Все замолчали, мысли Хофмейстера улеглись, и он даже подумал, что все уладил. Что сегодня вечером они поговорят про юфрау Стине и про этого мальчика. Они вместе сядут за стол, как и каждый вечер. Может, все будут немного молчаливыми. Иби часто сидела с недовольным видом, но на то она и подросток. Они будут сидеть за столом, он будет сидеть вместе с ними. Это была его семья, это были его родственники. Он был их родным человеком, и он снова почувствует это за столом, когда Тирза начнет болтать о своей учительнице или о мальчиках.
Но в тот момент, когда ему почти удалось убедить себя, что все стало как обычно, что всё как всегда, до него вдруг долетел вопрос супруги:
— И как ты собираешься исправлять ситуацию?
Он выпрямил спину. Он часто горбился, если сильно задумывался о чем-то или погружался в мечты.
— Исправлять? Ты о чем?
А Тирза подхватила своим тоненьким милым голоском:
— Да, папа, как ты теперь будешь все исправлять?
Он потянул себя за нижнюю губу. Ему показалось, что он попал в ловушку, из которой никак не выбраться. В собственном доме.
— Но, Тирза, — сказал он, как будто она одна задала ему этот вопрос. — Мне не нужно ничего исправлять. Это наш жилец должен бы был все исправить. Потому что он гадкий человек. Он гадкий архитектор. Он гадкий жилец. И он настолько гадкий, что теперь ничего уже нельзя исправить. Я выставлю его за это из дома на улицу.
— Тогда я тоже уйду! — закричала Иби. — Тогда я уйду прямо сейчас. Я соберу вещи. Сегодня же вечером меня тут не будет.
Она подскочила и бросилась к «подарочному столу».
— Ты что, не видишь, что творишь?! — спросила супруга, и она уже не говорила тихо и спокойно. — Ты что, не видишь, что ты делаешь?! Ты хоть немного понимаешь свою дочь?
— Я прекрасно понимаю мою дочь, — сказал Хофмейстер. — Я понимаю, что на ее напали. Нет, что ее изнасиловали, а она растеряна и напугана. Что нам нужно к доктору. И в полицию. Это я понимаю. Что она, возможно, беременна.
— Нет! — завизжала Иби. — Нет! Пусть он замолчит! Пусть он замолчит!
Она схватила часы, которые он купил ей в подарок, и зажала их в руке.
— Что прекратить? Что я должен прекратить, Иби?! Ты собралась поучать меня в собственном доме? Ты хочешь рассказать мне, своему отцу, что мне можно, а что нельзя?
— Я не беременна! — прокричала она. — Я давно на противозачаточных, мудила!
Она швырнула часы на пол и изо всех сил топнула по ним правой ногой, как будто хотела раздавить большого паука. Она топтала их до тех пор, пока паук не умер.
— Они мне тоже не нужны! — крикнула она. — Мне ничего от тебя не нужно. Мне в жизни больше ничего от тебя не надо. Никогда!
Хофмейстер вытер нос, как будто в этом была необходимость. Он уже был старым, слишком старым, чтобы заводить детей, и сделал это против своей воли. Но когда он был молод, место детей и домашних животных в его жизни занимали поэты-экспрессионисты.
— Почему я ничего не знаю? — тихо спросил он. — Почему мне никто ничего не рассказывает? Почему я всегда узнаю обо всем последним?
— Потому, что ты никогда ни о чем не спрашиваешь, — ответила его супруга. — Ты же ничего не спрашиваешь. Ты вообще существуешь? Ты вообще живешь тут с нами?
«Значит, вот в чем дело, — подумал он. — Значит, я ни о чем не спрашиваю. А как задавать такие вопросы? И когда? За десертом? Или дождливым воскресным вечером?»
— Тебе ли об этом говорить? — сказал он довольно спокойно. — Между прочим, это ты каждый вечер несешься куда-то из дома, как течная сучка. Я делаю все, и неважно, нравится мне это или нет, я хожу на родительские собрания, я сижу дома с детьми, а тебе ведь необязательно тут присутствовать, ты же художник. Да, мои милые дети, ваша мать — художница. Правда, никто не хочет покупать ее картины, и, между нами говоря, на них и смотреть-то страшно, но это все ерунда, она рисует себе и рисует. — Он повысил голос. — А потом упрекает меня за то, что я не в курсе, что моя старшая дочь принимает противозачаточные пилюли. А как я должен был об этом узнать? Мне что, нужно каждые четыре недели переворачивать все вверх дном в ванной комнате и выискивать где-то за шкафчиками таблетки моей дочери? Или я должен каждый вечер задавать вам вопрос: «Кто из вас принимает противозачаточные, милые дети? Поднимите руку. Кто из вас подцепил венерическую болезнь, милые дети? Поднимите руку. Кого из вас сегодня на школьном дворе отымели в задницу, милые дети? Поднимите руку». Это означает быть отцом? Вы так считаете? Так я сегодня же начну так себя вести! Я просто не знал, что так нужно. Я понятия не имел, что от меня ждут именно этого. Даже не представлял!
Иби застыла на месте. Супруга Хофмейстера поднялась, собрала с пола остатки часов и стала внимательно их рассматривать, как будто хотела выяснить, можно ли их починить. А Тирза просто не сводила с него огромные карие глаза. Смотрела с любопытством, но и с испугом. Она смотрела на него так, словно все понимала.
Никто не отреагировал на его тираду. Они смотрели на него как на инопланетное существо. Не испуганно, а скорее с любопытством и удивлением, и предпочитали держаться на расстоянии, а как иначе землянам смотреть на непонятных инопланетян.
— Я тактичный человек, — сказал наконец-то Хофмейстер. — Поэтому я не задаю определенные вопросы. Из вежливости.
Супруга подошла к нему.
— Йорген, — сказала она. — Дело вовсе не в этом. Тактичный ты человек или нет. И это касается не только тебя. Это касается меня. Это касается Иби. Это касается Тирзы.
Он отодвинул ее в сторону в попытке покинуть гостиную. Но она не сдалась так просто и встала в дверном проеме.
— Йорген, — сказала она, — успокойся и подумай как следует. А то ты сейчас натворишь дел, о которых потом пожалеешь.
Он прижал ее к стене. Его била дрожь, он дрожал, как только что дрожала Иби. Наверху, в квартире их постояльца. Ребенок. Дрожащий ребенок, вот кем она была. Только ее голова была взрослой, не больше.
Нужно было торопиться. Он прекрасно это понимал. Во всем надо было торопиться. Его дочери торопились, как будто чувствовали, что жизнь ускользнет от них, не успев начаться. Но спешка не могла быть оправданием.
— Ты и меня ударишь сейчас по голове торшером? — спросила его супруга. — Ты это собираешься сделать?
Он отпустил ее и ушел на кухню.
Он снова вымыл руки. Он забыл, что уже их вымыл. Под мойкой, в шкафчике, где хранились новые зубные щетки и мыло, лежали пластиковые пакеты. Он схватил пакет, вышел из кухни, на секунду задержался в коридоре и поправил волосы перед зеркалом. Потом он вышел из дома. Ему было слышно, как его супруга и дети шепчутся о нем в гостиной, но он не обратил на это внимания. Они образумятся, в конце концов они всё поймут. Когда-нибудь. Потом. Что все это было ради них.
Сначала он направился в сторону парка Вондела, но, когда перешел улицу, вдруг остановился, развернулся и зашагал обратно. Пакет развевался в руке.
Столько всего непонятного окружало его, люди, собственная семья, суждения людей — непонятные и неизвестные. Он не мог проникнуть в них — ни в суждения, ни в суть самих людей.
У двери своего квартиранта он остановился. Он часто стоял на этом пороге. Он достал из кармана носовой платок и вытер лицо.
Потом он позвонил.
Подождал.
На этот раз ему открыли.
Во второй раз за этот день он поднялся наверх по лестницам и снова почувствовал, что его легким слишком мало воздуха. Приходится учиться жить с одышкой и прочими недугами. Через некоторые время привыкнешь и станешь просто избегать каких-то занятий. Так все и будет. На этот раз одышка была даже сильнее, а ведь он всего-навсего прошелся по лестнице.
Наконец он оказался наверху. Он так сильно вспотел, будто оказался в тропиках.
Его постоялец сидел за столом. Хофмейстер подглядывал за ним из коридора. Как будто тайком зашел на пип-шоу. Но для того, чтобы смотреть не на голых женщин, а на своего квартиранта.
Тот до сих пор не налепил на лоб пластырь и ничем не перевязал рану. Кровь больше не капала. Осколки торшера были убраны. Он просто сидел. Ничего не делал. С открытой дверью.
Когда Хофмейстер зашел в комнату, квартирант не пошевелился. Он мельком глянул на него и снова стал смотреть на стол, где лежали какие-то бумаги, журнал об архитектуре и пара карандашей.
Хофмейстер поискал в карманах, чуть не похолодел от страха, потому что испугался, не потерял ли он его, но конверт оказался в заднем кармане. Он положил его на стол. Вытер лицо и шею. Ему захотелось чихнуть.
Он стоял и смотрел, как будто хотел лишь увидеть, возьмет ли квартирант деньги, но конверт так и остался лежать на столе.
Он все ждал и ждал, и в конце концов вспомнил, для чего сюда пришел. Он вспомнил все. Хофмейстер сказал:
— Я пришел вернуть вам деньги.
Никакой реакции не последовало. Архитектор на минуту поднял на Хофмейстера глаза и снова перевел взгляд на стол.
— Я пришел вернуть вам квартплату, — еще раз сказал Хофмейстер, — потому что я больше не желаю вас здесь видеть. У вас есть пять дней. Я даю вам пять дней, чтобы отсюда убраться.
Архитектор посмотрел на него совершенно равнодушно, как будто Хофмейстер сказал: «Какая чудесная погода сегодня, а через пять дней обещали грозу».
Когда Хофмейстер уже потерял надежду на какой-либо ответ, архитектор сказал:
— Я не знаю, что рассказала вам ваша дочь, я надеюсь, что правду, господин Хофмейстер, но это не то, что вы думаете, не то, что вы, похоже, обо мне думаете. То, что случилось между мной и вашей дочерью, абсолютно взаимно.
Хофмейстер положил теплую ладонь на стол, а в другой все еще сжимал пластиковый пакет. Он наклонился к архитектору и вспомнил про сон с дохлой кошкой. Его тошнило от этого человека. Он был гаже всех предыдущих жильцов, вместе взятых.
— Взаимно? — сказал он, стряхнув с себя старый сон. — Как может быть что-то взаимное между мужчиной вашего возраста и пятнадцатилетней девочкой, ей же едва исполнилось пятнадцать. Она прос