Матерь твердила, что здесь, под стенами троян броненосных,
Мне от одних Аполлоновых стрел быстролетных погибнуть;
Что не убит я Гектором! Сын Илиона славнейший,
Храброго он бы сразил и корыстью гордился бы, храбрый!
Ныне ж бесславною смертью судьбой принужден я погибнуть;
Лечь в пучинах реки, как младой свинопас, поглощенный
Бурным потоком осенним, который хотел перебресть он!»
Так говорил, — и внезапно ему Посидон и Афина
Вместе явились, приблизились, образ приняв человеков;
За руку взяли рукой и словами его уверяли.
Первый к нему провещал Посидон, потрясающий землю:
«Храбрый Пелид! ничего не страшися, ничем не смущайся.
Мы от бессмертных богов, изволяющу Зевсу Крониду,
Мы твои покровители, я и Паллада Афина.
Роком тебе не назначено быть побежденным рекою;
Скоро она успокоится, бурная, сам ты увидишь.
Мы же, когда ты послушаешь, мудрый совет предлагаем:
Рук не удерживай ты от убийства и общего боя
Прежде, доколе троян не вобьешь в илионские стены
Всех, кто спасется; и после ты, Гектора душу исторгнув,
В стан возвратися; дадим мы тебе вожделенную славу».[91]
На этом месте, незадолго до смерти Гектора, он умолк: считалось, что эта часть поэмы приносит неудачу. Когда он наклонил голову, показывая, что кончил, оказалось, что все пространство вокруг костра заполнено людьми: все молча стояли и слушали. Тишина была густая и черная, как ночь, будто, если стоять молча, услышишь еще. Но Агий снова наклонил голову, подошел к своему месту и сел. Все собравшиеся вокруг костра вздохнули, и звук этот был подобен ветру в высоких деревьях.
Киний встал, совершил из чаши Филокла, из убавившихся заметно запасов вина, возлияние всем богам. Потом возвысил голос и запел:
Песнь начинаю я о владыке морей Посейдоне…
И все, кто его услышал, подхватили и запели вместе:
Великий бог, что движет землей и бесплодным морем,
Бог глубин, повелитель Геликона[92] и широкого
Эгейского моря.
Две власти предоставили тебе боги,
О сотрясатель земли,
Быть укротителем лошадей и спасителем кораблей!
Привет тебе, Посейдон, держатель земли,
Темноволосый властелин!
О благословенный, будь добр в сердце
И помоги тем, кто ездит на лошадях!
У ног Киния лежал венок из дубовых листьев, сплетенный у костра Аяксом и Эвменом. Допев гимн, Киний поднял венок с земли, обошел круг у костра и, ни слова не говоря, надел венок на голову Филоклу.
Когда венок коснулся головы спартанца, все взревели — единым громовым звуком. И смолкли. Все ощутили близость богов и смерти.
Киний, подойдя к Агию, нарушил молчание. Он положил руку Агию на плечо.
— Лучше, чем при Гавгамелах, — сказал он.
Агий опустошенно пожал плечами.
— Когда это на меня нисходит, — сказал он, — через меня говорит словно дух или бог. Я не актер и иногда потом не могу поверить, что запомнил весь этот отрывок.
Те, кто знал его многие годы, закивали. Даже Киний подумал, что мегаранина коснулся бог.
Но Аякс улыбнулся. Мальчик уже исчез в пожаре битв, но при свете костра Аякс был по-прежнему прекрасен, и на лице еще сохранялось мальчишеское выражение, с каким он покинул отчий дом.
— Мне нравится слушать Поэта, — сказал он. — Это словно… словно гимн. Слышать такое ночью на пороге битвы!..
Никомед закатил глаза, и Филокл коротко — будто осел крикнул — рассмеялся. Аякс повесил голову.
— Поэт знал войну, — сказал Филокл. — И не любил ее. Он рассказал великую историю — историю человеческого гнева, а через нее показал, что такое война. Аякс, ты больше не девственник. — Вокруг костра пробежал смешок. — Война — это безумие, как гнев Ахилла.
Аякс задрал подбородок и ответил — громко, без робости:
— Каждый человек здесь сегодня воевал, — сказал он. — Ты сам, Филокл, герой, словно вышедший из песен Поэта.
Филокл встал. На голове у него был венок — знак высочайшей доблести, и он казался самым высоким у костра, красно-золотым в его свете.
— Война делает людей зверями, — сказал он. — Я сражаюсь, как мудрый и хитрый зверь — хищник. Сегодня я убил девятерых или десятерых. — Он пожал плечами и словно уменьшился. — То же самое мог бы сказать волк. Но волк перестает убивать, когда насытится. Только человек убивает без надобности.
Аякс, задетый, сказал:
— Если ты так ненавидишь войну, не сражайся!
Филокл покачал головой. Огонь играл на его лице: пусть тело казалось красным и золотым, на лице оставались черные ямы глаз, а от улыбки спартанца волосы у Киния на затылке встали дыбом.
— Ненавижу? — спросил он с улыбкой. — Ненавижу войну? Я люблю ее, как пьяница любит вино, и, как пьяница, болтаю о ней, когда отрезвею.
Он повернулся, прошел через кольцо людей и исчез в темноте.
Киний отправился за ним. Он прошел за спартанцем вдоль гряды, миновал лагерь ольвийских гоплитов, потом еще один, спустился с холма, спотыкаясь в темноте на неровностях почвы, и наконец увидел спину друга. Филокл сидел на большом камне, торчавшем из земли, как последний зуб старика. Киний сел рядом с ним.
— Я осел, — сказал Филокл.
Киний, который не раз видел, как ведут себя люди перед битвой, пожал спартанцу руку.
— Да, — согласился он.
— Он крепко закрывает глаза, чтобы не видеть ужасов. Он хочет, чтобы война была как поэма — он не видит, как часто люди падают на пыльную землю, сжимая выпадающие внутренности. — Филокл говорил негромко. — Как легко убить человека… или город.
— Чертовски легко, — подтвердил Киний.
Филокл кивнул. Он говорил скорее с самим собой, чем с Кинием.
— Если всю жизнь готовишься к войне, ничего не даешь богам, не заучиваешь строки Поэта, не учишься даже грамоте — из тебя получается превосходный убийца. Да?
Киний кивнул, не вполне понимая, к чему клонит спартанец.
— Ты можешь быть лучшим в мире бойцом. Ты приносишь смерть конный, пеший, мечом, копьем, камнем, дубиной — всем, чем решишь драться. И можешь тратить все деньги на военные принадлежности: доспехи, щиты, мечи — все самое лучшее. Да?
— Я уверен, ты к чему-то ведешь, — сказал Киний, но попытка сказать это легким тоном не удалась.
Филокл схватил его за плечи.
— Ты делаешь это, чтобы защититься, ведь так легко погибнуть. Ты без конца воображаешь себе всякие опасности, с которыми можно столкнуться, тех, кто захочет украсть твой кошелек, или лошадь, или доспехи. Ты можешь провести всю жизнь в глуши, издалека примечая приближение любого врага — или будешь стремиться к власти, чтобы тебя защищали другие.
— Как тиран, — сказал Киний: ему показалось, что он понял.
— Возможно, — отмахнулся Филокл. — Я хочу сказать вот что: можно всю жизнь провести в заботах о своей безопасности — и человеку, и городу. А ребенок с пращой мгновенно убьет тебя. И вот ты лежишь мертвый, а ведь ты прожил всю жизнь, не проявив ни единой добродетели, кроме, возможно, храбрости. Ты неграмотен, груб и мертв.
Киний начал понимать.
— Или?
Филокл посмотрел на воду.
— Или можно прожить жизнь во всех отношениях добродетельную, так что людям захочется защитить тебя, или соревноваться с тобой, или присоединиться к тебе.
Киний немного подумал и сказал:
— И тем не менее мы убили Сократа.
Филокл повернулся к нему, блестя глазами.
— Сократ предпочел убить себя, чтобы не отказываться от добродетели. — Он сделал ораторский жест, как будто обращался к публике. — Единственные доспехи — добродетель. И единственное оправдание насилию — защита добродетели; если мы в таком случае умираем, мы умираем добродетельными.
Киний позволил себе улыбнуться.
— Кажется, теперь я понимаю, почему никогда не слышал о других спартанских философах.
Филокл кивнул.
— Мы свирепый народ. Всегда легче умереть, защищая добродетель, чем жить добродетельно.
Киний наслушался философии в часы перед битвой, но в словах Филокла было больше смысла, чем у прочих. Он сжал руку спартанца.
— Думаю, у тебя с Аяксом больше общего, чем ты хотел бы, чтобы я поверил.
Филокл хмыкнул.
— Он тоже осел, как и ты. Послушай-ка, братец. Я хочу попросить тебя об одолжении.
Голос Киния звучал легко, но он приобнял Филокла, что делал редко.
— Конечно.
— В ночь перед битвой я люблю послушать Агия, но потом мне нравится слушать голоса друзей. Потому что в целом ты прав, но сегодня вечером мы не звери. Мы люди. Идем со мной назад к костру.
У Филокла на глазах блестели слезы, в свете звезд — словно жемчужины. Он вытер их и задел рукой венок на волосах.
— Зачем это? — спросил он. — Я не герой.
Киний помог ему встать с камня. Вдвоем они поднялись на холм. Их шаги гулко звучали на твердом дерне, и Филокл мог не расслышать ответа Киния.
— Нет, ты герой, — сказал Киний, но очень тихо.
Позже они вернулись к этому. Аякс не мог успокоиться насчет войны. Киний, который много лет командовал людьми, понимал, что Аякс перед битвой пытается оправдаться в собственных глазах, оправдать убийство тех, кого он убьет на рассвете.
— Если мы звери, — заговорил он после часа размышлений, пока остальные разговаривали, пели, а Ликел, к изумлению Филокла, исполнил спартанский военный танец, — если мы звери, почему мы так тщательно все обдумываем?
Киний наклонился мимо Филокла, собираясь предотвратить катастрофу.
— Какой же мой замысел ты должен претворить в битве? — спросил он.
Никий рассмеялся, остальные ветераны тоже. Никомед посмотрел на Аякса, словно огорченный дурными манерами друга, и пнул его по вытянутой ноге.
Аякс покачал головой.
— Но мы собираемся… — снова начал он, и что-то в Кинии взорвалось.