– Да, я богатый человек – говорю тебе откровенно. Подлая Лили засняла нас с ней голыми в постели с помощью спрятанного в стене мини-фотоаппарата. Появись такие снимки в прессе моего государства, разразился бы чудовищный скандал. Эта сучка Линдстром сначала требовала пожизненную ренту, и я смалодушничал, был готов платить каждый месяц… Но ей показалось мало, она захотела женитьбы… Благодарю тебя, что согласилась помочь.
– Это меньшее, что я могу сделать, любовь моя. Прикажи – и я убью всех проституток Швеции, а также соседней Норвегии. Ты знаешь, Лили была скрытна. Она ни разу не похвасталась, что шантажирует тебя… Даже покупок дорогих не делала, с тех-то денег, которые ты ей передавал. Кстати, страшно было её убивать?
– (Вздох.) Конечно. Я же нормальный человек, а не психопат. К сожалению, пришлось пойти на столь театральные меры, как обескровливание. На маньяка свалить удобнее, за версию с серийным убийцей охотно хватаются и следователи, и пресса. Это кроваво, мистично, и глупая публика обожает.
– (Запинаясь.) А ты… ты… правда пил её кровь?
– (Со смехом.) Явная усталость, дорогая моя. Безусловно, нет. Я лишь смочил в крови бокал и поставил на стол, дабы выглядело эффектнее для тупых полицейских.
– Я так и знала.
– Хорошо. Давай-ка, ты немного отдохнёшь с дороги, наберёшься сил. Я приготовлю ужин – есть оленина, копчёный лосось, засахаренная клюква.
– (Всхлипывая.) Для меня в жизни никто такого не делал. Чем я приглянулась тебе – несчастная проститутка из заштатного и бедного района Атлас в Стокгольме?
– (С усмешкой.) Я впервые увидел тебя в короткой юбке и был сражён твоими мускулистыми ножками. А когда однажды стал свидетелем утренней пробежки… Извини, тут уж у мёртвого встанет. Ты замечательная бегунья, я такое люблю. – (Улыбается.) – Поспи, солнышко. У меня припасён подарок, Мимми, – я купил тебе новое, очень красивое платье. Старомодно, однако симпатично.
– Покажи же его мне! Ну, пожалуйста!
– Нет, милая. Ты наденешь платье завтра, ведь мы пойдём в лес на охоту.
– (Игриво.) Ой, как интересно. Я никогда не была на охоте.
– Всё когда-то случается в первый раз, моя лапочка.
– (Сонно.) А на кого мы с тобой будем охотиться?
– Обещаю, любимая, – для тебя это станет главным сюрпризом вечера…
Из официального доклада полиции Стокгольма
«Ввиду полной невозможности за последние 22 года установить личность убийцы фрёкен Лили Линдстром и пропажи без вести главного свидетеля по её делу, соседки фрёкен Мимми Стефенсен, мы закрываем расследование о деле «Атласского вампира»[49] и отправляем бумаги в полицейский архив. 17 октября 1954 года».
Глава 6Крайсляйтер(Центр Берлина, 10 часов утра, 27 апреля 1945 года)
Комаровский проснулся от неприятного ощущения, что на него кто-то смотрит. Он чуть подтянулся на подлокотниках кресла и с трудом разлепил веки, словно залитые клеем. Вольф Лютвиц сидел за своим рабочим столом под портретом Гитлера и изучал Сергея любопытствующим взглядом – как ребёнок слона в зоопарке.
– Почему ты меня не убил? – спросил Комаровский. – Я же признался, что русский.
– Если бы хотел, застрелил бы тебя в парке, – равнодушно ответил Лютвиц. – Но ты ведь тоже меня не убил, хотя мог в любую минуту. Скажем так, мы с тобой теперь в расчёте.
Сергей с хрустом потянулся, разминая затёкшие руки.
– Ты дважды спас мне жизнь – пусть и по ошибке, считая немцем. Поэтому сейчас я тебя не убью. Сдам в штаб, там пусть решают. Официально с этой минуты ты военнопленный.
Лютвиц запрокинул голову и впервые с февраля расхохотался.
Правда, смеялся он как-то не по-человечески. Скрипуче, словно старое дерево на ветру.
– Замечательно. Мы сидим с тобой в центре Берлина – в здании, где находятся СС, криминальная полиция и гестапо. Стоит только свистнуть, как в тебя всадят полторы сотни пуль. А ты мне торжественно объявляешь: я в плену. Гениально.
Теперь рассмеялся уже Комаровский – злым, нехорошим смехом.
– Сука, оглянись. От вашего рейха, запланированного от Франции до Урала, осталось десять улиц. Мы зажали вас, как орех в клещах. Вы уже либо мертвецы, либо пленные. И заверяю тебя – лично я возьму как можно меньше пленных. Эсэсовцы, гестапо, прочие ваши выблядки для меня вообще не люди. Вермахт или этот клоунский фольксштурм – их я тоже не пожалею. Слушай, тварь. Я жил до войны простой жизнью обычного человека. Была любимая работа – как и ты, я полицейский… ну, у нас есть слово milizija. Жена, ребёнок. Ловил карманников, убийц, воров. Выпивал по праздникам с друзьями, случалось. Политикой не интересовался – но в партию вступил, положено. Приходит твой сучий Гитлер, и ни жены у меня, ни сына, ни дома. Никого больше. Я дня единого теперь не проживу, чтобы вас не убивать. Давай, зови своё гестапо. Патроны кончатся – зубами в глотку вцеплюсь. Я давно уже мёртвый, хоть и по земле ещё хожу.
Его лицо застыло в гримасе, и Вольф ощутил доселе неведомый ему страх.
– Не ори. – Уголки рта комиссара задёргались. – Услышат, что ты несёшь, – прикончат нас обоих. Я понимаю. Сколько было лет твоему ребёнку?
– Пять… – глухо сказал Сергей, глядя в пол. – Володькой назвали… в честь Владимира Ильича Ленина. – Он достал из-за пазухи вконец истрёпанное портмоне с двумя чёрно-белыми фотографиями, ибо не расставался с ним даже в форме СС, и кинул Вольфу через всю комнату. – Вот, посмотри. Твоя блядская Германия лишила меня всего.
Лютвиц взглянул в лицо счастливой, смеющейся женщины с карапузом на руках. В глазах поплыло, стало нечем дышать. Он с трудом расстегнул пуговицу на вороте мундира.
– Вот и мне есть что тебе показать… – Комиссар еле слушающейся рукой снял со стола фотографию в рамке и перебросил Комаровскому – тот поймал на лету. – Я тоже остался без детей. Раньше не было никого счастливее меня. А сейчас мне и на могилу к ним не прийти. Американцы разбомбили в феврале, сильный авианалёт. Сгорели живьём.
Комаровский встал. Подошёл, осторожно вернул фотографию на стол.
– Тебя как зовут? – безразлично спросил гауптштурмфюрер. – Иван?
– Конечно, разве у нас есть другие имена? Все русские без исключения – Иваны.
– Я серьёзно.
– Сергей. По-вашему – Зергиус. Я уже знаю, в Германии это редкое имя.
– А меня – Вольф.
– У вас даже имена нечеловеческие. Волк. Как можно так назвать ребёнка? Хрен знает что. Так вот, Волк, мне твоих детей жаль. Дети ни в чём не виноваты, их не политика, а конфеты интересуют. Зато тебя ни черта не жаль. Ты в Гитлера верил?
– Да. Он был для меня как бог.
– Ну, вот и получай дар судьбы за свою святую веру.
Вместо ответа Вольф неловко (и не сказать, чтобы больно) ударил Комаровского в лицо. Тот, схватив Лютвица за воротник, сильно ткнул противника кулаком в солнечное сплетение. Комиссар согнулся пополам, однако не упал. Некоторое время оба постояли, словно танцоры в паре, держась друг за друга. Лютвиц закашлялся, сплюнул на паркет.
– Полегчало? – хрипло поинтересовался он у Комаровского.
– Ага.
– Отлично, мне тоже.
Оба немного помолчали.
– Интересно, зачем ты мне помогаешь? – поморщился от боли Лютвиц. – Пристрелил бы, и к своим, праздновать победу красного братства. Тебя там заждались. Хотя, скорее всего, обвинят в предательстве, а если увидят в немецком мундире, так и церемониться не станут. Отведут за угол – и по законам военного времени.
Комаровский пожал плечами.
– Когда я увидел Настю мёртвой, не уберёг её жениха, а позже наткнулся на «остарбайтерин» без головы – у меня от злости мир в глазах поплыл. Сколько ещё можно? Такая же безликая сволочь мою жену с сыном во рву Брянска закопала, а потом ушла, растворилась при отступлении с немецкими обозами… И, вероятно, она выживет, и будет гулять в старости где-то там, блядь, в парках ваших аккуратных с внучками белокурыми в колясочках, брать их на руки – а я своего сына больше никогда не возьму. И я понял – их убийцу мне надо прикончить обязательно, иначе спать не смогу. Поэтому всё бросил, ушёл за ним. И знаешь, мне сейчас хорошо. Я той гадине долг вернул сполна, своими руками голову ему оторвал. А сейчас – да будь что будет. Я за Родину хорошо воевал, не поверят – и ладно, пускай расстреливают. Уже плевать.
– Я тебя услышал. Но ты не ответил на мой вопрос.
– А… Для меня было откровением узнать: убийца Насти, оказывается, всего лишь чья-то кукла. Тупой исполнитель, подчиняющийся своему начальнику. Мелкая сошка. Мы в разведке привыкли скручивать офицеров – только они представляют ценность, способны выдать на допросе ценные сведения. Солдат ваших пускали в расход на месте, чтобы с собой не тащить. Так и тут… Я думал, зарежу офицера… а это трусливый щенок, ужравшийся кровью с позволения своего хозяина. Всё равно что расстрелять рядового эсэсовца и оставить в живых Гитлера. Кстати, ты до сих пор его любишь?
Вольф поднял голову.
– Уже нет.
– О, конечно. Когда рейх валится на хуй, вы все антифашисты.
– Я учил ваш язык, – сказал Лютвиц с холодной усмешкой. – В своё время думал, что коммунистическая революция – солнечное счастье, освободит рабочих от оков капиталистического рабства. Когда мы наедине, и в километре никого (то есть никогда), можешь говорить со мной по-русски. Я восхищался Лениным, а потом разочаровался. И давай я не стану объяснять почему. Гитлер стал для меня новым богом. Да, я кричал ему «хайль!», глотку срывал в экстазе. Вступил в партию, пошёл на фронт из полиции. А потом я увидел, какие вещи творят наши в России… И запил, ибо без шнапса это не пережить. Я понял, что мы не правы. Если Бог есть, он не допустит существование страны, уничтожающей младенцев. Затем засада партизан, я чудом выжил… Тяжёлое ранение, Железный крест, должность следователя с повышением, а после обе моих девочки и жена сгорели заживо. Я проклинаю эту войну, Гитлера и себя. Мы вели себя, как взбесившиеся свиньи, и сейчас платим за свою тупость всей страной.