лаговидным предлогом и покончить с собой посредством собственного меча, достойного, безупречного клинка.
Но Лептин схватил его за плечо пальцами, острыми, словно кинжалы, и прокричал:
— Отвечай же, заклинаю тебя богами!
Дионисий очнулся и заговорил. С лицом, перекошенным от волнения, но твердо, с металлическими нотками в голосе, он продолжил:
— Послушайте меня. Главнокомандующий должен предвидеть все, даже предательство, неизбежное в ходе войны, а я ошибся, потому что до такой степени люблю свой город и другие города сицилийских и италийских греков, что ни за что на свете, ни в коем случае не смог бы их предать. Теперь мне остается принять неизбежное и самое горькое решение. Я эвакуирую этот город и уведу его жителей в безопасное место. Да, я обращаюсь к вам, храбрые военачальники Гелы, сегодня вы увидите, как ваши люди толпами побредут по пути в изгнание. Да, сегодняшней ночью. Обращаюсь я и к вам, мужественные полководцы, прибывшие к нам на помощь из Италии, чтобы рискнуть жизнями цвета своей молодежи, и к вам, мои сиракузские друзья. Клянусь вам всеми богами и демонами, варвары не победят нас. Клянусь вам, я изгоню их из всех наших городов, по очереди завоюю их снова, клянусь, я верну вас в ваши дома, и словосочетания «сицилийские греки» и «италийские греки» будут внушать им такой ужас, что они и думать забудут о вражде с нами.
В зале воцарилась глубокая тишина. Военачальников Гелы словно молния поразила, им не удавалось выдавить из себя ни слова. Италийцы вполголоса бормотали что-то друг другу, но никто не смел порицать их, ведь они проявили во время высадки с моря и осады карфагенского лагеря исключительную храбрость, заплатив высокую цену, исчислявшуюся многими человеческими жизнями. Сиракузцы ощущали на себе прямую ответственность за объявленное решение и также за будущее, так как становились неминуемой целью следующей атаки карфагенян. У них был такой вид, словно они видят кошмарный сон и никак не могут проснуться.
Дионисий заговорил снова:
— Мы сделаем единственное, что нам остается, и сделаем это немедленно. Две тысячи легких пехотинцев всю ночь будут оставаться на стенах жечь огни, чтобы неприятель думал, будто мы все еще здесь. Военачальники Гелы немедленно распространят приказ об эвакуации. Ее следует проводить поочередно в одном квартале за другим, чтобы не разжигать в городе панику. Воинов, ответственных за сопровождение беженцев, мы распределим по их родным кварталам, чтобы они внушали своим домашним, друзьям и соседям уверенность и спокойствие. Самое позднее через час первые колонны должны приступить к выходу из города через Западные ворота, под покровом темноты, в строжайшей тишине. Между тем в карфагенский лагерь отправится посольство, чтобы вести переговоры о перемирии и возможности забрать тела павших. Это тоже поможет нам выиграть время. Перед рассветом оставшиеся на стене войска подбросят дров в костры и поспешно покинут город, стараясь завершить это до рассвета. Я благодарю наших союзников за оказанную нам помощь и, прощаясь с ними, хочу заверить в том, что мы скоро снова увидимся, и на сей раз никто нас не остановит. Больше мне нечего добавить. Ступайте, и да хранят вас боги.
Сказав это, он по очереди обнял италийских полководцев, отправлявшихся в путь, и военачальников Гелы. Последние сначала прощались с ним холодно, потом — все с большим чувством, видя во взгляде верховного командующего боль и смятение.
Дионисий вернулся в свое жилище, чтобы собрать вещи и приготовиться к дальней дороге. Вскоре появился Филист.
— Ты пришел, чтобы попрекнуть меня своими зловещими предупреждениями, не воспринятыми мною? — спросил его Дионисий.
— Я пришел, чтобы напомнить, что власти самой по себе недостаточно, чтобы выигрывать битвы. Напомнить, что ты только что объявил эвакуацию и уходишь, оставив непогребенными тела своих людей, павших на поле боя. Разве не так? Ведь история с посольством — всего лишь фарс, верно? Ты уйдешь с первым отрядом, а они останутся лежать там, как воины Диокла в Гимере, как воины Дафнея в Акраганте!
— Я не хуже тебя знаю это! — воскликнул Дионисий. — Я знаком с историей! Избавь меня от этих речей!
— Ты просил меня о дружбе и о слепой преданности. Я имею право знать, кому предан!
Дионисий отвернулся к стене, закрыл лицо локтем и издал какой-то хрип, после чего проговорил:
— Что ты хочешь знать?
— Можно ли верить тем словам, что ты сказал военному совету.
— Каким словам?
— Всем этим прекрасным рассуждениям о греках, о реванше, о юношах, павших в битве… Я хочу знать, были ли то искренние слова, шедшие от сердца, или лицемерная тирада ради спасения своей шкуры — чтобы тебя не побили камнями, как это случилось с военачальниками в Акраганте.
— И тебе этого будет достаточно?
— Думаю, да.
— Но ведь ты не сможешь проверить, правду ли я говорю.
— Нет. Полагаю, нет.
— Тогда верь в то, во что тебе больше нравится верить. А теперь пошли, нам предстоит долгая ночь.
Он повесил себе на пояс меч, перекинул щит через плечо, взял копье и покинул свой дом.
Филист хотел остановить его и продолжить разговор, но не смог выдавить из себя ни звука. Он остался один в пустой комнате, слушая приглушенные рыдания женщин Гелы, оглашающие сумерки.
Камарину окружали мощные стены, а с востока ее защищало болото, препятствующее использованию военных машин. Значит, ее можно было защитить, если бы Гимилькон надумал остаться в Геле. Но этого не произошло. Как только он сообразил, что город пуст, он оставил его на разграбление своим наемникам, велел перебить всех старых и больных, оставшихся в своих домах, и снова двинулся в поход. Зима его не пугала, морские бури, способные причинить серьезный ущерб флоту, его не беспокоили. Теперь он был уверен, что никто не может оказать ему сопротивление, другие греческие города Сицилии падут один за другим, словно в причудливой настольной игре.
Каждый день перед закатом вестовые, отправляемые Дионисием в оставленные земли, сообщали ему, где именно находится армия преследователей.
А та не останавливалась. Она не собиралась останавливаться — во всех смыслах, ни перед чем.
Италийские греки уже отделились от армии союзников и отправились кратчайшим путем к проливу, так что об их участии в дальнейшей борьбе не могло быть и речи.
Камарину тоже придется покинуть.
Несмотря на заметное очевидное недовольство в войсках, приказы Дионисия исполнялись, ему по-прежнему подчинялись как верховному главнокомандующему сиракузской армии.
На следующий день после эвакуации Гелор, один из командующих сиракузской конницей, сообщил, что на расстоянии примерно пятидесяти стадиев перед ним замечены странные перемещения, и вызвался выехать вперед, дабы расчистить путь, если потребуется.
Дионисий разрешил, и Гелор галопом поскакал прочь вместе со своим отрядом, состоявшим примерно из тысячи человек.
Лептин подошел к брату:
— Куда это они?
— Обнаружены какие-то подозрительные передвижения примерно в пятидесяти стадиях отсюда. Я бы не хотел, чтобы это оказалась обошедшая нас легкая конница карфагенян. Они отправились вперед, расчистить путь.
— Расчистить путь? Или расставить тебе ловушку? Они мне не нравятся. Все эти надменные и заносчивые аристократы нас презирают за то, что мы не принадлежим к их сословию, и выговор у нас как у обитателей народных кварталов. Уверен, что они радуются твоим неудачам. Им наплевать на беды этих несчастных… — продолжал он, указывая на колонну беженцев, двигающуюся по тропинке. — Им нужно лишь твое поражение. Помни об этом.
Дионисий промолчал. Обвинения в наивности злили его больше прочих. Он бы предпочел, чтобы его считали преступником, а не простаком.
— Где Филист? — спросил он.
— Не знаю. В последний раз я видел его где-то позади колонны, он помогал старушке, которая не могла сама идти.
— Не знаю, что и думать. В конце концов, я…
— Зачем ты женился на дочери Гермократа? Забудь об этом. Многие из этих мерзавцев праздновали и даже напились в ту ночь, когда тебя ранили, а ее…
— Хватит! — воскликнул Дионисий, да с такой яростью, что кое-кто из беженцев, проходивших в это мгновение мимо них, в ужасе обернулся.
— Как хочешь, — ответил Лептин, — но все именно так, как я тебе говорю, даже если тебе это неприятно.
— Откуда ты знаешь? — спросил Дионисий через некоторое время.
— Такое всплывает рано или поздно. Филисту тоже это известно. Если хочешь — он может подтвердить.
— Он заверил меня, что все виновники и заказчики… наказаны.
— О да, конечно. Эти жалкие ублюдки, которых мы кастрировали, убили, поджарили живьем. Но аристократы, благородные, потомки героев и богов — такие не марают своих рук. Им даже приказов отдавать не нужно, а только намекнуть, что кое-какие вещи доставили бы им удовольствие. Иногда даже этого не надо. Достаточно полуслова, косого взгляда в сторону того, кто им не по душе.
— Садись на коня, — велел Дионисий. — Возьми с собой человек двадцать самых расторопных воинов и отправляйся за ними, так чтобы они тебя не заметили. Потом вернешься и доложишь. Давай.
Лептину не потребовалось повторять дважды. Он прокричал что-то на своем жаргоне, и вокруг него тут же собрался отряд конных разведчиков, они подтянулись со всей колонны. По его знаку они галопом бросились вперед, быстрые как ветер.
Через пару часов Лептин вернулся. Конь блестел от пота и чуть не валился от усталости. Тем временем к Дионисию присоединился Филист, с той самой ночи, как началось отступление, не заговаривавший с ним.
— Ну и?.. — спросил Дионисий.
— Ничего. Никаких следов — ни карфагенян, ни тех, — ответил Лептин.
— А конница?
— Исчезла. Однако следы ведут в Сиракузы.
Филист подошел поближе, мрачный, и обратился к
Лептину:
— Что ты, гром тебя разрази, говоришь?
— Чистую правду. Я бросил за ними в погоню дюжину своих ребят, велев проследить их до конца и сообщить о результатах по цепочке. Если мы будем продолжать двигаться, каждые двадцать стадиев нас ожидают свежие сведения.