Она попала точно в цель. Ему стало больно еще до того, как он сообразил, что именно она имела в виду. Правда всегда доставляет боль, но с каждым годом все сильнее и сильнее.
— Я не командую тобой, я лишь вежливо и спокойно говорю тебе, что ты не можешь подняться наверх.
— Мои стринги там лежат! — завизжала она. — Вот зачем мне надо наверх!
— Что там лежит?
— Мои трусики, идиот! Мои стринги. Мои стринги! Понял теперь?
Она очень давно, а может быть, вообще никогда не орала так громко.
И тут что-то снова взбесило Хофмейстера. То, как она это говорила, то, каким взглядом она смотрела на него, слово «стринги», «трусики», мерзкие слова. Они всегда прекрасно обходились «трусами», не было никаких «трусиков» и уж тем более «стрингов». Скользкие слова, которые смущали его, сводили с ума. В его собственном доме, с его собственной дочерью.
Он снова пришел в ярость, как только что наверху, в квартире жильца. Ярость разрывала и уничтожала его, и от этого он злился еще больше. Это мерзкое слово, которое так резко и так запросто прекратило рыдания его дочери. Головная боль подкатила ближе.
И тут он сделал то, чего никогда не позволял себе со своими детьми.
Он дал Иби пощечину. Он ударил ее сильно, он не мог бить слабо. Если он бил, это всегда было сильно.
Она застыла.
Она больше не визжала. Не плакала. Она смотрела на него. Молча.
Она молчала, и он молчал. Как будто он только что закончил пересчитывать деньги за квартиру, а она ждала своей доли. Того, что он должен ей дать.
В тот момент они как будто снова стали отцом и дочерью. Их важный момент, их ритуал. Но он ничего ей не дал, потому что уже все ей выдал.
В глазах Иби не было благодарности, не было радости своей доле, она не подмигивала в знак их тайного сговора и удачной операции, которую они проворачивали каждый месяц. В них было только полнейшее пренебрежение.
Тут он услышал шаги. Он обернулся и увидел, что по лестнице торопливо спускается его супруга, а за ней Тирза. Малышка Тирза.
Они успели вернуться домой за это время. За это время. А как долго они вообще были наверху? Как долго все это длилось? Он понятия не имел. Несколько минут, не более того.
— Что тут происходит? — спросила его супруга. — Что за шум, что за крики? Почему ты в таком виде, Йорген?
Что было не так с его видом? Он заправил рубашку в брюки, вытер со лба пот. Он думал, что выглядит как обычно.
Хофмейстер глянул на Тирзу. У нее во рту был круглый леденец на палочке. Каждый раз, когда она ходила к этой свой подружке, к Эмили, то возвращалась с леденцом во рту. Хофмейстера тошнило от этих леденцов. Леденцы — это плохо. Вредно для зубов, вредно для желудка, вредно для ребенка.
— Что тут происходит, Йорген? — снова настойчиво спросила супруга.
— Торшер разбился, — сказал он наконец-то, пару раз оглядевшись по сторонам, как будто хотел убедиться, что действительно находится у себя в квартире.
— Какой еще торшер?
— Тот, что стоит у жильца, наверху. Ты сначала купила его для нас, помнишь?
— И в этом вся проблема?
Он вздохнул. Переложил конверт из руки в руку.
— Проблема? — Он попытался вспомнить, в чем именно была проблема и как лучше всего сформулировать ее суть в двух словах.
Тут его супруга посмотрела на свою старшую дочь.
— Иби, — сказала она, — что тут у вас стряслось? В чем проблема?
Иби молчала. Она посмотрела на отца. Презрение, сочувствие и злость, вот что он увидел в ее взгляде. Его старшая дочь презирала его. Он снова повернулся к супруге.
— Проблема в нашем жильце, — тихо сказал Хофмейстер. — Его нужно выгнать. Он нас уничтожит.
Иби шагнула вперед. Не к матери, а к отцу.
— Нет, — сказала она. — Проблема — не Андреас. Проблема — это ты, папа. И уже очень давно.
Он инстинктивно поднял руку.
Он не бил детей. Он мог ударить, но только не ребенка. Это случилось один-единственный раз. Несколько минут назад. Исключение. Трусики.
Он опустил руку. В этот раз он смог с собой справиться, все снова было у него под контролем. Он должен был управлять собой. А потом уже будет все остальное. Текущие дела, полив сада в засушливые дни, обрезка деревьев, сбор квартплаты, сама жизнь. Самоконтроль, только с него все начинается.
— Давай, ударь! — дерзко сказала Иби. — Ты не сможешь убить во мне мою любовь к Андреасу.
Опять это имя, мерзкое, проклятое имя.
Он посмотрел на свою супругу, но не увидел в ней ни капли солидарности, ни грамма понимания.
Любовь к Андреасу. В любой другой момент он посмеялся бы над этим, посмеялся от души и, может быть, чуть-чуть заволновался. Что могла знать о любви его дочь? «Какие высокие слова, — хотел бы он сказать сейчас. — Не нужно ими бросаться».
— Мне хоть кто-нибудь может объяснить, что тут случилось? — спросила его супруга.
В ее голосе слышалось явное раздражение. Как будто Хофмейстер был ей чужим человеком, посторонним бандитом, который напал на ее дочь на улице, а она хотела выяснить, что же именно произошло, прежде чем вынести свой вердикт.
Он ничего не ответил, прошел на кухню, сунул конверт в карман брюк и вымыл руки. Сначала один раз, потом второй, потом умыл лицо в надежде прогнать надвигающуюся головную боль. Вытерся кухонным полотенцем, потому что ничего другого не нашел.
Когда он вернулся в комнату, его супруга и дочери втроем сидели на диване и все одновременно посмотрели на него. Они ничего не говорили. Единственным звуком в комнате было чмоканье Тирзы, которая обсасывала свой леденец. Оглушительно громко.
Вечерняя газета соскользнула на пол. Он поднял ее, сложил и положил на журнальный столик.
Почему они ничего не говорили? Чего они от него хотели? Что он должен был сделать? Ничего? Покорно кивнуть и потихоньку исчезнуть?
Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, как будто из-за нее ему было трудно дышать, как будто одежда вдруг стала тесной.
— Тирза, — сказал он, — немедленно выброси леденец. Это вредно для зубов.
Никакой реакции не последовало. Ее мать его не поддержала. Мать только сказала:
— Оставь ребенка в покое. Ты уже достаточно натворил сегодня.
Одышка отступила. Вместо нее все тело вдруг как будто свело. Может, нужно сходить к физиотерапевту? Или чаще играть в теннис? Боль, вот что это было. Все его тело болело.
— Натворил? — переспросил Хофмейстер. — Натворил?! О чем ты говоришь? Я натворил?! Да ты хоть знаешь, что произошло там, наверху? Ты хоть представляешь себе, что вообще творится в твоем собственном доме?
— Это была твоя идея, — тихо сказала его супруга. — Сдавать верхний этаж. Мне это было ни к чему.
У Хофмейстера во рту как будто парализовало все мышцы. Как будто ему сделали заморозку у стоматолога и он пока не мог нормально говорить.
— Ни к чему? Но как бы мы тогда вообще смогли тут жить? Ни к чему. Да я ведь для вас! — Он перешел на крик. — Для вас я это сделал! Ради вашего будущего. Тирза, вытащи леденец изо рта!
Он смотрел на свою супругу и дочерей, но они как будто не понимали его.
— Ни к чему, — бормотал он. — Ни к чему…
Он мог только трясти головой, настолько он был ошарашен их непониманием.
— Йорген, — сказала его супруга, — Иби уже взрослая девочка. Иби женщина. Нельзя так обращаться с ее друзьями.
— Но он ей вовсе не друг! — закричал Хофмейстер. — Он наш квартирант. Вы что, не понимаете?! Вы вообще ничего не понимаете?! И никакая она еще не женщина. Она не взрослая. Она ребенок, ребенок. Это я виноват. Мне нельзя было отправлять ее наверх за деньгами.
Он посмотрел на свою семью в ожидании понимания и поддержки, но не увидел ни капли, ничего даже близко на этого похожего. Как будто он говорил на другом языке. Был человеком из другой страны. Совсем не таким, как все остальные его родственники, чужаком в собственной семье. Какой-то ненужный придаток, оставшийся после чего-то. Но после чего? После оплодотворения. После того как он дважды оплодотворил свою жену. А потом стал абсолютно ненужным. Как пуповина. И только одно оправдывало существование этого ненужного элемента: деньги.
— Ты вообще ненормальный, — сказала Иби. — Ты что, думаешь, я одна у нас в классе встречаюсь с парнями постарше?
Он уставился на свою супругу, но та сидела с таким видом, будто в этом нет ничего особенного. Как будто такие новости сообщали им каждый день и они проходили мимо, как прогноз погоды. Все, что его поражало, она считала совершенно нормальным. Ко всему, что он категорически отвергал, она относилась с пониманием и не видела в этом никаких проблем. Он был старомодным и «ты-нам-мешаешь». Все так и было — ненужный пережиток из другого времени.
— Но… — сказал Хофмейстер и услышал отчаяние в собственном голосе. — Он не твой парень. Он наш квартирант. Он не может быть твоим парнем. Он — квартирант.
— Папа, — сказала Тирза.
Он посмотрел на нее. Она была маленькой для своего возраста. Тирза всегда была самой маленькой в садике и в школе, но педиатр говорил, что она еще вырастет. И что им не о чем беспокоиться.
— Папа, — повторила она.
— Да, — ответил он ей и вдруг осознал, что стоит перед своей семьей как на суде. — Выкинь же этот леденец. Тебе он даже не нравится. Это чистая химия. У нас столько полезных и вкусных конфет, которые ты любишь.
— У меня тоже есть парень. Он в классе у юфрау Стине.
Хофмейстер вытер со лба пот. Пот на ладонях, пот на шее, он был весь в поту. Может, это тоже было связано с одышкой и болью в груди, тяжестью в руках и ногах? Все его тело стало вдруг неудобным. Инструмент, который уже не справлялся со своей работой, и его давно пора было выбросить, но ему не могли найти замену. Это была старость, и она началась именно сегодня, там, на лестнице.
— Это очень хорошо, — сказал он. — Ты непременно расскажешь нам об этом сегодня за ужином, про эту вашу юфрау Стине.
— Не про юфрау Стине. Про моего парня.
— Да, дорогая, я так и сказал, я так и хотел сказать. Про твоего парня.