А я рад, что победил Фрица Кимпеля, и без всякого ножа победил, один на один!
Над деревней — запах пирогов и кипящего масла. Крестьяне пекут пироги в летних печах за домами. Хрустящие, хорошо пропеченные рождественские пироги хозяйки проносят прямо по занесенным снегом дворам в комнаты. Вороны почуяли запах жареного. Они сидят на липах и, склонив головы набок, поглядывают вслед пирогам. Маленький Шурихт тоже принюхивается к вкусному запаху, припав к дощатому забору. Крестьянка шагает по саду с противнем в руках.
— Ты беженский мальчик?.. Сколько вы пирогов испекли?
— Нисколько.
— У вас там, откуда вы прибыли, небось нет такой моды — пироги печь на рождество?
— И у нас такая мода.
— Стало быть, твоя мать их печь не умеет?
— Умеет.
— Так чего же она тогда не печет?
— Больно много масла на них идет.
— Это верно. А вы бы понемногу откладывали — вот и накопили бы. Рождество и без рождественского пирога — куда это годится?
— А мы испечем сахарный пирог.
— Это чужаки только такие пекут. Мы не печем.
Дедушке опять хочется поиграть в карты. А мне совсем не хочется.
— Мне надо еще раз прочитать письмо дяди Маттеса, — говорю я ему.
— Громче читай! — отвечает мне дедушка.
Я читаю вслух. Письмо все уже почернело. Конверт стал совсем мягкий, точно тряпка. После каждой точки дедушка кивает головой. Беспокойство охватывает его. Он выходит во двор, что-то там стучит, скребет. Письмо дяди Маттеса хорошо помогает от игры в карты. А вот против бабушкиного ревматизма оно не помогает.
— Правда ли, что он там пишет? От него ли письмо? — сама себя спрашивает бабушка и со стоном принимается за работу.
После рождества дедушка запряжет Дразнилу и повезет бабушку в Зандберге, к доктору.
Глава девятнадцатая
— Дедушка, ты куда девал плетку Кимпеля?
— «Куда девал, куда девал»! — Дедушка о чем-то думает. — Не болтай глупостей! Все не было удобного случая. Фриц тебя в школе не спрашивал о ней? Нет?
— Я с ним не разговариваю.
— Больно ты важный стал!
— Мы с ним не дружим больше.
— «Не дружим»… Гм! «Не дружим», видите ли! Это тебя дьявол попутал. Дружба — она дар божий.
Дедушка давно уже ждет, не последует ли какого сигнала от друга Кимпеля. Дедушка хочет извиниться за свою оплошность. Но такое долгое ожидание начинает его беспокоить.
Пионеры заканчивают последние приготовления к рождественскому празднику. Дома они перерыли все комоды и укладки в поисках разноцветных лоскутков и всякой пригодной для рождественских игр мишуры. У нас в классе два стола заставлены самодельными игрушками-подарками. Среди них десять деревянных лошадок, которые вырезал большой Шурихт, плетеные корзиночки с пряниками от девочек, маленькие деревянные тракторы, куклы, сделанные из ваты и обрезков материи, и другие игрушки.
— Вы Рупрехтами нарядитесь, когда пойдете подарки раздавать? — спрашивает Фриц Кимпель девочек.
— Вот еще! Небось эти игрушки не с неба свалились… Пусть малыши знают, кто для них старался, — отвечает ему Инге Кальдауне.
— Ты-то уж больно старалась!
— Вот гляди: три раза себе палец порезала.
— Да вы, бабы, всегда так — все у вас из рук валится.
Хлоп! У Инге Кальдауне рука тяжелая.
— Ты чего тут пришел вынюхивать, противный Кимпель! Катись отсюда ко всем чертям!
Фриц Кимпель как был задирой, так и остался. Стоит ему где появиться, там сразу ссора. В школе уже почти никто с ним не водится. Вот и сейчас у него ничего не вышло.
Пуговка спрашивает меня:
— Ты придешь на наш рождественский праздник?
— Я не умею, как вы, салют отдавать.
— А мы не будем салют отдавать — мы петь будем, да так, что стены закачаются!
— Тогда приду. Мне охота поглядеть, как мелкота веселится.
Пуговка уставился на меня:
— Ты уж совсем как дедушка Краске заговорил!
Пионеры разносят собственноручно изготовленные пригласительные билеты. Даже те, кто ругает пионеров «головорезами», получают пригласительные билеты. Но кто же Лысому черту отнесет билет? Пионеры молча переглядываются.
— Я отнесу! — говорит вдруг Стефани.
— А если он тебя водку пить заставит?
— Ну и выпью! А когда выйду во двор — выплюну в снег.
Приглашение моим старикам я забираю с собой.
— Опять какая-нибудь писулька от квашни?
— Нет, дедушка, это тебе письмо от пионеров. Они приглашают тебя на свой рождественский праздник.
— Час от часу не легче! От стола два вершка, а туда же: приказы издавать! В балансе оно что получается? Это они на мой карман зарятся.
Дедушка боится: думает, его пригласили, только чтобы он что-нибудь пожертвовал. А он никогда ничего не жертвует; даже для Народной солидарности и то ни гроша не дал.
— Все одно достанется тем, у кого и так больше всех, — ворчит он. — Пусть работают — вот и не надо будет ходить попрошайничать.
Пионерам он тоже не хочет давать: все равно, мол, учитель Керн все деньги себе в карман положит.
Но пионерский праздник состоится и без дедушки. Как раз в этот день друг Кимпель наконец зовет его к себе. Тучи на небе их дружбы как будто рассеиваются. Бабушка вздыхает с облегчением: ей так и кажется, словно только что прошла гроза.
— Ступай поиграй, внучек. Уж больно я песни люблю слушать, — говорит она, выгладив для праздника мою белую рубашку и вычистив курточку.
А мне грустно, что бабушка не может пойти со мной. Ноги у нее так болят, что она боится не дойти по твердой булыжной мостовой.
Пуговка уже ждет меня на крыльце трактира. Он в первый раз надел парадную пионерскую форму. Но она тоненькая очень — Пуговке холодно. Щеки у него посинели и стали почти такими же, как его галстук.[6]
— А бабушка ваша разве не придет? — спрашивает он, стуча зубами.
— С ногами у нее плоховато. Не может она на них положиться.
— Зато на нас может, — отвечает мне Пуговка и машет рукой маленькому Кубашку и длинной Лене Ламперт.
Те сразу же выходят из маленького садика при трактире, волоча за собой дребезжащую ручную тележку. Они, значит, вроде извозчиков. Несколько старушек они уже привезли на своей тележке и теперь поехали за моей бабушкой.
Пуговка ведет меня в зал. Там уже гул стоит — так много людей. Инге Кальдауне и Стефани таскают стулья из соседних помещений: пусть никто не остается в стороне от пионерского праздника, как никто не должен стоять в стороне от рождественских яслей.
Вон в зале сверкнула белая шея фрау Клари. Надо будет подальше от них держаться, а то еще начнут расспрашивать, почему я у них на свадьбе не был.
У входа стоит большой Шурихт. Он громко приветствует прибывающих гостей:
— Добрый вечер, господин Кубашк!.. Добрый вечер, фрау Вурмштапер!.. Добрый вечер, добрый вечер…
Некоторые гости спрашивают, сколько надо платить за вход. Вход свободный. Но если кто-нибудь захочет внести сколько-нибудь, то пожалуйста, для этой цели рядом с большим Шурихтом стоит тарелка.
— Деньги нынче всем нужны. Пионерам тоже, — приговаривает большой Шурихт.
Гость смеется и лезет за кошельком.
Учителя Керна что-то не видно. Он хлопочет там, на сцене. Занавес чуть раздвинулся, и в зал высовывается мальчишеская голова. И не узнаешь, кто это: так лицо разрисовано.
— Инге Кальдауне! — кричит голова. — Музыку давай!
Инге Кальдауне быстро ставит еще один стул для Шепелявой и бежит вперед. Возле самой сцены сидят пионеры и бренчат на мандолинах. Инге Кальдауне дает им тон на гармошке. Пионеры прикладывают ухо к животу мандолины, подтягивают струны, все стараясь поймать тон, который задает им Инге.
Вот и моя бабушка прибыла:
— Господи Исусе! Неслись-то мы — как угорелые! А я и денег с собой не прихватила… Славные ребятишки какие!
Стефани приносит бабушке стул. Бабушка удивлена:
— Ты с нами не в ссоре разве, Стефани?
— Нет, матушка Краске. С вами никто и не ссорился, — отвечает Стефани и проносит стул подальше вперед, чтобы бабушке лучше видно было.
Я тоже достаю себе стул и сажусь рядом с бабушкой.
Заиграла музыка. В зале делается тихо. Бабушка внимательно слушает. После первых же звуков у нее навертываются слезы:
— Господи Исусе! До чего же красиво! Ну точно в церкви! И всю-то музыку они своими пальчиками делают!
Ко мне подходит взволнованный маленький Шурихт и шепчет:
— А мне можно с тобой рядом сидеть, как в классе?
— Садись, садись, маленький Шурихт! Очень даже хорошо, что ты будешь сидеть рядом со мной.
Я пододвигаюсь, и маленький Шурихт садится на краешек моего стула. Он дрожит.
— Ты что это дрожишь, маленький Шурихт?
— Да мне… да мне надо… стихотворение сказать. «Туман не скроет даль, друзья…» Ты знаешь это стихотворение?
— Знаю, маленький Шурихт. Маленький Шурихт тормошит меня:
— Скажи… скажи мне его тихонько! Я хочу послушать, так ли я его выучил, как ты.
Снова играет музыка. Я шепотом читаю маленькому Шурихту стихотворение. Бабушка толкает меня в бок:
— Да тише, сороки! Вы мне всю музыку портите.
Раздается звонок. На сцену выходит Пуговка и становится перед занавесом. Вспыхивает прожектор. Сноп света заливает Пуговку. Кажется, что Пуговка вот-вот утонет — так много вокруг него света. На минутку он зажмуривает глаза и глубоко вздыхает. Мне страшно за него: Пуговка ведь мой друг. Только бы он не запнулся! Галстук на Пуговке светится, словно синее весеннее небо.
— Это сыночек Пауле Вунша, да? — шепотом спрашивает меня бабушка.
— Да, бабушка. А еще он председатель нашего школьного союза и мой друг-товарищ.
Пуговка приветствует родителей и всех остальных гостей. Он рассказывает, что уже успели сделать пионеры с тех пор, как они организовались в Мэрцбахе, и что они хотят еще сделать.
— Мы состоим в переписке с пионерами Польши… — сообщает Пуговка.
Делается так тихо, что слышно, как люди дышат в зале. Две бледные и худые руки высовываются из-за занавеса и громко хлопают. Это руки учителя Керна. На другом конце зала наш солдат ударяет в свои жесткие ладони. Робкие