На площади половые из трактира сражались в кегли, раздавались возгласы играющих в карты.
Со звоном колоколов вернулась домой мадам Бэллинг. Она ходила на кладбище проведать могилу старого советника. Стыдно глядеть, до чего запустила ее семья звонаря, она хоть крест обсадила левкоями.
Мало-помалу разбрелись по домам игроки, половые шептались на скамейке, а мадам Бэллинг и мадам Хенриксен сидели в белых чепцах, каждая перед своей дверью, и молча вязали.
Тине больше не различала буквы и села у окна. Вечер был прохладный и туманный. Из сада и с кладбища веяло ароматом цветов. Ясно слышался каждый звук, смех над полями, шорох кустов в «Райской аллее», за церковной оградой, где гуляли парочки.
На площадь выехала коляска и остановилась перед школой. Тине услышала голоса: разговор шел о новом лесничем.
— Да, — задумчиво сказала мадам Бэллинг, — соседями будем.
Коляска поехала дальше, и стук ее колес смолк вдали.
Мимо пролетела то ли летучая мышь, то ли сова; тихий вечер лег на поля и долы, только из «Райской аллеи» доносился негромкий треск кустов.
— Тине, — окликнула с крыльца мадам Бэллинг.
— Иду, мама, — вскочила Тине и достала платок, чтобы вытереть глаза.
— Доброй вам ночи, мадам Хенриксен, — опять донеслось с крыльца.
— И вам того желаю, мадам Бэллинг.
Одна за другой закрылись все двери.
Осенью прибыл новый лесничий, потом родился Херлуф, мальчик подрастал, зима проходила за зимой, лето за летом.
На Иванов день у лесничего весь дом кишел гостями, приезжали из Копенгагена, из Хорсенса. Тине заглядывала в лесничество по утрам, ненадолго, приносила что-нибудь из своего сада либо кувшин свежих сливок. Впору было подумать, что четыре коровы Бэллингов дают больше молока, чем четырнадцать Берговых, недаром мадам Бэллинг все время изнывала от жалости к «бедной фру Берг, которой приходится кормить такую ораву».
— Для горожанки куда как трудно, — говорила мадам Бэллинг.
Когда Тине по утрам появлялась в лесничестве, на всех окнах комнат для гостей еще были спущены шторы. Фру Берг осторожно приоткрывала дверь спальни и появлялась на пороге в ночном туалете.
— Это Тине? — шепотом спрашивала она.
— Она самая.
Тине шмыгала в спальню. Фру Берг садилась на постель. Она утверждала, что всю ночь не смыкала глаз, поджидая Тине, И что надо бы испечь сдобный крендель.
— Вы ведь знаете. Тине, — и фру Берг беспомощно хлопала ладошками по простыням, — вы ведь знаете, мне на крендели почему-то не везет… (Надобно заметить, фру Берг не везло не только на крендели).
— Это мы в два счета сделаем.
— Спасибо, Тине, вот это славно, — говорила фру Берг и потягивалась. — А теперь откройте окно. — И фру Берг снова ныряла под теплую перину.
Фру Берг любила вздремнуть напоследок на свежем воздухе. Покуда Тине колдовала над кренделем, лесничий возвращался домой; перед окном кухни он замедлял шаги.
— Где вы так долго прятались? — восклицал он, глядя, как проворно управляются с тестом ее округлые руки.
— Ты знаешь, Мария, — говаривал он порой, — Тине иногда выглядит просто красавицей… по утрам.
Отобедав, мадам Бэллинг с Тине сидели у окна в гостиной, а Бэллинг после конца школьных занятий большую часть дня проводил в поле.
— Тине, Тине, — окликала мадам Бэллинг свою дочь, которая тем временем вощила пряжу, — Тине, рэнхавенские едут…
Из-за угла трактира выезжал огромный рыдван, битком набитый гостями.
— Десятка два, не меньше, — прикидывала мадам Бэллинг. — И где они место берут… куда они всех укладывают? — ахала она и начинала прикидывать, каким образом можно разместить такую уйму народа.
Тине кивала да кивала на каждое слово матери, пока карета не скрывалась за углом.
— Те трое, в шляпах, — те, помнится, были в прошлый четверг, — заключала мадам Бэллинг и возвращалась к своему вязанью.
Проезжали мимо ноттмаркцы, проезжал лесничий со своими гостями в шарабане. Тут начинались поклоны, воздушные поцелуи, и фру Берг кричала из экипажа:
— В лес! В лес!
А гости пели всю дорогу.
Ах как наш край хорош,
Омытый синим морем
И весь в густых лесах.
Мужи так величавы
И жены так прекрасны
На датских островах.
— А брюнет кто такой? Брат фру Берг? — любопытствовала мадам Бэллинг.
— Да… а ты видела, как поклонился лесничий? — И Тине роняла шитье на колени.
Потом проезжал в карете епископ, а с ним две пожилые дамы — патронессы из Валлэ; мадам Бэллинг, взобравшись на приступочку, отвешивала поклон чуть не до земли. Стеново семейство проезжало мимо со своими студентами: теперь по всему острову, во всех домах были гости.
Катинка, не покидавшая до самого вечера насиженного места на скамеечке перед трактиром, не вытерпев, бежала отвести душу. Летом ей приходилось нелегко.
— Понимаете, мадам Бэллинг, эти копенгагенские, они все посматривают на меня, все посматривают… К Стену приехали студенты, а тот, смуглый, — откуда он только взялся… из Рэнхаве, верно… Очень все симпатичные. — И Катинка подбоченивалась, отчего начинала смахивать на кувшин с двумя ручками. Но мадам Бэллинг ничего симпатичного в этих шалопаях не находила.
— Вот лесничий — так уж точно интересный мужчина… Очень даже интересный… — О каких бы мужчинах ни шла речь, мадам Бэллинг неизменно кончала разговор этой фразой.
Фангели выезжали из-за трактира и как раз под окнами школы демонстрировали свои корзинки с провизией. Фангели собирались в Малый лес — на небольшую прогулку.
— Ну и разъездились, — говорила мадам Бэллинг. — Благодарение богу, очень у нас места красивые, очень красивые, благодарение богу.
— Как бы они не забыли взять с собой ложки для пудинга, — тревожилась Тине. Она думала только про своих Бергов.
— Ты бы сбегала туда. Право, сбегала бы. Мало ли что там может понадобиться… Мыслимое ли дело — столько гостей, и все ночевкой…
Тине уходила в лесничество поглядеть, что и как, пока хозяева прохлаждались в Большом лесу.
По вечерам Тине долго сидела на скамейке у крыльца. Одна за другой возвращались коляски с полусонными гостями.
— Добрый вечер, — приглушенным голосом говорил кучер.
— Вечер добрый, — отвечала Тине.
А гости сонно кивали, проезжая мимо.
Наконец Тине поднималась к себе — родители давно уже лежали в постели.
Издалека доносился стук колес, в подъезжавшей карете пели, сперва песня становилась все ближе, потом снова затихала вдали…
Нивы Дании златые,
Рокот синих вод.
Вновь сыны ее лихие
Выступят в поход…
— Тине, — слышался с нижнего этажа протяжный и приглушенный голос, чтобы не разбудить уснувшего Бэллинга. — Ты меня слышишь?
— Да, мама.
— Это лесничий проехал?
— Да, мама.
Тине подходила к окну и слушала, как замирает вдали песня.
…Против всяких иноземцев,
Против вендов, против немцев.
Лишь одна в саду беда:
Расшатались ворота.
Вот они уже подъехали к лесничеству, вот свернули в ворота.
Теперь ночную тишину нарушал только ноттмаркский торговец, тяжело заворачивавший лошадей за угол трактира.
…Когда фру Берг возвращалась из Сэндерборга, проводив последних гостей, она падала на старый диванчик в Бэллинговом доме и вздыхала.
— Слава богу, — смеялась она. — Наконец-то уехали. Слава богу.
На столе появлялся кофе, а в кухне вафельница мадам Бэллинг радостно печатала свежие вафли.
Приходила осень, а с ней сбор яблок, забой скотины.
У Бергов весь дом благоухал имбирем, тимьяном и перцем. Фру Берг, Тине, горничные, накинув душегрейки и платки, садились в пивоварне вокруг мисок с кровью и набивали колбасы. Фру Берг рассказывала приличествующие случаю истории, а Марен пела. Голос ее раздавался, словно трубный глас, меж тем как сама она несколькими энергичными движениями набивала круглую колбасу. Фру Берг подхватывала припев:
Любовь, колбаска и вино —
Вот что на радость нам дано.
Тине размешивала начинку для белых колбас, а Софи, укутанная вдвое против остальных и с обмотанной головой, словно тяжелораненый воин, чистила миндаль, чтобы обварить его потом кипятком.
— Мы, городские, мало что в этом смыслим, — приговаривала Софи, ибо родом она была из Хорсенса. По большей части она не работала, а только наблюдала за остальными, сложив руки под фартуком.
Специи надлежало добавить в белый колбасный фарш, и фру Берг понадобилось немножко ванили. Взяв свечу, они с Тине бежали порыться в секретере, где ваниль хранилась вместе с фамильным серебром.
А свечу они ставили на откинутую крышку секретера.
Фру Берг болтала, выдвигала один ящик, задвигала другой, ванили нигде не было. Были носовые платки… и еще письма. Фру Берг вываливала письма на крышку и смеялась:
— Это все Берговы письма, в первый год после нашей помолвки… — Она развязала ленточку и разложила на крышке секретера большие голубые листы, потом начала читать при свече. Рассмеявшись, она повысила голос — там были сплошные звезды, и не забудь меня, и строки стихов, и чего там только не было.
Тине смеялась вместе с фру Берг, они стояли, закутанные во множество шалей, потом вдруг фру Берг сказала:
— Боже милостивый, ведь было когда-то и так, — и перестала читать. — И казалось, что это и есть любовь. — Она хлопнула ладонью по пачке писем и снова рассмеялась.
Они возобновили поиски и все-таки нашли ваниль. В кухне на плите уже стояли шкварки, из трубы валил дым.
Явились жены хусменов, уселись с ведрами на скамеечку у дверей и терпеливо дожидались: когда у Бергов забивали свиней, это было так, словно каждый из хусменов забил свинью на своем дворе.
— Добрый вечер, добрый вечер, — говорила фру Берг, — шкварки уже на плите, а ну Тине, пойдем-ка за колбасами.