ироваться и к двенадцати годам вообще забыл, что когда-то чем-то болел. А когда мне исполнилось шестнадцать, мама взяла другого раненого птенчика, – брат щелкнул меня по уху. Я не хотел хихикнуть, но получилось, что хихикнул. – Вот и скажи мне, безымянный воин, у которого нет брата и нет мамы, который живет сам по себе, который сам себе готовит еду три раза в день, который сам стирает свою одежду, и сам делает уборку, и лечит себя, когда болеет, и обнимает себя, когда плохо, и каждый день говорит сам себе, что любит тебя, а в чем между мной и тобой разница? Между нами нет никакой разницы. Все, что получаю я, получаешь и ты. Поэтому я вообще не понимаю, когда ты говоришь, что я родной, а ты нет. Я сын твоей мамы, безымянный воин, а ты мой странный братан.
Я промолчал, думал, что ему ответить, но ничего не приходило в голову, несмотря на правило воина, что у меня всегда на все должен быть ответ. Брат встал со стула и сказал:
– На самом деле между нами есть разница, и я понимаю, что тебе тяжелее, потому что у меня не произошло того, что произошло у тебя. И конечно, будь я на твоем месте, я бы скучал по маме, настоящей маме, потому что ты ее видел, потому что ты ее помнишь, а у меня не так. Я помню только работников детского дома, и все. Поэтому, братан, скучай по маме, это ничего, это нормально, но мамы бывают разные. Есть мама, которая тебя родила, есть мама, которая заботится о тебе и любит тебя и, блин, реально каждый день говорит, что любит тебя бесконечно. Вспомни хоть один день, чтобы она не сказала, что тебя любит. Она никогда не заставит тебя считать себя твоей мамой, и, ты же видишь, она никогда в жизни не просила тебя называть себя мамой. Она знает, что у тебя в сердце есть другая мама, и она туда не лезет. Она просто тебя любит, и все. Понимаешь? Никто в этом доме никогда не будет заставлять тебя называть ее мамой, а меня братом, это твое дело. Но для меня ты брат, а для нее ты сын. Все, слишком много я соплей развел. Ну я, понятно, обычный человек, а ты безымянный воин, – брат подмигнул мне, и я усмехнулся и вытер дурацкие капли. То есть я хотел сказать: ТИПА брат подмигнул мне…
Он вышел из комнаты, я полчаса смотрел на дверной проем. Думал обо всем и ни о чем.
– У тебя самый бомбовый брат из всех братьев, – сказал Крутой Али.
– Ты что, плачешь, Крутой Али?
– Нет, мне просто кое-что в глаз попало.
– Наверно, песчинка, мне тоже часто попадает.
– Чтобы у меня глаза мокрые стали, бревно должно попасть в глаза!
– Ты крутой, Крутой Али.
– Ну да.
Эти размышления хотя бы немного подняли мне настроение, но я вспомнил слова, которые сказал мне дядя. Он врал про папу. Если папа всегда был с нами, то я должен был его помнить. Если он в какой-то коробке у меня в голове, то я должен был ее найти, открыть и его вспомнить! Я взял фотографию папы и смотрел на нее долго, но это мне ничем не помогло. Я не помнил ничего, кроме лица мамы. Ни одного разговора, ни папы, ни мамы, ни одного хорошего или плохого случая из нашей жизни, ни старых игрушек – ничего, только темнота. От прошлой жизни у меня не осталось ничего, кроме какой-то старой одежды в нашем большом шкафу, который стоял в комнате Ахмеда. Половина шкафа заполнена всяким старым барахлом, а другая – вещами типа брата.
Мне пришла в голову крутая мысль. Я видел, как в одном фильме тетенька, чтобы вспомнить что-то, стала смотреть свои старые вещи. Я тоже решил, что мне надо изучить свои старые вещи. Может быть, я вспомню что-нибудь. Поэтому я заглянул в комнату типа брата. Он качал пресс.
– О, Артурыч… Тридцать. Что хотел?.. Тридцать один…
– Я хочу посмотреть свои старые вещи, которые в шкафу.
– Тридцать четыре. Понял.
Я открыл шкаф. Некоторые вещи висели высоко на вешалке, и я не мог до них дотянуться.
– Что достать? – спросил типа брат.
– Все мое, – сказал я.
– Та-ак… Это, это… еще это… – брат снимал всякие старые вещи, которые носил я. Некоторые из них были до новой семьи, некоторые после, но я решил изучить вообще все. Среди вещей были несколько курток, шапки.
– Обувь? – спросил типа брат.
– Не-а, – ответил я. – Это все?
– Так, вроде да. Есть еще эта коробка, – он указал пальцем на старую картонную коробку, на которой лежала зимняя обувь.
– Ага, она тоже, – сказал я спокойно, но внутри очень сильно обрадовался. Я ведь даже забыл о том, что у меня есть эта коробка. Точнее, не сама коробка, а лежавшие там мои вещи. Я никогда туда не заглядывал, потому что, когда я вспоминал о коробке, я вспоминал и про маму. Там точно должна быть какая-нибудь важная информация. Я взял все вещи и понес в свою комнату, затем вторым заходом забрал и коробку.
Хлама было много. Не успел я сесть на стул, как уже чихнул два раза из-за скопившейся на вещах пыли. Из соседней комнаты услышал: «Будь здоров!» Я сначала осмотрел все вещи. Надел старую синюю куртку, красную шапку с помпончиком, которая еле-еле налезла на мою голову. Штаны надеть я не смог, они точно на меня уже не лезли и сбоку выглядели очень маленькими. Неужели я носил когда-то такую маленькую одежду? Конечно, носил. Вся эта одежда была на мне в тот самый вечер.
Я подошел к зеркалу и, увидев себя в этой куртке и шапке, захотел плакать. Я будто вспомнил что-то из своей старой жизни, но не мог понять что. Хотелось плакать, но я сдержался.
Я осмотрел остальную одежду. Пытался думать о маме и папе, но ничего. Пока размышлял, я по привычке засунул руки в карманы и в одном из них нащупал бумажку. Я вытащил ее. Это был чек на торт, круассаны и конфеты. Откуда эта бумажка?
И тогда я вспомнил.
Мы с мамой вышли из кондитерской. Торт был у нее в руках. Было уже поздно. Мы сделали пару шагов от входа, потом она вспомнила, что забыла внутри наш второй пакет со сладостями. Она собиралась вернуться, но я остановил ее и вызвался забрать пакет сам. Она посмеялась и согласилась. Я вошел в магазин, улыбнулся продавщице и взял пакет, потом услышал резкий свист тормозов машины и удар. Я вышел из магазина вместе с остальными покупателями и увидел ее.
Я хотел кое-что спросить у Крутого Али, но он сразу сказал:
– Чуть-чуть можно, – и тогда я заплакал, но не чуть-чуть.
Следующей на очереди была моя коробка. Она была в пыли. Я открыл ее в надежде найти что-то важное, но внутри была лишь стопка старых рисунков времен детского садика. Домики, кошки, собаки, деревья, непонятные фрукты, ракета, луна, мама, папа и я. Зачем я нарисовал нас?
К этому моменту типа мама уже вернулась. Я вышел из комнаты и увидел в прихожей пакеты с продуктами. Она умывалась в ванной. Я сел на кресло в зале. Она выглянула, и я спросил:
– Ты уже меня простила?
– Конечно, – ответила она и улыбнулась.
– Ну тогда я разрешаю меня обнять, только один раз, – сказал я, и она меня обняла. Я подумал, что взрослым салфетки нужны больше, чем детям.
Я заглянул в комнату типа брата. Он в наушниках что-то смотрел по телефону и не заметил меня. Потом я закрылся в своей комнате. Оделся в свою старую одежду, потому что в ней папа должен был меня вспомнить. Я открыл окно и выглянул из него. У меня была теория («теория» – крутое слово, Крутой Али был против него, но в последнее время я очень круто использую новые слова, поэтому он уже не против), что из окна можно слезть на газовую желтую трубу, которая проходит прямо под моим окном, и потом по газовой трубе, держась за подоконник, пройти к козырьку нашего подъезда, а потом через выбитое окошко попасть в сам подъезд. Именно так я и поступил, но мой план обломался, когда я, уже находясь на козырьке, увидел, что кто-то заменил выбитое стекло. Вот именно сегодня надо было заменять, да? Вначале я думал, что есть другой способ спуститься, но не нашел его, поэтому прибег к методу, который очень понравился Крутому Али. Я пнул ногой стекло, оно разбилось, и я аккуратно сбежал с намерением обязательно оплатить ремонт из карманных денег.
Меня ожидал третий и последний раунд с уже от души бесившей меня стройкой. На этот раз я подготовился получше.
Список угроз:
1. Внешнее окружение: грязь, палки, железки.
Решение: боты и перчатки.
2. Дикие животные: собаки (возможно, черные кошки).
Решение: палка (найти по дороге), колбаса (халяль).
Я шел по темным дворам, которые днем кажутся такими безобидными. Утром, когда я иду в школу, на скамейках сидят добрые бабули… А теперь в каждом подъезде сидели типа крутые пацаны. Я говорю ТИПА, потому что понял, что они не крутые. Они дураки, а крутой пацан – мой старший брат. Я больше не мог считать крутыми тех ребят, которые сидят НА скамейках, грызут семечки и оставляют под собой целые лужи из своих слюней. Они не крутые. Они мусор, а будь они крутыми, сидели бы дома и, как мой брат, качали бы пресс.
– Крутой Али?
– Чё?
– Откуда у этих типа крутых столько слюней, что после них остаются целые озера?
– Мерзкие вещи не говори.
– Хорошо.
Шаг за шагом я подходил к школе и за последним поворотом увидел первую угрозу. Мне навстречу шли пятеро мальчиков, на вид чуть старше меня. Они были шумными, говорили плохие слова (которые, кстати, я теперь тоже считаю тупостью) и в шутку дрались между собой. Увидев меня, они замолчали, и я понял, что пора показать урок от моего учителя. Оказавшись напротив них, я сказанул:
– Салам алейкум. Чё там?
– Ва-алейкум ас-салам! – ответили они хором.
Один из них сказал:
– Ничё, нормально, тоже чисто по району. Как сам?
– Четко, – ответил я и пошел дальше.
За спиной я услышал:
– Это кто?
– Не знаю, я думал, твой кент.
– Не мой.
Но было уже поздно думать, кто я (хотя я суперкрутой воин, а имени моего вы не знаете, я ведь безымянный воин), потому что я уже был на территории школы.
– Ты мой лучший ученик, – сказал Крутой Али.
– А ты мой лучший учитель, – сказал я.
– У тебя еще есть учителя?
– Ага, в школе.
На этот раз я решил не делать всяких тупых вещей, связанных с перелезанием через забор, и пошел к воротам (уже в третий раз). Ворота были закрыты, но под ними была огромная щель, так что я с легкостью пролез снизу и включил фонарь.