Мол, не будет ль приказанья,
И в постели — ах! — находит
Труп хозяйки без дыханья.
А герцог, а герцог, какой негодяй,
Он руки отмыл от крови,
Но ужин отравленный подан ему.
Ешь, милый друг, на здоровье.
Тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля.
Песня смолкла, но никто этого не заметил, даже сами поющие и те, пожалуй, нет.
В этой внезапной тишине неожиданно громко прозвучал голос англичанина:
— А знаете, из-за канонады даже солнца не видать.
Тине и Софи начали стелить на диванах, офицеры поднялись с мест. Теперь по всему дому слышались только тяжелые шаги расходящихся по комнатам постояльцев, но разговаривать никто не разговаривал.
В гостиной остался лишь копенгагенский корреспондент, он мертвой хваткой вцепился в замешкавшегося капитана и каждую свою тираду кончал словами:
— Верьте слову, я больше ни за какие деньги не сунусь на этот мост.
— Разумеется, разумеется, — отвечал капитан, не слушая корреспондента, ибо в ушах у него до сих пор стоял оглушительный грохот.
— Нет, — снова заверял его представитель прессы. — На мост я больше не ходок.
Тине убиралась всюду — в кладовой, на кухне, неторопливо, словно ей надо было как-то убить время.
Она услышала шаги Берга по коридору, поспешила к дверям, но Берг, оказалось, вышел в свой обычный вечерний обход, и тогда она вернулась к себе.
Она уже не думала о том, чтобы убрать со стола приборы или скатерть, сиявшую белизной возле ее кровати, она ничего не видела, она вся обратилась в бессильное ожидание.
В дверь сильно постучали. С шумом и громом заявилась Тинка.
— Ну, девонька, — сказала она, — я пришла поглядеть, цело ли лесничество, я иду от Пера Эрика.
Тине только кивнула, но ничего не ответила.
— У вас уже почти все легли, — продолжала Тинка, разматывая платок. — И у нас тоже… Да, а где лесничий? — вдруг спросила она.
— У себя, наверное, — отвечала Тине, не меняя позы.
Лишь тут, услышав этот безжизненный голос, Тинка взглянула на нее и, взглянув, умолкла. Она сразу увидела и стол с белой скатертью, за которым так никто и не отобедал, и свежую зелень ясменника на стене вокруг зеркала, и саму Тине, бледную до того, словно и кровь и жизнь разом покинули ее.
— Тине, — боязливо шепнула она и снова умолкла.
Казалось, лишь теперь, после того как Тинка назвала ее по имени, к ней вернулся слух, однако ж она снова повернула голову к окну.
Он прошел мимо.
Тинку пробрала дрожь, молча подошла она к подруге и взяла ее за руки, ледяные и оцепенелые, как у мертвой. Слова не шли с губ. Она лишь положила руку на голову Тине и гладила ее по волосам, гладила, не переставая.
— Тине, Тине, — твердила она.
Тине лишь чуть приподняла отяжелевшую голову и поглядела на Тинку глазами раненой лани, которая умирает, не постигая смерти.
Тинка уронила руки и еще раз оглядела комнату, украшенную зелеными венками вокруг зеркала.
— Я пойду, — сказала она. — Поздно уже.
Она взяла Тине за руки, не ответившие на ее пожатие, и молча вышла.
Когда она проходила мимо флигеля, ей навстречу попался Берг.
— Это вы? — спросил он. — Откуда?
— От Тине, — сухо ответила Тинка.
— Доброй ночи.
Тинка побежала вниз по аллее; вспоминая Лэвенхьельма да еще другого, незнакомого, который и провел-то у них в трактире всего одну ночь, она вдруг воздела руки — словно грозила кому-то или, может быть, просто в порыве отчаяния.
Берг продолжал свой обход. В амбаре все стихло — люди заснули.
На террасе стоял какой-то офицер. Он явно не мог заснуть от усталости.
— Жарко им придется этой ночью, — сказал он, указывая в направлении позиций.
— Да, жарко, — согласился Берг.
Гром пушек разрывал ночную темь, отдаваясь в земле глухим гулом и сотрясая террасу, на которой они стояли.
— Даже сон не освежает, — задумчиво продолжал офицер.
Берг ничего не ответил, но оба они подумали про свинцовую дремоту, сморившую измученных людей, и про боевые приказы: «Прикройте Дюббель — Прикройте Авнбьерг — Прикройте Рагебэль», — которые продолжают тревожить их даже во сне.
— Да, — сказал Берг, — теперь и сон нейдет.
Они вошли в дом и расстались, пожав друг другу руки, — очень крепкими сделались теперь рукопожатия боевых товарищей.
Берг открыл дверь в гостиную, и Тине у себя в каморке слышала, как замерли его шаги.
Она не двигалась, сидела на месте и дрожала, словно в ознобе.
Не все еще легли — в доме еще не все стихло — он ждет, когда все стихнет.
Канонада становилась сильней. Сверху доносились шаги какого-то бедняги, томимого бессонницей. Других звуков в доме не было.
Но тут раздались шаги у барона в мезонине, и Тине услышала па лестнице голос корреспондента.
— Нет… даже самый храбрый корреспондент не отважится больше туда сунуться, — говорил смуглолицый.
А барон отвечал:
— Как говорится… как говорится: теперь-то и следует ожидать событий.
Дверь снова затворилась. Замерли наверху шаги барона. Только некто, томимый бессонницей, все расхаживал по комнате.
Должно быть, Тине ни на что не надеялась. Но она встала, накинула на плечи платок и снова села: «А вдруг он все-таки придет».
…Она вздрогнула — она узнала его шаги.
Она сбросила платок, вышла на середину комнаты и встретила его улыбкой.
Он обнял ее и стиснул с такой силой, что у нее косточки хрустнули.
Она улыбнулась, сказала:
— Вы все-таки пришли.
— Да и кто мог бы уснуть в такую ночь? — ответил он и склонился к ней.
Он долго у нее оставался. Но все оказалось в этот раз холодно и мертво. Слов у него для нее не было, одни молчаливые ласки — покуда она безжизненно покоилась в его объятиях.
И, не в силах выкинуть из головы страдания минувших часов, смысл которых был сокрыт от него, она нерешительно, будто моля о прощении, она, все отдавшая и всего лишенная, спрашивала раз за разом:
— Вы на меня сердитесь?
— За что? — спрашивал он в ответ, даже не поняв, о чем она говорит.
Но самый звук ее голоса под аккомпанемент пушек снова и снова пробуждал страсть в нем, изведавшем горечь поражения.
Давно занялся день.
Однако Софи всего только и успела наполовину раздеться, сидя перед большой кроватью. В этой позе она задремала, кивая головой во сне. Разбудил ее приход Марен.
Софи открыла глаза и дала волю своей досаде:
— Один бог знает, что ты себе думаешь… Белый день на дворе, а ты…
— Что ж я поделаю, раз они боятся теперь спать одни, — сказала Марен с некоторой долей презрения и, как была, нераздетая, рухнула на кровать.
Марен теперь и вовсе перестала раздеваться.
VIII
Было утро следующего дня.
Тине отпрянула от окна, увидев мать, поспешающую через сад.
Она хотела уйти, скрыться, лишь бы не встречаться с матерью.
Вот уже неделю она не была дома.
Она побежала к себе, но услышала голос матери на кухне и отворила дверь.
— Я здесь, — сказала она неприветливым, почти раздраженным тоном.
— Ох, Тине, мы так давно тебя не видели, — сказала мадам Бэллинг, входя, — А отец твой был очень плох… а мы так давно тебя не видели, так давно… Худо было, очень было худо.
Но мадам Бэллинг не упрекала, она просто сокрушалась. И все же, глядя на свою внезапно состарившуюся под бременем горя мать — с каждым днем у нее становилось все больше седых волос, — Тине продолжала все тем же тоном, резким и нетерпеливым:
— А здесь, думаешь, было лучше?
— Нет, нет, конечно, не думаю. — И, невольно впадая в тон дочери, она продолжала уже сварливо: — Но дом твой все-таки там, могла бы и наведаться.
Тине огрызнулась, и разговор шел дальше в том же духе — злобно — из-за всякого пустяка и громко, так что по всему дому было слышно.
Мадам Бэллинг собралась уходить.
Уже на пороге она сказала, что приехала фру Аппель и что вообще-то посылал за ней лейтенант.
Тине не удерживала мать. Когда та ушла, она не ощутила ничего, кроме глухого недовольства. А немного спустя ей уже казалось, будто это все произошло с кем-то посторонним или давным-давно…
День шел своим чередом. По комнате слонялись офицеры, явно не находя себе места. Во двор въехали верхами два штабных офицера; они прискакали с позиций бледные, запыленные, изнемогшие от грохота. Торопливо раскланявшись, они прошли к майору.
Офицеры собрались в небольшие группки, и вдруг — никто не мог бы сказать, откуда взялись эти слухи, — вдруг из уст в уста шепотком прошла весть, будто полки, первый и второй, наотрез отказались перейти мосты.
Пушки не умолкали ни на одно мгновение. К майору вызвали капитанов, из комнаты послышались отрывистые, торопливые голоса, а те, кто поменьше чином, ждали, молчаливые и растерянные.
Во двор въехала карета пробста. Его преподобие был крайне возбужден, хотел немедля говорить с майором, но ему тоже пришлось ждать, и он стал прохаживаться среди молодых офицеров, меж тем как все жадно ловили обрывки слов, доносящиеся из комнаты майора, а во дворе солдаты предавались обычным занятиям, ничего не видя, ни о чем не думая.
Среди смятения и шума они повзводно выпивали и закусывали, а Софи вносила и выносила тарелки. Дверь из комнаты майора распахнулась, и его преподобие попытался перехватить обоих господ из штаба, но они поклонились и быстро прошли мимо, к своим лошадям, оборвав его на полуслове. Они не жалели своих лошадей, да и себя самих, пожалуй, тоже, и глаза у них горели, как, горят они у лоцмана, когда тот вглядывается в ночную тьму.
Капитаны присоединились к остальным офицерам, но никто не начинал разговора. Из комнаты майора слышался теперь горячий и взволнованный голос его преподобия. До него дошло известие, дошло из штаб-квартиры, что войскам будто бы приказано оставить позиции.
Он не поверил своим ушам, быть того не может, даже и подумать страшно, нельзя второй раз предать народную веру.