Тине кончила читать, — с тех пор уже много воды утекло.
— Да, — вздохнула и Тине, откладывая письмо. — Ох как много.
Пет, теперь за словами письма ей не слышался больше голос фру Берг и между строк не виделось ее лицо, сколько она ни старалась увидеть и услышать. Все это отодвинулось далеко-далеко, да и воспоминания не приносили теперь покоя.
В гостиной Лэвенхьельм бил по клавишам и разливался соловьем; Тинка, хихикая, подтягивала:
Кто лежа сны решил смотреть,
Едва успел портки надеть,
Но тот, кто стоя спать горазд,
Тот жизнь задаром не отдаст.
Юлия, Юлия, гоп-са-са.
Пение смолкло.
— Знаешь, — сказала Тинка и ткнула пальцем в направлении гостиной, — он очень интересный.
Тине оторвала взгляд от письма, все еще лежавшего перед ней. Она не сознавала, что уже в который раз перечитывает одни и те же слова:
«Почему Хенрик так редко мне пишет, а если и напишет, то очень коротко, словно второпях? Знаешь, Типе, у меня такое впечатление, будто его последние письма но говорят ни о чем».
— Уже пора готовить постели, — сказала она, унося пунш.
…Она вошла в кабинет лесничего, чтобы немножко прибраться там.
Под лампой на распахнутом бюваре все еще лежало письмо жене — то самое, которое лесничий писал, писал и никак не мог довести до конца.
Вот и сегодня он не сумел его кончить.
Тине постояла у лампы и закрыла бювар, не помня себя от счастья.
…Тинка собралась уходить, и Тине попросила Софи проводить ее.
— Нет, девонька, спасибо, нам бури нипочем, — крикнула Тинка и выбежала из дому. На гребне холма перед ней вдруг возник Лэвенхьельм и вызвался в провожатые.
…На сей раз Берг как бы по забывчивости дважды обошел дозором свои владения. Ночь была тихая. Лишь один раз отдаленный гром гулко прогремел в ночи. Враг не дремал.
По всем дорогам войска с пением уходили на позиции: Бледные, исхудалые, потемневшие от порохового дыма, солдаты с пением возвращались назад.
И лишь при виде нескончаемой вереницы раненых на медленных возках, тянувшихся по дорогам, радость смолкала.
Но не смолкала песня, ее подхватывали в свежем по-весеннему воздухе, взрослые и дети выбегали из домов, не покрыв голову, и подбрасывали шапки вверх:
Мы снова пруссаков идем воевать,
Бояться их нам не пристало.
Ведь нам уж не раз их случалось бивать,
Хоть много их, а нас так мало.
В открытом бою мы свершим чудеса.
Бумаги войны не решают.
Ведь после грозы тем ясней небеса,
А тучи дышать нам мешают.
Со временем все образуется —
Нам всякий об этом твердит.
Но только открытая битва
Немецкую мощь сокрушит.
Так грянем же громко «ура»
За родину и короля.
Тине стояла на холме и размахивала шалью. Буря над Дюббелем отбушевала.
Дом гудел от шумной суеты. По саду бегал барон и пожимал руку каждому Встречному, задавая один и тот же вопрос:
— Что вы испытывали? Скажите мне, друг мой, что вы испытывали? — и приказывал подать пуншу.
Софи металась по дому как угорелая, одаряя улыбками всех направо и налево, и твердила:
— Надо устроить нашим воинам вечерок для души. Они заслужили вечерок для души.
По всем комнатам офицеры укладывались на покой, как были, не раздеваясь, смертельно усталые, но и лежа в постелях, они перекликались на весь дом звонкими, веселыми голосами. А с дороги доносилось пение возвращавшихся батальонов.
Берг зашел в каморку к Тине. Вернувшись, она сразу увидела его — он сидел перед печуркой.
Сияющие глаза Тине наполнились слезами, он взял ее дрожащие руки в свои и, не выпуская их, сказал:
— Какой нынче был счастливый день.
Она молчала, она не могла говорить, потом промолвила ласково и нежно:
— Ах как фру будет рада. Берг замялся:
— Какая вы добрая, — и выпустил ее руки.
Тине даже не чувствовала, что по ее щекам бегут слезы.
…Барон отправился в трактир заказать ром для пунша. Тинка и Иенсенова Августа сами приволокли бочонок, держа его за ушки. Солдаты, варившие суп на костре перед флигелем, приветствовали их появление громовыми «ура».
Тинка и Густа тотчас принялись колдовать на кухне, во всех мисках бешено заплясали мутовки. Через раскрытые двери прачечной видна была Марен в облаках пара.
В саду пели солдаты; сквозь сумрак ярко сверкали их костры:
Я подвигом ратным прославлю свой полк,
Я жизни не стану щадить.
Пусть немец лютует, как бешеный волк.
Меня ему не победить.
И если мы встретимся в ближнем бою.
Ему покажу я ухватку свою.
Не будет соваться в чужой огород,
Незваным гостям от ворот — поворот.
Со временем все образуется —
Нам всякий об этом твердит.
Но только открытая битва
Немецкую мощь сокрушит.
Так грянем же громко «ура»
За родину и короля.
— А ну живей, а ну живей, — подзадоривала Тинка. Она работала засучив рукава — от мутовки, которой она сбивала белки, только звон шел — и при этом напевала песенку Лэвенхьельма:
Кто лежа сны решил смотреть.
Едва портки успел надеть.
Но тот, кто стоя спать горазд.
Тот жизнь задаром не отдаст.
Юлия, Юлия, гоп-са-са.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — изрекала Софи, вносившая и выносившая тарелки. — Надо, надо устроить им вечерок для души.
Тине в кладовой резала мясо. Улыбаясь про себя и сама того не замечая, она мурлыкала песенку Тинки.
Барон — он поджидал своих англичан, которые собрались домой и теперь разъезжали с прощальными визитами, — начал готовить пунш, офицеры тем временем ужинали, а Тинка, Густа и Софи принесли пунш в амбар, где Ларс-батрак развесил на балках несколько фонарей.
Громовое «ура» солдат разрывало вечернюю тишину всякий раз, когда их чем-нибудь потчевали.
Софи поспевала всюду и вдохновляла солдат приветственными кивками.
— До дна пейте, до дна, — уговаривала она.
Несколько солдат извлекли гармоники, каждый играл на свой лад, а остальные пели. Друг друга никто не слышал, гармоники вдруг заиграли полечку, и в песню вступила Марен.
И вдруг все солдаты пустились в пляс, тут же, не выходя из амбара, так что закачались фонари и воздух наполнился пылью.
У дверей собрались офицеры.
Один пригласил на танец Софи, а кавалер Марен танцевал, обхватив свою даму за шею.
— Ну прямо переходишь из рук в руки, — сказала Софи, уморившаяся так, что ее ноги уже не держали, и, однако, готовно последовавшая за очередным кавалером, Гармоники повизгивали, солдаты отбивали такт. — Просто грех отказываться, — сказала Софи Густе и умчалась в танце.
В сад через открытые окна доносились звуки Лэвенхьельмова рояля.
Тине пошла убираться в гостиной, Тинка и Густа прибежали ей на подмогу. Казалось, офицеры лишь теперь окончательно проснулись — все двери были настежь, по комнатам разносились смех и гомон.
Майор зажал Тинку в углу, она стояла там и стонала от смеха.
В амбаре ключом било веселье.
— Эй, Иенсен, польку, — крикнул Лэвенхьельм и выскочил из-за рояля.
Лейтенант Иенсен заменил его, а Лэвенхьельм помчался в танце с Тинкой. Офицеры сдвинули стулья к стене, чтобы освободить место. Вслед за Тинкой вышли в круг Густа и Тине — теперь танцевали три пары. Офицеры оживленно разговаривали. Два капитана, прихватив стаканы с пуншем, вышли на веранду. Они снова завели речь про восьмой полк, который так хорошо показал себя в деле.
Лейтенант Иенсен внезапно заиграл вальс, кавалеры сменились, раз, другой. В кабинете у Берга запели сидевшие там офицеры, а посреди всего этого гама на веранде, вытянувшись на постели во весь рост, спал сладким сном какой-то измученный лейтенант.
— Теперь, пожалуй, наша очередь? — сказал Берг, внезапно возникнув перед Тине.
Она растерянно подняла на него глаза, промолвила «да», и они закружились в танце.
Растерянность прошла, теперь Тине слышала и воспринимала все так, словно у нее были тысяча глаз и тысяча ушей, и однако ж она видела его, только его, чей взор за все время долгого танца не отрывался от ее лица.
Майор снова принялся рассказывать свои истории, потом до нее донеслись голоса двух капитанов. В кабинете Берга подпевавшие роялю офицеры запели полным голосом.
Барон выходил и входил: прибыла карета с его англичанами.
Берг ничего не говорил, он лишь неотступно глядел в лицо Тине, и они все танцевали, все танцевали, а из амбара снова и снова доносилось громкое «ура».
Потом Берг вдруг остановился, но какое-то мгновение еще продолжал судорожно стискивать ее пальцы.
Англичане вошли из темного коридора и принялись усиленно пожимать всем руки.
— Какое чистосердечное веселье! Какое невинное веселье! — восклицали они.
Лэвенхьельм закружил Густу.
Тине уклонилась от разговора с незнакомцами и медленно прошла к себе в комнату.
…В амбаре уже все стихло, в гостиной смолк рояль. Вошла Тинка и села на кровать. Она расстегнула несколько пуговок на корсаже и, разговаривая, не переставала отдуваться.
Она трещала без умолку, а Тине отвечала ей односложными «да» и «нет».
Потом, глядя в огонь, она вдруг спросила:
— Скажи, Тинка, а ты не могла бы вести хозяйство здесь?
— Где? — спросила Тинка, которая рассказывала о чем-то совершенно другом, и уронила руки на колени.
— Здесь, — повторила Тине таким же тихим голосом, все так же не отрывая глаз от огня. — Я хочу уйти в лазарет. — И добавила совсем тихо: — Там нужны люди.
Обе помолчали. Потом Тинка сказала:
— Да, без женщины здесь не обойдешься, — и принялась застегивать корсаж. — А к тому же, девонька, лазаретный воздух, может, и впрямь полезнее для здоровья… — Она говорила теперь совсем иным тоном и тоже смотрела в огонь. — Конечно, надо «спасаться», — продолжала Тинка. — Они уже совсем перестали церемониться. — И Тинка решительным движением запахнула шаль, словно отбивалась от насильников.